Генералу не надо было глядеть на карту, местность он знал назубок, и распорядился выступить двумя отрядами, взять рухэй в клещи между холмов. Он бы ни за что не остался в лагере, сейчас особенно: да, уже не нужно поддерживать боевой дух войска, но если Кая допустит еще какую-нибудь дурость, лучше разобраться со всем прямо на месте. Своими людьми он мог управлять ночью в снежный буран и в огненный град заодно, собрать их и направить, куда следует.

Ветра не было совсем, дышать по жаре становилось все тяжелее, а ведь было еще далеко до полудня. Тяжелое знамя висело тряпкой, даже маленькие шелковые флажки поникли и не шевелились. Двое офицеров, третьей и второй ступени, с седла следили за проходом в ложбину у южного отрога. Они находились в отдалении от солдат, и, видя все, сами оставались не слишком заметными. Ниса, младший и годами, и званием, был рад этой вылазке, предвкушая очередную победу, может, и точку в этой войне. Поведение старшего, Ахары, его чем-то смущало. Тот в последние дни был всегда раздражен, по поводу и без. Но он сам вызвался возглавить отряд, так рьяно, что господин генерал согласился...

Хрипло взвыла труба вдали, условный сигнал; Ниса оглянулся на командира.

— Пора!

— Нет еще, — Ахара напряженно вглядывался в облако пыли, поднявшееся над ложбиной.

— Но они ждут! Мэнго наверняка послал еще людей, генералу некуда отходить.

— Сказано — еще рано.

— Потом будет поздно! — невольно натянул поводья, конь забеспокоился.

— Что ты о себе возомнил?! — впервые с начала разговора командир повернулся к Нисе, и на лице читались страх и отвращение. Странная смесь удивила офицера, но он не успел что-то сказать — подняв облако пыли, прискакал гонец от генерала, помощь требовалась немедля.

— Так не разговаривают с командирами, — выслушав, медленно ответил Ахара, и, словно все было заранее согласовано, его ординарец взмахнул саблей, и гонец упал с разрубленной головой.

— Это измена, — тихо сказал Ниса, поняв наконец, почему окаэрский отряд отступил таким неудобным путем.

— Да, — чуть кивнул Ахара, вытаскивая кинжал из его шеи. И обратился к ординарцу, вытянувшемуся в каменный столб:

— Давай наверх, не подходят ли люди Кая. Мы не можем совсем не явиться на место.

— Аааа... он, господин? — речь шла не о гонце, он не интересовал уже никого. О том, кто мертвым обвис в седле.

— Стал жертвой шальной стрелы, сам, что ли, не видел?

Приземистые лошадки рухэй были удивительно верткими, они умели бегать даже по обледенелым камням, что им относительно ровная почва лощины? Однако они не любили солнце, и по жаре выдыхались быстро. Эта слабость помогла создать сумятицу в отряде противника, многие кони вскоре — до схождения отрядов — погибли от стрел, а пешим солдатам рухэй было трудней отступить. Но выход из ложбины все еще был свободен, где-то там медлил проклятый Ахара.

Зато Мэнго не медлил. Недаром говорили, что в нем течет и звериная кровь; может, она и подсказала кинуться своим на выручку, хоть это и выглядело безрассудством, и сам Тагари перестал быть охотником, когда с пронзительными криками ворвались в тыл его отряду темные всадники, а в неба посыпались стрелы.

Помощи все не было, и в какой-то момент понял, что и не будет. В конце концов, довольно прожил на свете, чтобы некоторые вещи в объяснениях не нуждались.

Он успел выпрыгнуть из седла за миг до того, как конь покачнулся и начал падать. Вокруг оказались сразу четверо, их клинки, тяжелые и довольно короткие, шипами проросли в воздухе. Тагари ощутил почти удовольствие, проскальзывая меж этими шипами, обламывая и отбивая их, так, что трое нападавших почти сразу были мертвы. Несколько стрел звякнули о доспех, еще одна мелькнула перед глазами, почти задев переносицу.

"Мэнго, верно, решил и своих тоже перестрелять, лишь бы до меня добраться", — подумал Тагари, снова отбив чей-то клинок и еще стрелу заодно. Тяжелое тело, падая, врезалось в него сбоку, и он потерял равновесие; лопнул ремень шлема, а очередной тесак рухэй уже опускался, неожиданно блестящий, почти без следов крови.

На этот удар не успел ответить. Трава проросла в один миг и до неба, и скрыла его навсегда.

Окаэрцы пришли вовремя — ровно настолько, чтобы надежды у попавшего в западню отряда не осталось. Из солдат рухэй, изначально попавших в "котел", лишь единицы успели уйти, за ними уже не гнались.

На пегом мощном коне Кая — он лично прибыл на место — ехал по ложбине, темной от тел, и пристально всматривался. Ему казалось, что генерал Таэна должен быть где-то неподалеку от знамени... и очень надеялся, что тот убит, а не ранен. Добивать его совсем не хотелось, но выхода из ложбины для него не было. Как и для командиров выше десятника званием.

Знакомый черный с золотом доспех еле виднелся из груды убитых. Знамени рядом не было, но неподалеку валялся сломанный в древке флажок с малиновой рысью. На ней отпечатался чей-то след.

На всякий случай Кая велел осмотреть тело, и удовлетворенно вздохнул — сомнений быть не может. И тут же придал себе скорбный вид, не лишенный сожалений о безрассудстве погибшего.

Лицо генерала уцелело, только пятно крови на лбу и щеке слева немного его искажало. И пыли на нем почти не было. Кая неприятно оказалось смотреть в это лицо с еще открытыми глазами, и он поднялся в седло, направил своего пегого скакуна прочь.

Указ Золотого Дома гласил — в случае смерти генерала Таэна командование принимает командир Кая. После того, как остатки войска рухэй пересекут границу, солдаты — вперемешку из прежних и новых отрядов — отправятся по крепостям Ожерелья и в Осорэи.

Оставалось еще одно, и очень важное дело — не допустить посмертного возвеличивания генерала. Кая распорядился прикрыть тело знаменем и доставить в свой лагерь — уж окаэрские солдаты всяко не станут слишком печалиться. Затем он велит отвезти тело в долину Трех Дочерей и провести погребальную церемонию там. Сейчас в тамошней крепости разруха и проблем по горло, и мало солдат, до волнений дело не дойдет, и будут соблюдены правила приличия. Заодно распорядился понемногу добавлять слухи к тем, что уже ходили — мол, причиной смерти генерала стала его же горячность и недальновидность, он готов был пожертвовать своими людьми во вред делу, лишь бы не подчиниться Столице. Ведь подставил же под удар окаэрцев.

По случайности, среди солдат, сопровождавших тело в крепость Трех Дочерей, был Йони, подслушавший их с Костью разговор. Но он так никому ничего и не сказал никогда, а кто бы стал расспрашивать?

Войска Мэнго отступали — слишком быстро для чужих в этих местах окаэрцев, а офицеров Таэна приказом оставили на месте. Окаэрцы пытались догнать рухэй, как делают это хромые волки, трусящие нападать на сильных, и смелеющие, когда добыча волей судьбы попадает в ловушку. Но Мэнго сам был волком, и огрызался: его боялись и дали уйти почти беспрепятственно.

Весть о гибели Тагари Таэна застала его на отдыхе в походном шатре. Командир, уцелевший в ложбине у южного отрога Медведя, передал, как все было — он умел подмечать детали и вернулся не сразу, а, затаившись, какое-то время еще наблюдал за врагами.

Мэнго слушал молча, и усмехался все более недобро. Последняя его усмешка напоминала уже оскал, и странно сочеталась с грустью в глазах.

— Что ж... они-таки сумели отнять у него победу. Возможно, вскоре назовут дураком и предателем, — сильно сутулясь, поднялся, прошел к выходу, глянул на солнце, не щурясь — с детства умел так, что в свое время прибавило слухов о его избранности.

— Он всегда был достойный противник. Что ж... мы-то знаем. И будем помнить, как великого воина, который жил и погиб героем. А если есть там, — ткнул пальцем в солнечный диск, — справедливость, все же не только мы.

Сосны переплели ветви над поляной, словно играли, чья все же окажется сверху. У костра привычно полудремал монах, над ними вились светлые мотыльки, будто шел снег. Скоро, подумал Лиани. Так или иначе, скоро все это кончится. А потом, возможно, Нээле согласится уехать с ним к его семье. Это были приятные мысли, но они не смогли протянуться в наконец подступивший сон.

Снилось ему необычное — словно очень большая и белая луна, светящийся мертвый бутон, нависает над домиком, где живут они с Нээле. И будто не первый день уже проведен в этом домике, невесть сколько дней прошло, а то и лет, только Нээле вдруг пропала. И сам он выходит на черную холмистую равнину, ищет и не может найти, и непонятно — то ли весна, то ли осень, и волки воют вдали, нестрашно, тоскливо.

Проснулся, едва ли не подскочил — нет, вот она, живая, лежит невдалеке на лапнике, уютно свернулась во сне, и улыбается, и, не просыпаясь, отгоняет от лица комара.

Будить ее не хотелось, но было надо — чем больше пройдут по свету, тем лучше. Занималось утро. Обошел полянку — палочки монастырских курений уже догорели, остались черные ножки, еле различимые среди мха. Но ни одна не была сбита. И все же ощущался чей-то недобрый взгляд, не понять даже, то ли звериный, то ли человечий. Наклонившись над очередным остатком палочки, промедлил и опустился к ней, разглядывая протянутую к верхушке новорожденную паутинку, и вовремя: над головой, шевельнув волосы, свистнула стрела. Вскрикнул монах; Лиани, толком не развернувшись еще, бросил нож туда, откуда был выстрел. Кто-то упал, и затрещал валежник, с неохотой пропуская второго, убегавшего. Преследовать его было сейчас невозможно.

Окликнув монаха, убедился — живой, хотя не совсем невредимый.

Тогда пошел посмотреть на упавшего: тот был убит наповал, нож вонзился в глазницу.

Молодой человек даже удивился слегка — он никогда не был таким уж мастером. А может быть, помогла лесная хозяйка, о которой столько раз говорила Нээле? Не нож направить, но подставить под ногу неудобный сучок, чтобы человек качнулся...

С некоторым усилием вытащив нож, обтер его о густой, необычайно яркий мох. Мертвый смотрел в переплетение ветвей одним глазом, недовольно и чуть обижено. Средних лет, крепкий, диковатого вида — нет, не рухэй недобитый, обычный горный бродяга, видно, из тех, что промышляют и охотой, и грабежом. Ценностей при нем не было, насколько позволил понять беглый осмотр. Если просто разбойник, это понятно, а если ему кто заплатил... Могло быть у второго, убежавшего быть, могли где оставить, в лесу много мест для тайников.

Тело лежало за пределами "ночного" круга, но было уже довольно светло, Лиани рискнул отойти и оттащил его еще дальше, забросал ветками — не слишком хорошо, дикие звери растащат, но увы, не до него теперь.

Брата Унно ранило не тяжело, в верхнюю часть бедра; он казался не страдающим, а озадаченным. А девушка не сидела сиднем — успела мелко нарезать какие-то травки для повязки.

— Дай, теперь я, — молодой человек взял у нее кусок коры, на котором лежала зеленая кашица. Она подалась было за ним, начав говорить о том, что перевязки — женское дело, но смутилась, глянув на собственные, все еще перебинтованные запястья, и не понадобилось объяснять: дело не в мужском или женском, а всего лишь в умении. Она была очень милая, когда так смущалась, он не знал, в каком настроении она трогает больше — так ли, или когда смеется, или когда грустит?

— Думаешь, это он сделал? — теперь они все, будто сговорившись, избегали называть имя, словно его звучание могло склонить чашу весов не в их пользу.

— Невозможно обвинять, твердо не зная, — понуро сказал монах.

— Да, после нападения рухэй, да что там, в ходе войны тут развелось бандитов и мародеров... они могли счесть нас легкой жертвой.

— Но второй убежал...

— Не ожидали такого отпора. Хотя может еще вернуться. А стреляет он плохо.

— Значит, все же не... все же случайность, он бы им рассказал, — монах призадумался, — Первый метил в тебя — но так поступил бы и человек знающий, и случайный разбойник: ты не выглядишь легкой жертвой, которую можно оставить и на потом.

— А если это он, у него не было возможности искать настоящих убийц, — негромко вступила Нээле.

— Сделай-ка мне костыль попрочнее, — попросил брат Унно, косясь на складки монашеского одеяния, закрывшего повязку.

— Не дойдешь, — отрезал Лиани. — Подождем, пока ты поправишься.

— Нет, — запавшие глаза монаха были скорбны и ясны. — Думаю, никогда не удастся узнать, что именно сделал он, а на что вывела развилка судьбы. Но если не случайные разбойники набрели на наш след, нельзя давать лишнее время, придумать что-нибудь.

— Вряд ли можно найти еще наемных убийц в этой глуши, когда стрела не пускает отойти далеко.

— Не тот это случай, полагаться на домыслы... Добреду как-нибудь.

Не впервые сказал о себе так впрямую, но сейчас это не казалось случайной оговоркой.

Не оставляет ли его святость, подумал Лиани, и улыбнулся этой мысли. Если оставит, после всего... толку от такой святости. И ну ее совсем.

Неприятная весть застигла Макори в пути — он как раз возвращался из предместий Осорэи. Его сторонников становилось меньше и меньше, и держал их один только страх. Даже у слуг и его солдат были такие лица, словно они уже отдали свою верность кому-то другому, а его лишь терпели. Иногда он спохватывался, что не может такого быть, но тут же ловил то усмешку, то скуку там, где их быть не должно — в ответ на его приказ или всего лишь появление.

Отец, который сперва пытался отыскать Тайрену, куда-то исчез, и посланцы нашли пустой дом. Люди Атоги по-прежнему были в Срединной и Осорэи, но и они, похоже, не знали про Суро: тот словно утек под землю.

Макори остановил коня на обходной дороге; на северном отрезке она была пуста, камни плавились от солнца. Слишком грязной стала дорога, неприятно было смотреть — но никому сейчас не было дела до чистоты булыжников под ногами.

— Процессия вот-вот въедет в город, — сообщил посланец, еще мальчишка — он был испуган и возбужден, и еще не научился жить больше чем одним днем. — Через Нефритовые ворота. Несколько сотен, и не только военные.

— Посмотрим, — сказал Макори, и пустил коня вскачь. Вскоре с вершины холма смотрел на змеящуюся в пыли вереницу людей, ярко-пеструю, словно змеиная же чешуя, со знаменами золотыми, черными и изумрудными. Новая власть въезжала в город в сопровождении множества солдат и слуг, а еще солдаты, он знал, подходили с юга, скоро сюда перебросят и северных — свобода Хинаи закончилась.

Прищурился, но лиц отсюда не мог различить. Ненадолго возникла мысль подъехать поближе, но видел — дорогу охраняют, все равно не подобраться.

Много ли крови прольет ставленник Солнечной птицы? Бывало по-разному. Когда власть в провинции взял Дом Таэна, и вовсе почти миром решилось всё. Тогда удержались Жаворонки, сейчас все иначе.

Макори следил за процессией, пока ворота не втянули в себя ее всю, словно высунутый язык. Эх и развлечение сейчас городским зевакам, и теснота на боковых улочках — не протолкнешься. Близко-то никого не подпустят, а посмотреть хочется.

— Все, нечего больше делать, — сказал молодой человек, разворачивая коня. Солнце зашло за невесть откуда возникшую тучку. Только сейчас ощутил, что слишком долго пробыл на жаре, повязка сдавливала голову и была словно из липкого меха, Макори сорвал ее и бросил. Кусок синего шелка, расшитый контурами серебряных птиц, зацепился за куст и повис. Один из слуг хотел было спешиться, подобрать, но Макори ему не позволил.