Вот, к слову, о царе и революционерах. Мы по сей день не в состоянии (если вообще желаем) оценить масштабы катастрофы-1917. Николай II Александрович, самонадеянно заявляя о незыблемости основ самодержавия, при этом не пресёк разгула буржуазно-демократической оппозиции — де-факто запустил молоденького барса в конуру престарелого пса. Что из этого вышло? Ой, что из этого вышло! Бог с ним, с незадачливым, бездарным Николашкой, горе-императором, которого не так давно пытались протолкнуть в число символов России. Трагедия в том, что разом с ним был уничтожен цвет российского общества — либеральная буржуазия, передовое дворянство, научная и техническая интеллигенция, служилое сословие, люди культуры и искусства, привилегированные рабочие, — та среда, в глубинах которой вот-вот выкристаллизовалась бы Русская Идея, и нам сегодня не приходилось безуспешно её формулировать. Оппозиция же (с демократов-экстремистов началось, ленинцами завершено) повела себя мудрее, во всяком случае, с учётом ментальности россиян. Вот, если упрощённо, её стратегия:
— Привлечь на свою сторону капитал. Кто-то ограничился рэкетом среди промышленников, землевладельцев и купечества, кто-то не побрезговал разбоями-эксами, золотом кайзера и шекелями мирового сионизма...
— Развалить опору самодержавия — армию. С успехом получилось! Когда войска в подавляющем большинстве укомплектованы сельскими жителями, для которых искони главное — своя хата (которая с краю государства и нации), достаточно было популистских выкриков "Царя долой! Не слушай приказов! Землю — крестьянам!", и они, почувствовав безнаказанность, помноженную на личный интерес, тут же воткнули штыки в землю (читайте — в чьё-то пузо).
— Уничтожить преторианскую гвардию абсолютизма — дворян, священнослужителей, офицеров, казачество, полицию, чиновников. Справились? Не без труда, но... таки да!
— Сформировать собственный боевой авангард из рабочего класса — наиболее организованной части малоимущего, ограниченно свободного люда. Весьма разумно! Крестьян-изоляционистов не так уж сложно нейтрализовать (разогнать по своим медвежьим углам), но вот мобилизовать потом — запаришься! А здесь готовые легионы тех, кто будет самоотверженно драться за свободу и благополучие. Кто преимущественно проживает в городах, которые суть основа любой цивилизации и опорные пункты ненавистного режима. Кто, оставаясь выходцами из забитого имперского крестьянства, мало искушён в политике и легко поддаётся политиканскому обману. Кто в результате удовольствуется малым из того, что завоюет.
— Наобещать регионам столько суверенитета, сколько смогут унести. Отвалятся — и хрен с ними! На худой конец, выгоднее править небольшой страной, чем оставаться никем в колоссальной державе. И потом, Россия такова, что всё равно останется великой, сколько её ни кромсай.
— Немедля национализировать богатства, объявив всё, до полушки, достоянием народа, а себя — единственным и неповторимым выразителем его, народа, чаяний.
— Перекрыть пути сообщения и каналы информации вовне/извне.
— Ну, и чашечку кофе, пожалуй...
Что, может, повторим нечто подобное?! Или попросту начнём пораньше, со времён Екатерины-матушки... Чтоб гуще кровью оросить просторы матушки-Руси!
— О, чёрт, хорошее двустишье получилось! — пробормотал искренне удивлённый самим собою Никита.
Но подумать о том, не переменить ли работёнку по спасению мира и продаже дверей на поэтическую стезю, не успел. В голову пришла шальная мысль: "Демократические бредни в эпоху расцвета имперского абсолютизма — вот она, странность господина Леонтьева-младшего! Интересно, как он управляется в хозяйстве брата?"...
А Ерофеем Леонтьевичем и Гюльнарой-хатынкыз тем временем обсуждалась именно эта проблематика. Вернее, говорил, пожирая гостью лучистыми очами, увлёкшийся бурмистр, а та слушала — или делала вид, что слушает, — благосклонно улыбаясь в ответ. Вслушался и сам Никита. Особенно ему понравилось заявление о том, что казаки — самая демократичная прослойка в обществе, а значит, с ними можно быть абсолютно откровенным... И самым откровенным из возможных откровений стало то, что господин Леонтьев не просто лелеет в душе мысль о демократических реформах, но вот уже полгода проводит комплексный эксперимент в отдельно взятом поместье...
...Во что это выливается, стало ясно с первой же минуты пребывания в барской усадьбе. Усадьбе, обещавшей стать потрясающе красивой после того, как будет закончена перестройка господского дома из деревянного состояния в белокаменное, а парк вокруг него прорежен, выметен и обихожен — то есть доведён до "аглицкого" уровня. Правда, скоро этому случиться наверняка не суждено, так как представители освобождённого Труда, демиурги, созидатели демократических ценностей — в лице четверых обормотов мужеска пола — представляли собой довольно жалкое зрелище. Один без чувств возлежал — точнее, валялся, как свинья в болоте — поперёк центральной мощёной дорожки. Трое же его коллег до поры сохраняли отдельные признаки жизнеспособности, восседая на кучках прошлогодней листвы вокруг штофа с мутной жидкостью.
Смущённый донельзя бурмистр кивнул на бесчувственное тело.
— Я для него, подлеца, вольную у брата испросил, за труды плачу, как подобает среди цивилизованных людей...
А после с укоризной в голосе обратился к одному из сидящих, мужику в добротном кафтане, однако при нём — в безобразном треухе, по виду старшему:
— Ермолай Парамонович, я же просил вас, голубчик...
Мужик ответствовал так, что есаул, и без того весьма впечатлённый увиденным, от удивления едва удержался в седле:
— Слышь, барин, изыди, ёб тыть! Не видишь — сиеста у нас?!
— Слова-то какие знает, паскудник! — качая головой, проговорил Никита. — Плоды просвещения налицо...
Борец же за равноправие ограничился сокрушённым восклицанием:
— Ай-ай-ай! — и спросил, обернувшись к гостю. — Скажите, Никита Кузьмич, среди свободных казаков тоже водятся такие вот канальи?
— Среди свободных казаков, уважаемый Ерофей Леонтьевич, водятся канальи и похлеще! Только их у нас перевоспитывают.
И похлопал рукояткой плети по ладони.
— Атаман перевоспитывает?
— У атамана, друг вы мой любезный, помимо этого дел по горло. На то старшие батьки есть, всем от них достаётся на орехи, коль уж заслужили...
— Неужто и вас экзекутировали, а, Никита Кузьмич? — хитро прищурился бурмистр.
Никита, неопределённо пожимая плечами, отвечал с максимальным простодушием во взгляде:
— Ещё как экзекутировали! Мы росли, вон, с Адамушкой в одной станице и так получали порой — небо с овчинку казалось.
— Но ведь вы целый есаул, а он, сказывали, всего лишь урядник...
— Он казак и я казак, оба мы равны перед Господом Богом и людьми. А есаулом при атамане попросту назначили на время, потому как волею батюшки и по благословению Большого казачьего круга сызмальства грамоте обучен, обхождению, языкам да наукам каким-никаким.
— В Париже обучались али в Лондоне? — заинтересованно спросил Леонтьев.
— Увы мне, любезный хозяин, в Москве. Но — у мудрейшего англичанина...
Удивительно, однако Буривой ни словом не соврал. После перевода в ФСБ он целый год провёл на курсах в первопрестольной, где руководителем группы оказался разведчик-нелегал второго поколения, родившийся и полжизни проживший в графстве Суффолк. Больше того, всё это время — вплоть до предательства негодяя Калугина, ареста престарелого отца и собственной эксфильтрации подводной лодкой — искренне считал себя природным англичанином новозеландского происхождения.
— ...А в остальном — простой казак, такой, как все.
Леонтьев указал взглядом на медаль и высказал сомнение:
— Простых казаков такими вот наградами, поди, не жаловали... За какие баталии, если не секрет?
Никита скромненько пожал плечами.
— Да какие нонеча секреты?! Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой...
И осёкся: это же из "Руслана и Людмилы" Пушкина! Пушкина, который ещё даже не рождён...
— Великолепно сказано! — восхитился Леонтьев. — Сочинительствовать не пробовали?
Никита пробовал. Писал стихи. По приказу Свыше — для "Боевого листка" курсантского подразделения. И только расписался было, воспарил духом к вершине Парнаса, целую поэму замыслил, да не простую, а эпическую (не одно, поди, четверостишие — как минимум два!), но тут цензура пресекла его публикации жёстким табу — командир взвода посчитал социально некорректной и незрелой нравственно рифму "рабочий — задрочен". Хотя, на взгляд автора, получилось весьма живо и свежо:
Трудолюбивый российский рабочий
Угрозой агрессии НАТО задрочен...
Но, увы, закатилось очередное солнце отечественной поэзии! Не спасло "нетленку" Буривого даже изменение на "...озабочен". Равно как и реверанс в сторону командира: "лейтенант — старший лейтенант"...
Сейчас же горе-сочинитель поспешил вернуться к прежней теме — о награде:
— За Силезию удостоен. Про поход полковника Луковкина слыхали?
Бурмистр в очередной раз восхитился гостем так, что тот подумал — палку бы не перегнуть.
— О, как же не слыхать?! Выходит, это вы расправились с "бессмертными" гусарами коротышки Цитена?!
Тут уж Никита блеснул — не зря учил!
— Его, голубчика, Ганса Йоахима фон этого самого Цитена... Подстерегли да порубали с перепугу, как капусту под закваску.
— Ай, не скромничайте, Никита Кузьмич! Разве славные виктории одерживаются с перепугу?
— Только так и одерживаются, друг вы мой. Чем больше мы боимся неприятеля, тем хитрее планируем баталии, тем строже слушаемся командиров и тем яростнее бьёмся. На том стоит искусство воинское!
— Да, пожалуй, мудро... Сентенция хоть куда! — бурмистр пристально поглядел на гостя, выдержав паузу на зависть Станиславскому. — Непростые вы люди, ой, непростые! Чувствую, сам Бог мне вас послал.
Знать бы тогда Ерофею Леонтьевичу, до какой степени прав и во что для него лично выльется случайная эта встреча... А вдруг — закономерная?! Вдруг на самом деле всё заранее предопределено, в том числе появление Никиты и Гюльнары здесь и сейчас, за два с пушистым хвостиком столетия до своего рождения?! Вдруг зримый след от каждого их шага по обочине екатерининской Ингерманландии, в пику всем предосторожностям руководства, запросто можно было отыскать перед отправкой, в современной им Ленинградской области? Но, увы, то один Бог весть, а смертным дано лишь предполагать... Однако же, ей-богу, почему бы не предположить, что всё земное Бытие — не более чем увлекательная партия в многомерные пространственно-временные шахматы, которую разыгрывает Господь, Бог наш, двигая фигуры в любом из направлений сферы Мира?! С кем разыгрывает? Ну, так у Него же, как известно, существует антипод... Впрочем, Господень промысел есть не наш греховный промысел, и нечего соваться туда всуе!
Между тем промысел челяди не удивил пиететом и в господском доме. По крайней мере, сундучок-несессер в гостевые покои, что на мансарде выше второго этажа, Никита занёс без посторонней помощи. А когда средних лет лакей, демонстративно высморкавшись на свежеуложенный паркет, заявил, что греть воду для ванны Гюльнаре не собирается — дрова закончились, а до сарая дойти в тягость, — притянул его за косой ворот рубахи под замызганной ливреей и, орошая бороду слюной, угрожающе прошипел:
— Топи баню, лапотник, а то зенки высосу!
Правда, сунул при этом на лапу — в смысле, "на чай", — медный алтын. По второй же лапе лапотника, потянувшейся за добавкой "на сахар", хлёстко треснул рукоятью плети... И то сказать, ведь комбинацию кнута и пряника во благо воспитания морально неблагополучной личности никто пока не отменял!
Ведьмак был определён в крохотную комнатку там же, на мансарде. Не выходя из образа мсье де Рюблара, он сунул в глазные впадины монокуляры, вооружился чернильным прибором и стал что-то записывать в пухлом фолианте.
— Оперу пишем? — насмешливо спросил Никита, по ситуации припомнив стародавний анекдот.
Глузд уставился на него с откровенным изумлением.
— Как вы узнали, мсье Буривой?! Вот это да! Надо же! Хотя, если честно, не совсем оперу — так, сонеты Шекспира на музыку перекладываю... Пойдёмте, я у вас в покоях видел клавесин, наиграю!
Никита поумерил его творческий запал:
— После, мусью, после! К тому же я имел в виду совсем другую оперу. Другого опера...
Потом отозвал Терпигорца и "обрадовал" донельзя:
— Не нравятся мне настроения здешнего народца... Так что, дружище урядник, застолье тебе не светит — будешь охранять лошадок и карету.
— Как меня достал этот гужевой транспорт! — искренне "обрадовался" тот.
— Такова уж ямщицкая доля. За хлеб насущный не переживай, я прослежу, чтобы чарку тебе поднесли и голодным не оставили.
— Да я уж и сам как-нибудь...
— Не сметь! — приглушённо рыкнул есаул. — Забыть про самобранку! Даже не глядеть на неё!
— Да ладно, командир, не бери на бас, понял я... Ну, а бабу-то хоть разрешаешь спробовать?
Поражённый Никита сразу не нашёл пристойного ответа. Коль это шутка — ладно, Бог с ним, с юмористом. Но если разговор всерьёз — серьёзнейшее же нарушение воинской дисциплины, и Терпигорца следует немедля изолировать от группы... А с кем тогда идти на дело?!
— Хм-хм! Слушай, брат мой по классу... хм, классу млекопитающих, ты часом не геронтофил?
— Это ещё кто такой?! — не понял Адам.
— Тот самый и есть... Здешние бабы нам с тобой приходятся прапрапрапрапрабабками!
— Ах, вон, о чём речь! Но в "этом деле", сам знаешь, ровесников не ищут... Так как?
А вот так! Так, что он, сука, не шутит. Чёрт возьми, — думал Никита, — не зря мне этот варнак сразу не понравился! А куда его теперь девать?! Без напарника — тоже никак... Ладно уж, пускай блудит! Оно, кстати, может быть, как раз и сработает на легенду прикрытия: что естественно, то не безобразно...
— Как — говоришь? Как засадишь, так и вынешь... Гляди только, не подхвати чего-нибудь.
Терпигорец отмахнулся.
— Фигня это всё, командир! Для СПИДа слишком рано, остальное лечится.
— Венерическое, да, согласен, лечится без проблем. А вот колющее, режущее, рубящее — куда сложнее. К тому же инкубационный период у него много короче...
— Ты — к чему это?
— К тому, что народец тут, как я уже говорил, разболтанный зело, и закон гостеприимства может не сработать. Подхватишь от какого-нибудь ревнивца вилы в бок, и, если даже выживешь, спецоперация, считай, провалена. За это нас с тобой самих уестествят неоднократно и по-всякому, проще говоря, на всю оставшуюся жизнь поставят раком.
— Тогда, пожалуй, уж не будет, кому ставить. Да и кого конкретно ставить — тоже... — помрачнев, пробормотал Терпигорец.
— Вот это ты верно подметил... Ладно, развратничай! Поглядим, к чему приведёт ваша комплементарность с прапрапра... Если что, громко кричи "караул!".
"Караул устал!" — к слову припомнил Никита знаменитую фразу матроса-анархиста Железняка, разогнавшего Учредительное Собрание поздней ночью 19 января 1918 года. "Ваша болтовня не нужна трудящимся. Попрошу прекратить заседание! Караул устал и хочет спать"...
