И он пошел по этой дороге к своей пока еще полузабытой цели, ступая по звездным лучам, машинально поправляя волосы — призрачный платиновый ветер над ореолом солнечного света... А в спину ему с улыбкой смотрел юный и свободный мир, благодаря и молча прощаясь, как прощался со всеми, кто покидал его...
Суд Валар
Валар расступились. Он встал со скамьи, на которой выслушал свой приговор. Звякнула цепь, которой были скованы руки. Кто-то из Майар усмехнулся — в тишине это прозвучало, как гром. Валар и Майар — эти чуть позади — стояли по обе стороны ступеней, образуя коридор. Он опустил глаза на свои руки, заметил, что рукав на левой руке разорван. Привычным движением мысли привел одежду в порядок — и усмехнулся сам себе. Это уже было не нужно.
Медленно, очень медленно и осторожно он поднимался по беломраморным ступеням, глядя в лица Валар. Вспомнил, как уже был у этих ступеней в прошлый раз — ничком, вниз лицом в холодный мрамор ступеней, отводя взгляд от холодного мрамора лиц братьев и сестер — мятежный, но почти покоренный. Теперь они предпочли человеческое обличье. А он давно уже не был мятежником. Ему было все равно. И он поднимался по ступеням, зная, что там, за дверью, его ждет покой. Вот стоит Вала Тулкас — подбоченясь, на губах торжествующая усмешка. Его давний враг — и он победил, на этот раз навсегда. Рядом с ним Оромэ — этот спокоен, лицо невыразительное; только в глазах легкая тень удовлетворения. Напротив них — Ирмо и Намо с супругой. Намо выглядит равнодушным. У Вайрэ в глазах внимательное и жадное любопытство. Ирмо — не поймешь, о чем думает, глаза ни о чем не говорят. Эстэ стоит, оперевшись на руку мужа — явно испугана. Рядом Ниенна — слезы на лице, но вместо жалости в глазах странная радость. Вана и Нэсса рядом, на красивых лицах только облегчение. У Йаванны на лице торжество и радость — ее враг наконец-то получил по заслугам. Аулэ — напротив нее. Этот просто опустил глаза, словно боится встретить взгляд. Ульмо нахмурил густые брови — он был против до конца. И у самой Двери — по обе ее стороны — Варда и Манвэ. Спокойное, достойное торжество: они выполняют свой долг. И спокойная достойная скорбь: они изгоняют своего брата.
Он помедлил, вспоминая. За этот приговор были восемь. Против — шесть. Он молчаливо слушал, как каждый из Валар поочередно излагает свое мнение, и хотел только одного: чтобы все кончилось побыстрее. Ему было все равно. Он сам давно хотел уйти. А кто-то просил других не делать этого. Темный Вала равнодушно слушал — и не слышал — споры. Он просто смотрел на черную дверь, к которой вели ослепительно белые ступени. И считал шаги до нее. Против изгнания высказались Ульмо, Ниенна, Ирмо, Намо, Эстэ и Аулэ. В другое время он был бы благодарен им. А сейчас — со смутной благодарностью слушал речи Йаванны и Тулкаса.
И — напоследок — он обернулся, и в немыслимом усилии сумел отсалютовать бывшим противникам и соратникам связанными за спиной руками — и усмехнулся. Кто-то из Майар негромко вскрикнул — словно и не было многих лет, размывавших облик Темного, делавших его бессильным и усталым. Молодое, яркое, надменное и все же веселое лицо его резко выступило на фоне темного провала двери в Ничто, усмешка — яростная и смелая, уверенная и отчего-то ласковая, озарила его на миг. Но вечностью показался этот миг многим.
Ступени, казалось, притягивали его к себе : каждый шаг давался с трудом, словно ноги вязли в густом клею. И все же он дошел до конца. Дверь распахнулась сама собой и из абсолютной черноты повеяло ледяным холодом. Перехватило дыхание. Лицо мгновенно онемело. Он попытался отстраниться от ощущений тела — но сейчас это не получилось. Он смутно вспомнил, что когда-то так уже было. Здесь. Давно.
И он шагнул за порог.
Нестерпимый холод сжал тисками его тело, цепь стиснула запястья. Он мучительно ловил жадно раскрытым ртом воздух — но тщетно: здесь не было воздуха. И звезды были колючими. Словно кристаллы льда. Он рванулся вперед, к звездам — но что-то не пускало его. И все же он рвался, вновь и вновь, по ниточке отрывая все те связи, что были у него с Ардой, забирая — насколько это было возможно — себя из нее. Каждый такой рывок был мучителен. Это длилось бесконечно...
Он ненавидел все то, что когда-то любил настолько, что стал ради него смертен. Все то, во что вложил столько себя, что оказался здесь не в силах оторваться от него даже в смертный час — желанный час. И каждую связь, каждую часть себя, удерживавшую его, он проклинал тысячу раз.
А где-то там, внизу, на Арде, земля стонала, не желая отпускать от себя того, кто вложился в нее почти до конца. И рушились горы, уходили под воду земли, валились наземь вековые деревья. Он уходил — и Белерианд гиб в страшных катаклизмах, и никто ничего не мог поделать, даже Валар. Было уже поздно. И когда ушел под воду последний камень, рухнуло последнее дерево, рассыпалась песком последняя скала — он понял, что освободился.
Прошла боль. Ему больше не был нужен воздух, не был страшен холод. И звезды уже не казались колючими. Он наконец-то умер. И — родился вновь. Измененным. И кто-то звал его, и с удивлением он понял, что это необъятное пространство, все, что было вокруг него — его дом и его тропа, и он вернулся в свой дом и вернулся к себе. Он рассмеялся и вскинул ладонь в вечном и понятном всем приветствии. С ладони сорвалась серебристая звездочка, полетела, кружась...
А может быть — это просто пронеслась комета.
Ступени
...По Дороге Сна — пришпорь коня,
Здесь трава сверкнула сталью
Кровью алый цвет на конце клинка
Это — для тебя и для меня,
Два клинка для тех, что стали
Призраками ветра на века...
...По Дороге Сна — тихий звон подков
Лег плащом туман на плечи
Стал короной иней на челе
Острием дождя, тенью облаков
Стали мы с тобою легче,
Чем перо у сокола в крыле...
Хэлэдис "Дорога Сна"
1.ЧЕРНЫЙ ПРИНЦ
Он был сыном нуменорского короля Тар-Кириатана, первого из королей-корабелов. Поздний, неожиданный ребенок не только для родителей, но и для старших брата с сестрой, он не стал тем, кем хотела его видеть мать — подарком богов. Слишком уж непохожим на старших, да и на прочих детей благородных семейств он рос.
Бледный черноволосый мальчик, слишком тихий и серьезный для своих лет. Еще только учась ходить, он никогда не плакал, не ждал, чтобы к нему подошли, подняли и пожалели. Сам поднимался и упрямо шел дальше. Казалось, ему вовсе не нужны ни мать, ни няньки — он просто не замечал их присутствия, полностью погруженный в себя. От него никогда не было ни шума, ни прочих милых неприятностей, которые так умеют создавать дети.
Тиндомэ, как назвала его мать оттого, что его волосы были темнее, чем она когда-либо у кого-то видела, очень поздно начал говорить, но не оттого, что ему это было трудно — просто у мальчика не было на то желания. Зато заговорил он сразу предложениями, одним махом перескочив через детское сюсюканье и обучение произношению отдельных слов.
Тогда отец направил к нему учителей. Едва ли не за неделю принц выучился бегло читать, потом писать, чем привел в недоумение всех наставников — мальчик отнюдь не производил впечатления способного ребенка. Скорее наоборот, легче было предположить в нем некую тупость, мешавшую понять самые очевидные вещи. "Почему эта буква пишется так? Ведь это неудобно! Почему нельзя разделить на ноль? Почему, ведь ноль — это пустое место, ничто. Если делить на него — ничего не изменится!" Этими вопросами он доводил самых мудрых и терпеливых наставников до исступления. Он придирался к самым мелочам, подолгу задумывался над пустяками, которые другие просто принимали как факт.
Очень спокойный и ровный в поведении ребенок. Он почти никогда не играл со сверстниками в обычные детские игры, на приглашения поиграть и недоуменные вопросы матери, отчего же он не играет с друзьями, отвечал спокойно и равнодушно — "Не хочется!". Впрочем, многие детские забавы были ему не чужды — но он предпочитал играть один. Больше всего Тиндомэ любил забираться в самые неожиданные места дворца и садов вокруг.. Смотрел широко раскрытыми глазами то на приготовление пищи на кухнях, то на работу оружейника. Задавал вопросы, много и сложных. Ему не всегда могли ответить; он не оставлял интересующей темы до тех пор, пока не удовлетворялся ответом или его откровенно не затыкали, на что он. Впрочем, нисколько не обижался.
Он то ли действительно ни на что не обижался, то ли не показывал вида. Принц был на редкость хорошо воспитан. Крайне вежливый, он производил хорошее, но, временами, немного жутковатое впечатление на взрослых — никогда не стеснялся, не мялся и не краснел в разговоре с ними, говорил сложными недетскими фразами, всегда знал, когда сказать "спасибо" и "пожалуйста", а когда не надо их говорить. Маленький мастер этикета.
Отношения с родителями у него были несколько странные. Он так явно не нуждался в их заботе и ласке, что казался им каким-то странным чужим ребенком, случайно поселившимся в их доме. Но — ничем и никогда он не доставлял им хлопот — ни шалостью, ни капризом. Тихая равнодушная тень, вечно с книгой подмышкой, вечно, негромко ступая, проходящая — мимо. И все же — в нем сказывалось влияние семьи: эти изысканные манеры, эта благородная манера держать себя, которые были в нем с ранних лет, происходили именно оттуда, из рода нуменорских королей, хранивших лучшие из старых традиций и создававших новые, не менее красивые.
Он не любил обычных развлечений — ни игра актеров, ни военные забавы не интересовали его — эти, впрочем, до поры, до времени. Интересней ему казалось сидеть часами в саду, о чем-то размышляя. Странно пустой взгляд, устремленный не то в даль, не то внутрь, в себя.
Он плавно рос, становясь из ребенка юношей, но этот нелегкий период никак на него не влиял. Просто постепенно он делался выше и стройнее, изменялись черты лица. Но — ни подростковой вспыльчивости, ни резких смен настроения, присущих этой поре. Мягкий и вежливый в обращении, уверенный в себе — но без того, чтобы это лезло в глаза. Всегда очень аккуратно одетый — ему не требовалось напоминать, что надо сменить рубашку или пришить оторванную пуговицу; его слуга мог быть совершенно спокоен : если он и забывал позаботиться о молодом господине, тот не отправлялся из дома в неопрятном виде. Когда родители стали спрашивать его мнения, он стал выбирать для себя вещи всех оттенков серого цвета — от жемчужного до сумеречного лилово-серого.
Ему все было к лицу. Стройный, хорошо сложенный мальчик, высокий и пока еще тонкий, но в нем была уже видна отцовская кровь — тот был настоящим богатырем. Волосы оттенка воронова крыла — не по-нуменорски, иногда ворчали вслед — распущенные по плечам и придерживаемые тонким серебряным обручем. Бледное лицо с правильными благородными чертами. Лицом он был похож на мать — первую красавицу острова. Глубоко посаженные глаза темно-серого оттенка в окружении длинных девичьих ресниц, отбрасывающих густые тени на скулы. Нежный румянец, часто выступавший на них — но едва ли от смущения, скорее, в минуты оживления и интереса к чему-либо. Красивый парень, считали все придворные.
Да, он действительно был красив и обаятелен — но едва ли когда-нибудь ему приходило в голову этим воспользоваться для достижения какой-нибудь цели. Он просто не видел этих целей, а, может, и этих своих качеств. Тиндомэ нравился девочкам-ровесницам, но ухитрялся каким-то чудом этого не замечать и не понимать. Неявно выражаемую увлеченность, которую робкая еще девочка-подросток не могла выразить яснее в силу возраста, он принимал за дружеское расположение. Это и обижало, и, вместе с тем, успокаивало его подружек — он никогда не давал им возможности смутиться и почувствовать себя неловко.
Зато слишком часто они строили себе напрасные иллюзии относительно его расположения, принимая его вежливую галантность за нечто большее. Его безупречная рыцарская манера поведения, умение вовремя сказать пару красивых и приятных слов, подать руку и поклониться — все это могло быть истолковано как угодно. Но — сам он этого не замечал. Так учила его мать, так поступали те из старших, кто пользовался его уважением. Это было естественно, совершенно в порядке вещей.
В том возрасте, когда наиболее романтичные из его ровесников начали влюбляться во вчерашних товарок по совместным проделкам, ставшим вдруг загадочными и недоступными, Тиндомэ открыл для себя новую страсть, помимо чтения — воинские искусства. До какого-то момента он обучался этому нехотя, как делал еще многое другое, от чего не мог избавиться. Но — в тот год ему было позволено поселиться отдельно от семьи в загородной усадьбе, одному, лишь с несколькими слугами. Это случилось после неудачной попытки отца привить ему хоть какой-то интерес к государственным делам.
Наивный во многих вопросах, он не хотел понимать того, что в вопросах управления государством нельзя быть всегда прямым и твердым. На совете, куда взял его отец, он с недоумением слушал все, что там ни говорилось — наблюдательный Тиндомэ рано выучился определять, когда люди врут. И когда отец неожиданно спросил его мнения, тот высказал его прямо и не колеблясь. Один из министров был назван вором, другие — лжецами. Спокойно и уверенно принц привел им примеры из их собственных дел и речей, уличающие их во лжи. И не понял, отчего же после этого памятного всему двору совета, вспыльчивый отец обозвал его непроходимым кретином, и разрешил убираться в любом направлении. У него, благодарение Валар, есть еще старший сын, достойный наследник, который хоть и прочел меньше книг, да набрался больше ума.
В своей усадьбе Тиндомэ почувствовал себя намного лучше и свободнее. Всего-то полчаса на лошади до дворца родителей, в котором он появлялся ежедневно, но как спокойно и тихо. Отлично вышколенные слуги — всего трое — и замечательный небольшой дом с огромным садом на самом побережье. Никаких дворцовых увеселений, тишина и порядок.
Но — через несколько лет, промелькнувших, как один миг, ему это порядком надоело. Учителя к тому времени давно отказались иметь с ним дело, измученные его бесконечными "почему" и "как", на которые уже не могли найти ответа. С ровесниками, приезжавшими в гости, говорить было почти не о чем — их интересовали девушки, турниры и лошади. Его — только книги. Одиночество — это если не с кем поговорить, узнать что-то новое, думал Тиндомэ, и считал себя одиноким. Но — возвращаться не желал. По приказу принца ему привозили редкие книги и странные предметы со всего острова и даже из колоний. Он просил приглашать к нему всех чужестранцев и ученых людей из Средиземья. Но их было слишком мало, да и большей частью они оказывались менее сведущими, чем он сам. Немногие приятели и прочие знакомые удивлялись его причудам и считали его не вполне в своем уме.
Зато они ему завидовали — его отдельному от родителей житью, свободе. Тиндомэ недоумевал — что здесь особенного? Просто он живет так, как ему хочется. Хотелось ему немногого — горы манускриптов со всех краев Средиземья, изредка прогулки верхом и — иногда — любимая забава всех нуменорцев от мала до велика: плавание в море. Но книги заканчивались, и не рассказывали больше ничего нового. Он изучил все языки, которым его могли научить люди и эльфы. От слуги, привезенного из южных колоний, выучился понимать язык Харада. Несколько раз беседовал с посланниками Валар. Перечел почти все, мог уже, не глядя на книгу, лишь по одному названию предположить большую часть ее содержания. Знал огромное количество эльфийских преданий и повестей. Отлично разбирался в любой из изучаемых в Нуменоре наук — от астрономии и навигации до искусства ухода за садами. И — все, занимавшее его ранее, стало ему теперь неинтересно: он хотел нового знания — а его не было.
