— Я приду, — сказала она.
В комнате Ви сидел один только Луарвег, и света не было — лишь на столе теплился ночной кристалл. Кели сморгнула. Она только что писала про Негорящее окно, и ей показалось, что жизнь переходит в сказку — и здесь тоже уютно, легко и можно отдохнуть от палящего нестерпимого света.
Кели села напротив Луарвега.
— Привет, — сказал он, застенчиво улыбаясь. Кели взглянула на парня, и тот отвел взгляд. Луарвег не любил смотреть в глаза. Мог, но не любил.
Кели мало с ним общалась — с ним не так-то просто общаться.
— Привет, — сказала она, — а где остальные?
— Они придут сейчас... пошли в магазин. Надо купить.
— Что ж мне не сказали — я бы тоже принесла чего-нибудь.
— Да это не... не обязательно.
Он помолчал. Потом спросил.
— Как у тебя дела?
Кажется, спросил потому, что неловко молчать. Кели улыбнулась. Луарвег ей нравился — такой неловкий, смешной.
— У меня хорошо.
— Я сегодня хотел такую маку сделать... — сообщил Лу, — такую, знаешь... представляешь, синий туман поднимается от земли, и душит, он ядовитый, им нельзя дышать, и одновременно в нем зарожда... зарождаются крутящиеся плотные вихри и пробивают тело как молекуляр... молекулярные стрелы, а в теле взрываются.
— Класс комбинированного оружия, — вспомнила Кели. Они как раз изучали с консультантом Кэром тактику.
— Ага... красивая мака, правда? Но я вспом... вспомнил, что нам же надо делать вид, что мы не можем, и переделал эту маку... сделал слабее. И без вихрей.
Он подумал.
— Я буду скучать по работе. Когда уйду.
— Ты же будешь писать!
— Да, но... писать — это здорово. Но я хочу и в Медиане... это так классно. И сейчас уже плохо оттого, что нельзя в полную силу. Я хотел бы быть гэйном. Почему я дейтрином не родился...
— Тебе бы воевать пришлось. По-настоящему.
— Ну и ладно.
— А ты бы смог? — спросила Кели.
— Конечно, смог бы, — уверенно сказал Луарвег. Кели по-взрослому покачала головой. Какой он все-таки пацан! Он думает, что воевать — это так же легко, как делать маки. Да, делать маки интересно, что ни говори. Кели самой очень нравилось играть в Медиане. Она иногда развлекалась просто так, вот например, вчера построила небольшой сказочный замок... Но ведь воевать — это другое. Это тяжело. Кели, собственно, тоже не имеет такого опыта, но Луарвег уж слишком наивен. Кажется, он так и живет в мире своих роботов и андроидов, о которых пишет.
— Ты... очень симпатичная, — вдруг выговорил Лу. Кели с удивлением взглянула на него.
— Спасибо.
А ведь она, похоже, нравится этому смешному парню... Хотя вряд ли, подумала Кели. Просто он очень не уверен в себе. Ему нравятся практически все девчонки, и любая, кто обратит на него внимание... в общем, тут надо только проявить инициативу. А стоит ли? Кели подумала и решила, что нет.
Хотя он симпатичный, добрый и трогательный...
Но... нет, все же не стоит.
Дверь распахнулась, и гурьбой ввалились мальчишки, разбавляя неловкую ситуацию.
— Крэйс есть! — заорал Энди, и остальные подхватили:
— Ума не надо!
Бутылки загремели по столу, затрещали открываемые пачки. Сыр, колбаски, хрустики, орешки. Кели потянулась за стаканом. Рядом с ней плюхнулся Диэл, парнишка на год постарше. Глянул на нее смеющимся серым взглядом, налил из бутылки крепкого по градусу крэйса.
— Давайте, чада, выпьем, — начал Виорт, поднявшись со стаканом в руке, — ибо покидаем мы вас и надежные стены и уходим в безнадежное плаванье!
— Давай-ка пей, капитан!
— Корни пробивают асфальт!
Кели хлебнула, зажмурившись, крепкой жидкости. Оказалось не так уж противно. Но до дна все же не получилось. Она потянулась за хрустами, захватила целую горсть.
— Корни проломят плиты, — сказал Ани.
— А вы тут того, — заметил Ви, — без нас не скисайте.
Диэл положил руку на плечи Кели. Она дернулась было в сторону, но потом подумала — а чего я, собственно?
Было весело в полутьме, тепло, жарко, гудели голоса Корней, крэйс шибал в голову. Было так, как у Ликана. "И вот я сижу, и вокруг — плещется рейк". Виорт взял клори и спел свою старую песню. Потом инструмент перешел к Ланси. Тот играл неплохо, и в основном — Ликана.
Мне не хватает на небе четвертой луны...
Диэл тесно прижимался к Кели, от него лился мощный поток тепла. Диэл был старше ее на год, обыкновенный дарайский мальчишка, долговязый, с прямыми, как пакля, белыми волосами. А какая разница, подумала она.
Но каждой ночью я вижу свой город,
И мне больше не снятся сны.
Этот день слишком ясен и слишком долог.
Мне не хватает на небе четвертой луны.
Четыре луны — в Дейтросе, вдруг вспомнила Кели. Вздрогнула. Это было невозможно держать в себе, особенно после трех стаканов.
— Слушай, это он что — о Дейтросе? — прошептала на ухо Диэлу. Тот сначала не мог понять.
— Ну там же, в Дейтросе, четыре луны... у нас две, а у них четыре.
— А-а, вот ты про что... да не. Вряд ли. Это так, случайно. Когда Ликан это писал, еще Новый Дейтрос только недавно открыли... Вряд ли он это имел в виду. У него же много такого...
Наверное, правда, случайно, подумала Кели. Да и нет ничего такого в этой песне. У Ликана все песни такие, что не разберешь толком, о чем. Как хочешь, так и понимай — в том и прелесть.
Набравшись наглости, Кели протянула руку за клори.
— О-о, а ты что, умеешь?
— Немного.
Кели училась играть. Сразу, как пришла в интернат — взяла напрокат клори и начала. Слова, рождающиеся в ее душе, властно требовали мелодии, и мелодии рвались наружу — но Кели никто никогда не учил музыке. Теперь же она выучила несколько аккордов, неумело еще, и пыталась петь то, что так долго не находило выхода.
И удалось, она сыграла, почти не сбиваясь, с трудом переставляя непослушные пальцы, но сыграла и спела.
День отнимет тревогу,*
У тех, кто выходит с утра,
Я вдыхаю дорогу,
Глотаю миры и ветра,
Это вовсе не трудно,
Над серым асфальтом лететь,
Я играю на струнах,
На струнах звенящих путей
*Александр Зимбовский
Почти не слыша одобрительных возгласов, отдала клори. Если бы кто-нибудь умеющий, мастер, взял бы да и положил все это на нормальную музыку... сделал бы композицию. Ведь это же рэйк, настоящий рэйк. Ани в принципе рэйкер, играет на кортане, но не похоже, чтобы его интересовали стихи Кели; его вообще только музыка интересует.
Пели уже хором. Опять Ликана.
Умильные судороги мышечной ткани, *
Уютные раковины личного счастья —
А небо все злее и ниже над нами,
А воздух от ярости рвется на части...
Довольно гадать, что будет,
Храня безучастный вид —
Нас никто не осудит,
Но и никто не простит.
Вдевайте же ногу в стремя,
Пока закат не угас
Мы убиваем время —
Время убивает нас.
(*Ян Мавлевич)
Ночью чужие губы жадно скользили по ее лицу, сливались с раскрытым ртом. Кели не помнила, как оказалась в этой чужой комнате. Ей было все равно. Все равно уже пора — все девочки в классе давно... Так оно и бывает. Потом стало больно, она крикнула, забилась, пытаясь вырваться, но поздно. Она тихо плакала, не то от боли, не то по пьяни, но не сопротивлялась уже. Позже, проснувшись, она гладила белесые волосы Диэла, ткнувшегося ей в грудь. Алкоголь испарился, как морок. Она пыталась понять, какой он, Диэл. Наверное, интересный, хороший парень. Пишет странные картины — распадающиеся цветные полосы; играет на клавишах. Вот Корни взяли его к себе, значит, не дурак, понимает кое-что. Да проклятый его знает, какой он... А что, теперь он — ее парень? Они теперь вместе? Или это просто случайность. Естественно же, а чего ты ждешь, если пьешь в компании парней? Наверное, случайность, решила Кели, и от этого ей сразу стало легко.
Она осторожно выпуталась из объятий завозившегося Диэла, подхватила штаны и блузку и быстро скользнула в душ.
Ивик все-таки пришла к Киру на второй день Возрождения — Рождества. Ей даже не удалось отметить праздник с Кельмом — снова нельзя было видеться по каким-то причинам. Но для Кира он передал ей через тайник очередную флешку.
Ивик было неловко явиться сюда, и первые пять минут она стеснялась всего — своего зачем-то праздничного, купленного Кельмом голубого платья, да еще ведь и цепочку надела, дура; своего здесь появления. Дернулась, увидев в комнате двух незнакомых девушек — наверное, они тогда и приходили к Киру в первый раз. И еще там сидел оборванный сибб, судя по одутловатому красному лицу — алкаш и очевидно, нарк, ничего хорошего.
— Извини, — одними губами сказал Кир, — ты не предупредила. Иначе я бы назначил тебе встречу без них...
— Да, я не предупредила, это мой прокол, — так же тихо ответила Ивик, — но это ничего.
— Заходи, коли уж так. Ничего не случится. Они тебя не знают, а ты не представляйся подробно.
— Это тебе, — Ивик протянула ему сверток, — ничего такого. Подарок это!
Ей было неловко дарить что-то существенное, но она рассудила, что продукты в любом случае не помешают. В свертке было дешевое, но хорошее красное вино (полусухое ламайское), тортик, дорогой шоколад.
— О-о, это отлично! — Кир на кухне зашуршал бумагой, — да ты проходи, Ивик, садись! Сейчас начнем уже!
Сибб назвал себя Лари, девушки — Аллорой и Нилой. Обе были накрашены — в Дейтросе их бы в церковь так не пустили. Аллора по-мужски обнимала более хрупкую Нилу за плечи. Ивик смущенно отвела глаза.
Горели свечи. Как в детстве. Полутьма озарялась только свечами и неяркими гирляндами вдоль стен. Да еще лампочками, укрепленными над самодельным алтарем и над Книгой.
Ивик плоховато помнила порядок рождественской службы, но было ясно, что отец Кир и не придерживался никакого порядка. Стоя перед своей маленькой общиной, в некоем самодельном подобии белой рясы, он читал Евангелие:
В той стране были на поле пастухи, которые содержали ночную стражу у стада своего.
Вдруг предстал им Ангел Господень, и слава Господня осияла их; и убоялись страхом великим.
И сказал им Ангел: не бойтесь!
Это "не бойтесь!" отец Кир произнес неожиданно звонко и четко и поднял глаза.
Я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, Который есть Христос Господь;
(Лк 2; 8-11)
Он не стал произносить никакой проповеди. Не было здесь и ладана — впрочем, кадить слишком опасно, запах может проникнуть на лестничную клетку. Противоречие, по поводу которого на Триме жестоко рубились одни традиционалисты с другими — стоять ли священнику "спиной к народу" или "лицом к народу" — здесь не существовало. Народ сидел в кружке на стульях, и священник — в их кругу, как равный.
Любовь познали мы в том, что Он положил за нас душу Свою: и мы должны полагать души свои за братьев.
А кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце свое,— как пребывает в том любовь Божия?
Дети мои! Станем любить не словом или языком, но делом и истиною.
(1 Ин 3; 16-18)
Ивик, слушая привычные с детства слова, скосила глаза на соседок. Обыденные их лица были теперь озарены огнем — был ли то огонь свечей, или тихий восторг глаз. Серо-голубые глаза Нилы, светло-карие — Аллоры, и даже мутные глаза сибба прояснились. Они раньше не слышали этих слов. Чтобы слышать их теперь — они многим рискуют. Даже, в сущности, жизнью.
Но ведь и мы так, подумала Ивик.
В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви.
(1 Ин. 4,18)
И снова отец Кир поднял глаза и пристально посмотрел на свою общину.
Наверное, этот его взгляд и был проповедью.
Ивик показалось, что отец Кир смотрит прямо на нее, и взгляд этот — до самой глуби, до тех пронизывающих воспоминаний — первого страшного ранения в Медиане и чьих-то рук "Единственная моя, любимая"; до страха и боли, пронизывающих всю жизнь, до давно приобретенного умения побеждать и боль, и страх. И нового круговорота страха, боли, любви — и так до конца жизни... И еще ей показалось, что отец Кир — понимает ее.
Кто говорит: "я люблю Бога", а брата своего ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как может любить Бога, Которого не видит?
(1 Ин. 4,20)
Все здесь было по-другому. Не так, как в детстве, когда эти слова наполняли душу неземным восторгом, когда все было так чисто, так хорошо, так верно. Настоящие хойта в белых одеждах, с аскетически просветленными лицами, соседи и товарищи, мама и вся семья — все вокруг, ладан, свечи, такая родная, такая светлая церковная атмосфера... В ней забывались и растворялись обиды, душа, омытая исповедью, обретала чистоту и воспаряла...
Какое там!
Ничего похожего здесь не было. Было четверо грешников, не исповедовавшихся и абсолютно не достойных приступить к Чаше. Был неправильный, явно еретический — да и священник ли вообще, большой вопрос... Была служба не по уставу, попросту игра в богослужение, не более того.
Священник читал теперь почему-то — опять не по правилам — из Апокалипсиса.
И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет.
(Откр., 21;1)
Ивик вдруг словно ударило током. Вселенная стремительно сжалась, уходя в сингулярность, с огненным ревом падали друг в друга, взрываясь, галактики, и за смертью брезжили новые небеса, невиданные нами, невозможные, и новая земля, и все это был — Бог...
Отец Кир отошел к самодельному алтарю. Остальные так и сидели молча. Ивик подумала, может быть, надо встать на колени? Ничего не понятно. Мысли ее ускользнули к Кельму. Мысли были необыкновенно ясными в этот миг.
Их отношения с Кельмом — грех. Кельм и вовсе обречен на проклятие согласно традиционным представлениям. В древние времена считали, что грешников в аду поджаривают на сковородках, варят в кипящем масле и все такое. Может быть, на самом деле там — что-то более замысловатое. Как в атрайде.
После смерти, значит, он попадет в тамошний филиал атрайда. Или, скорее, Верса. Но тогда ей нужно быть рядом с ним. Какой тогда может быть рай, о чем можно вести речь?
Отец Кир подошел, держа в руках чашу и ноздреватую лепешку. Сел на стул рядом со своей общиной.
