— Да, и все равно. Понимаешь — надо так жить. Чувствовать. Наверное, не обязательно быть именно гэйном... в смысле, именно воевать. Да и потом, Кель, гэйны же не всегда воевали только. В старом Дейтросе... давным-давно, когда еще и Дарайи-то не было. А здесь... ведь тогда только и было вот так, тогда только и был огонь — а где он теперь? Есть, но еле теплится. В немногих.

Ивик, конечно, не могла надеть бархатное, темно-алое, как ему мечталось. Не положено. Она бы многое отдала за то, чтобы сейчас надеть платье или юбку — но на Триме у нее даже не было ни одного платья с собой.

Она все равно была хороша. В практичной своей рубашечке поло, с расстегнутым воротником, трогательно открывающим яремную ямку. В пятнисто-серых удобных штанах. И темные пряди ложатся на воротник. Свечи отражаются в темных глазах. До смешного тонкие запястья. Пальцы на грифе гитары. Гитара, переделенная под клори — две дополнительные струны, а форма корпуса — ну что ж форма.

Кельм подпер щеку рукой. Ивик смотрела ему в глаза. Неясное тепло струилось между ними.

— Вроде и не новый год, — сказала она, — здесь как-то не так ощущается, как у нас, правда?

— По крайней мере, сейчас мы не стареем на год...

— Но все равно хорошо, да?

— Да. Очень. Ну пой еще, что же ты? Спой мне. Ты же мне еще ни разу не пела...

— У нас никогда времени не было...

— А теперь есть.

Она склонила голову. Темные пряди закрыли лицо. Мелодия заполнила комнату. Тишина, мелодия, и за стенкой — приглушенные крики и бормотание телевизора.

"Мир в четыре руки" — "Ты играешь, а я танцую"

* * *

Смех, разговоры, объятия, поцелуи,

Рассвет над водой и силуэты птичьи.

"Как тебе отыгрыш?" — "Спайка ОК. Технично".

Я не из этой сказки,

Ты не из этой сказки,

Наши флаги на самом деле другой окраски,

У нас имена другие, у нас не такие лица...

Когда все пройдет, мы не будем друг другу сниться.

Твои черты текут, как течет вода,

Проступают лица — того, что не видела никогда,

И того, что мне уже не увидеть больше...

И я не знаю, чей лик мне нежней и горше.

Я не из этой сказки,

Ты не из этой сказки,

Наши флаги на самом деле другой окраски,

У нас имена другие, у нас не такие лица...

Когда все пройдет, мы не будем друг другу сниться.

* * *

Амаринн

Ивик замолчала, ушла в импровизацию. Струны звенели. Лицо ее горело, она не думала, что будет — так, что весь тот горячечный бред, который она сочиняла эти годы — ему — все это можно будет спеть... и он будет слушать. И глаза его будут блестеть.

— Какой у тебя голос красивый, — тихо сказал он.

— Давай выпьем немного... Здесь принято провожать старый год...

Руки встретились в полутьме. Бокалы дзинькнули.

— Знаешь, я так рад... так счастлив. Что тебя встретил.

— Я тоже, — ответила она.

— Еще целых полчаса до Нового Года...

Ивик посмотрела на монитор. Там все было благополучно.

— Спой еще.

Она пела еще. Все свое, заветное, что берегла для него... не стесняясь дейтрийского языка — кто здесь услышит? Соседи заняты своим. Пела про последние листья осени. Про зеркало. Про путь в небеса. Потом они еще раз выпили вина, красного испанского из Наварры.

— Кажется, положено пить шампанское...

— Это когда уже бьют часы. Это в двенадцать.

Она снова запела.

А знаешь, так просто — упасть, как в ладони, в траву...

Она пела, и почти уже без боли вспоминалась Шем. За эти годы песня стала известной в Дейтросе. Наверное, Кельм ее даже слышал... Хорошо, что от Шем осталась хоть эта песня. Ивик вспоминала жесткий взгляд из-под чуть нахмуренных бровей, смуглое плечо... Ничего этого уже нет, а песня — вот она. Земное бессмертие гэйна.

Ему бы забыть

О сраженьях, о правде, о зле.

Ему бы качать

Колыбель с тихой песней ночами.

И с тёплой улыбкой

Неспешно идти по земле,

Любуясь закатами,

Всходами и родниками.

Вдруг Кельм начал петь вместе с ней. Очень тихо. Словно касаясь голосом невидимой двери и спрашивая — можно? Потом голос его окреп, стал сильнее, и голос Ивик тонкой ниткой вился вокруг него. Это было — как в Медиане. Сердце взлетало куда-то вверх, Ивик не видела окружающего, не понимала, ничего более не существовало вокруг, только два голоса, ее и Кельма, только они двое и эта странная ночь...

Так просто — в траву...

И — забыться, забыть, не беречь

Усталую землю,

Объятую снова кострами

Пожарищ и смут.

Над Землёй — облака, облака...

Бездонное небо раскинулось.

Падаю в небо.

И снова рождается

Вера в себя. И строка.

И воля подняться

И встретиться взглядом с рассветом...

Они допели. Ивик выдохнула. Поспешно посмотрела на монитор. Взяла бокал и молча допила вино.

— Я не думала... не знала, что ты умеешь...

— Я тоже учился играть на клори. Я умел это раньше, — объяснил он. Ивик бросила взгляд на его левую руку. Кельм пошевелил покалеченными пальцами.

— Можно было, наверное, научиться и так, — сказал он, — если бы очень хотелось. Если бы нужно было. Не хватает всего пяти фаланг. Но ведь я не музыкант, понимаешь? Для меня это всегда было второстепенно. Я не стал учиться.

— Они просто отобрали у тебя это...

— Да. И петь... ты знаешь, я ж это первый раз. Я с тех пор так и не... Слушай, Ивик, что ты сделала со мной?

Она смотрела в глаза Кельма.

— Что ты сделал со мной? Если бы ты знал, как много во мне изменилось... если бы ты знал, что я уже несколько лет... — она замолчала. Какая-то грань. Грань, за которую нельзя переходить — и может быть, они уже давно ее перешли. Как тут понять?

... что я уже несколько лет живу только тобой. Что ты — вроде сердца, вроде смысла моей жизни, без того безрадостной и ненужной. Дети, Марк... да, все это хорошо, но все это отнимает жизнь, по капле высасывает, а ты — ты даешь.

— Смотри, уже новый год...

Они встали. За стеной по телевизору били куранты. На мониторе земной год отсчитывал последние секунды. Желание, подумала Ивик. Надо загадать желание... Она смотрела в блестящие глаза Кельма. Что еще желать-то можно... Мысль лихорадочно заметалась. По сути, ничего пожелать и нельзя. Все, что можно — у нее уже и так есть... "Чтобы он был жив", — подумала Ивик, — "чтобы жив и здоров, чтобы с ним ничего не случилось". Это было похоже на молитву. Господи, подумала Ивик, пожалуйста — чтобы ему было хорошо. Дзинькнули бокалы. Вино было легкое, слегка терпкое. Рука Кельма вдруг легла ей на плечи. "Все", подумала Ивик, понимая, что действительно — все. Но оторваться сейчас — оттолкнуть — как? Они оказались слишком близко... рядом. Губы. Они сомкнулись, и теперь были уже совсем-совсем вместе, не так даже, как в Медиане, а совсем... и на волне счастья Ивик вспомнила взгляд Марка. "Я тебя так люблю". Все равно что ударить ребенка... Ивик не оторвалась, просто видно как-то изменилось движение губ, что-то сдвинулось, и Кельм отпустил ее. Просто прижал к себе. Просто прижал, и так они стояли несколько секунд, и это были секунды последней земной горечи, так приговоренный к смерти растягивает последние мгновения жизни перед свиданием с холодным железом, а потом Кельм прошептал, отпуская ее.

— Монитор... надо смотреть. Идем.

Кельм легко поднялся со своего диванчика, недавно купленного. Ивик еще спала. Он подошел к ней. Присел на корточки рядом. Смотрел тихо, не дыша. Темная прядь упала на лицо. Он поднял ее двумя пальцами — чтобы не разбудить — отвел в сторону.

Быстро поднялся.

Ванная. Кухня. Остатки вчерашнего салата. Они легли уже в два часа ночи. Ели, разговаривали. Еще пели. Кельм чуть улыбнулся. Волшебная ночь. И чувство, будто родился заново. В дейтрийский Новый Год — так считается — каждый становится на год старше. Общий день рождения (помнится, Кельма очень удивляло, что на Земле дни рождения отмечают индивидуально для каждого). И сейчас будто новое рождение. Что-то изменилось. Сдвинулось... Ее темные блестящие глаза, ее тепло, поцелуй.

Кельм надел бронежилет. Сунул в кобуру не земной ПМ, а дейтрийский "Дефф". Он хотел действовать наверняка. "Дефф" намного надежнее.

... да, изменилось. Да, теперь уже настала ясность, что-то произошло. Кельм вышел на лестницу, стал спускаться бегом, не дожидаясь лифта.

... Она, конечно, не станет разводиться. Дети. В том-то и дело, что Ивик не сволочь, способная бросить детей или даже причинить им боль. Да и мужа своего она любит. Наверное, действительно, хороший человек. Не очень ей, вероятно, подходящий, но хороший. И пусть. И хорошо, что она не станет разводиться. И может быть, вообще даже хорошо, что у нее все уже сложилось, есть семья. Потому что, усмехнулся Кельм, ты, что ли, способен создать ей хорошую счастливую семью? Давай уж посмотрим правде в глаза...

Все эти годы о нем говорили за глаза — монстр, ненормальный, ради работы готов принести в жертву все и вся. Так ведь так оно и есть.

Гэйну нужен тыл, так часто говорят. В семье должен быть этот тыл. Конечно, он мало у кого есть на самом-то деле. Когда оба супруга — гэйны, получается, конечно, маленькое боевое братство, но не тыл в семье. Когда один из супругов из другой касты — чаще всего получается и вовсе ерунда... Вместо тыла — нудное тягучее болото с претензиями, с полным непониманием. Но Ивик, видимо, повезло. У нее есть семейное счастье. Покой. Любовь. У нее есть этот тыл.

А что было бы у нее со мной? Кошмар, честно ответил себе Кельм. Он вскочил на свой скутер, понесся сквозь светлеющие улицы, по серой снежной жиже.

...как ночью палили. Все эти фейерверки... Кельма это всегда раздражало. Отдаленно похоже на хороший дарайский прорыв на Тверди и артподготовку... неужели кого-то может радовать такой грохот?

Улицы были почти пусты. Первое января, утро — страна спит.

... я все равно не дал бы ей счастья, и с детьми ничего не известно, вряд ли у меня могут быть дети. Так что пусть живет так... Ну а здесь, на Триме...

Нам уже не пятнадцать лет. Да что там, квиссаны и в пятнадцать уже перестают всерьез воспринимать какие-то там церковные запреты. Другой вопрос, что в квенсене за степенью близости отношений тщательно следят, и нарушителям бы не поздоровилось. А мы взрослые люди. Мало ли что бывает в жизни... бывает всякое. И что такое эта брачная клятва? Кельм давно уже перестал это понимать. Он дал такую клятву однажды, в молодости — и оказалось, что это блеф, что его страшно и гнусно обманули. Он дал ее еще раз, Велене — и она тоже обманула его. Все это не имело никакого значения. Все это слова.

Он знал одно — что Ивик он будет любить до конца своей жизни. Такого, пожалуй, еще и не было, никогда. Это было — настоящее. Ее он будет любить. Защищать. Будет верным. Пока смерть не разлучит нас. Только смерть...

Что еще может иметь значение? Какие там запреты... какая мораль?

Он взбежал по широкой парадной лестнице.

Несколько секунд — уйти в Медиану, взять азимут, отключить предохранитель "Деффа" и сунуть заряженный пистолет на место, вернуться по горячему следу — уже за дверями квартиры, за дверью угловой комнаты. Попал правильно, отлично.

Василий, будущий семинарист и редактор православного журнала "Светоч", крепко спал. Вчера он все-таки, несмотря на пост, позволил себе отметить праздник в нужной ему компании... Кельм аккуратно достал левой рукой шлинг.

Василий открыл глаза.

Через секунду он рванулся — но было поздно, Кельм уже схватил его за плечо, переходя вместе с ним в Медиану. Легко взмахнул шлингом.

Охраны никакой не было. И правильно — против гэйна слишком много людей понадобится. Вася — слишком мелкая сошка, кто же ему такую охрану выделит...

Он корчился на серой почве Медианы, в майке и синих семейных трусах, из которых торчали длинные, тощие волосатые ноги. Золотые петли шлинга не давали ему пошевельнуться. Кельм подошел ближе, носком ботинка брезгливо толкнул подбородок, так что Вася развернул к нему лицо, красное, в крупных каплях пота...

Кельм не удалял облачное тело. Просто зафиксировал дарайца. Большинство, впадая в паралич после удаления облачка, не могут говорить, а Кельм собирался немного с пленным пообщаться. Васина челюсть мелко дрожала. Кельм протянул правую ладонь вперед, задумчиво посмотрел на нее, потом на Васю. В глазах дарайца плеснулся ужас. Но остатки гордости все еще позволяли ему молчать.

Ничего, кроме гадливости. Ничего. А ведь этот тип мучил Ивик... лапал своими мерзкими граблями. Бил ее ногами. Еще и вангалов натравил. Ивик права, вангалов даже жаль, они не соображают, что делают. А этот-то... И еще ведь идейно себя, видимо, оправдывает. Но никакой ненависти Кельм к нему не испытывал. Одно только отвращение. Бить не хотелось — больше всего хотелось повернуться и уйти.

Кельм вздохнул. Склонился к Васе.

— Твое имя? Должность? Задание?

То ли в его голосе было что-то ободрительно-обещающее, то ли Вася и вовсе не собирался бороться, но заговорил он сразу.

— Серрак Веней, вир-гарт, контрстратегия... я должен был предупреждать ваше... дейтрийское воздействие второго порядка...

— Ты охотился за Штопором. За куратором Штопора.

— Д-да.

Вася уже весь трясся — не то от страха, не то замерз. Кельм взглянул на часы. Десять минут. Это максимум, который у него есть. Он не собирался повторять Васину ошибку. Через десять минут уже могут появиться дорши.

— Что ты делал еще?

— Выполнял... разные поручения...

— Внедрение в православную церковь — кто приказал?

— Никто... я это... по собственному убеждению...

— Может быть, ты верующий? — насмешливо поинтересовался Кельм.

— Да, — вдруг сказал дараец, — да! Я... я не мог там... вы знаете, у нас запрещена христианская церковь, и я...

Кельм с удивлением смотрел на него, соображая. Возможно ли это? Ивик бы лучше поняла, черт их разберет. А вдруг он и правда — верующий?

Конечно, это ничего не меняет. Он все равно умрет.

— Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, — забормотал вдруг Серрак Веней, — И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век...

Надо было торопиться. У Кельма еще оставались вопросы. И все же он не прервал Василия. Дождался последнего "аминь", а затем спросил:

— Кто твой командир? Каким образом ты связывался с ним?

Василий пугливо покосился на него. Кельм снова протянул над ним правую ладонь. На ладони заплясал голубой огонек. Василий дернулся, расширив глаза от страха. И заговорил. Кельм заранее позаботился о записывающей аппаратуре, и слушал внимательно и с удовлетворением. Минуты через три он знал все, что можно было узнать от Василия. Поднялся. Оценивающе взглянул на связанного дарайца, прикидывая... Тот вдруг застонал и дернулся, насколько позволял шлинг.

— Брат... брат, не убивай меня! Я тоже верую... я христианин, как и ты!