Витязи из Наркомпроса

Случай двадцать пять. 4 июня 1937 года... Записи нет. Оставлено пустое место... Пока пустое. Предусмотрительный тут народ, доложу вам...

Выглянувшая из-за ширмы Наташа в ужасе зажала себе ладонью рот, чтобы не закричать...

3.

"Помышляю День Судный и благостно сокрытый от меня час моего исхождения из тела, горько плачу о содеянных мною грехах и, с надеждой взирая на ожидающую меня Новую благую землю, как из преддверия гроба моего, смиренно молю: Ты, Всеблагий Господи Иисусе, в час исхода моего из жизни сей и в последующие за оным страшные часы, Господи, Иисусе, Сыне Божий, живых и мертвых упование, не остави мя, но в милосердии Твоём спаси и помилуй мя, грешного..."

Отец Савва, привычно умно читая... гм, скажем так, несколько непривычную ему до сего печального дня молитву, почти не слушал, о чем говорил с ними сидевший во главе длинного, крытого зеленым сукном стола человек в наброшенном на плечи распахнутом белом халате, из-под которого хорошо были видны одинокий ромб на черной петлице и широкий золотой галун на рукаве коверкотовой гимнастерки.

Человек, поблёскивая круглыми очками в золотой оправе, изо всех сил старался убедить их, что они стали невольными свидетелями последствий обыкновенного несчастного случая: тракторист перевозил на станцию химической защиты растений, которая борется с лесным шелкопрядом, ядохимикаты. А прицепленная к его СТЗ-3 бочка возьми, да опрокинься... Тракторист полез её поднимать, как вдруг выбило запорный клапан и несчастный был облит с ног до головы средством для борьбы с летающими вредителями... Очень жаль. Но увы, аварии случаются всегда и везде. Никто не виноват, кроме самого пострадавшего...

О виденном ими регистрационном журнале, откуда Бекренев аккуратно, осколочком окончательно добитого пенснэ вырезал пару заполненных характерными медицинскими казусами листов, тут же спрятанных Натальей Юрьевной в такой детали одежды, о которой вслух говорить лицу духовному вовсе не пристало, человек в белом халате, надо полагать, еще не знал... Ну и пусть его не знает, ибо во многих знаниях много и печали.

Впрочем, человека в военной форме под халатом цвета милосердия куда больше занимал другой вопрос: как так получилось, что побывав под случайно распыленными над лесом ядохимикатами, которые с бомбардировщика ТБ-2, так, для шутки ради, украшенного опознавательными знаками ВВС Ржечи Посполитой (а может, и не для шутки! а чтобы привыкали граждане к знакам потенциального агрессора, интервента!)...

Да, как же так это получилось, что на них совершенно случайно распылили довольно не полезный для здоровья препарат, а им значит, бывшим без ИСЗ, хоть бы хны? Нет, дорогие товарищи, этот вопрос надо обязательно прояснить! И вам, товарищи, обязательно следует посетить наш медицинский центр, где можно сделать анализы крови, мочи, спинно-мозговой жидкости... а, да что там! Вся научная часть проводимого в этих краях крайне важного для обороны Союза эксперимента просто требует от вас содействия! Где этот центр, спрашиваете? Да тут рядом, в поселке Барашево... А, так вы туда и направлялись? Так в чем же дело? Побудете у нас под обсервацией всего пару деньков, да и проводите потом свою инспекцию, дорогие товарищи! Договорились?

Договорились.

... Когда они мрачно сидели за складным алюминиевым обеденным столом, установленным в громадной зеленой палатке, о. Савва обратил внимание, что никто из их дружного коллектива не хочет кушать... Так, ковыряются алюминиевыми гнутыми ложками в мисках с кашей... Мол, надо есть, сели и едим... А не дали бы есть, так и не надо вроде...

Есть не хотелось. Совершенно. Да что там есть... Отец Савва поймал себя на мысли, что, не смотря на погожий летний денек, ему и пить-то совсем не хочется. Хотя четыре дня назад он выпивал, потея как на банном полке, по паре кружек пива одним махом...

А потом о. Савва решил задержать дыхание... И пришел к странному выводу: дышит-то он больше по привычке, ага...

— Скажите, Наташа...,— неожиданно для о. Саввы начал неприятный разговор Валерий Иванович. Честно говоря, о. Савва хотел-было принять этот тяжкий крест на себя, но... Настоящий русский офицер не струсил.

— Скажите, Наташа... Какое самое яркое событие за последние время вы помните... Нет, не так. Какое самое важное событие за последние дни вы старательно забыли?!

Наташа наморщила лоб...

— М-м-м... вот этот вихрастый ткнул меня ножом...

— Куда ткнул? — настойчивым докторским голосом, каким обычно выспрашивают о симптомах, продолжал мягко давить на неё Бекренев.

— Сюда? — и Наташа неуверенно показала себе на руку. — Не помню... Или вот сюда?

И она указала себе на солнечное сплетение...

— Понятно. Ну а ты, Филя?

— Колесо.

— Коротко и непонятно. Как всегда! Какое именно колесо?

— Большое и красное...

— Теперь теплее, можно сказать, совсем тепло... Как и у меня. Тоже... моё колесо было большое и красное.

Бекренев поморщился, будто от нестерпимой горечи.

— Ну а у вас, батюшка...

— Ой, да что у меня-то... Вот тут под лопаткой прихватило, дышать стало тесно и всё...

— И всё, значит... Ну а ты, дефективный, как к нам затесался?

По щекам Наташи уже катились слезы, и добрый о. Савва уж собирался сказать, чтобы Бекренев перестал мучить людей, как вдруг...

Смертельно побледневший Маслаченко стал говорить, медленно и страшно:

— Дядя Валера, а я ведь всё вспомнил. Я ведь тётю Наташу насовсем убил. Ножом. А потом побежал... А тут милиционер дядя Стёпа идет, и мне кричит, мол, стой, шельмец! А я от него дёру... и тут меня в спину что-то сильно пихнуло, я еще немножко пробежал, и... чувствую, вдруг у меня ноги заплетаются... А потом я сверху смотрел, как нас с тётей Наташей рядом врачи на столы каменные клали, совсем-совсем раздетых... и а... а... а.... я больше не х-х-хочу.

Наташа схватила дефективного подростка, крепко, по-матерински прижав к своей груди, стала гладить его по голове,убаюкивать, что-то приговаривая, успокаивающее...

Потом подняла на Бекренева сухие,горящие гневом глаза и сказала:

— Я не знаю, как это можно объяснить. Но ... мы ведь коммунисты. И если Партия дала нам поручение, то мы его выполним. Даже мертвые. Нам на это наплевать.

Глава девятнадцатая. "Смело мы в бой пойдем за Русь святую..."

0.

Сказать, что в Барашево было хорошо... это было всё равно, что вообще не сказать ничего!

Идя по усыпанной янтарно-желтым песком дорожке, обложенной желтым же кирпичом, прихотливо петляющей меж уходящих к небесам стволов кораблельных вековых сосен-великанов, буквально в три охвата каждый, Николай Иванович полной грудью вдыхал густой смолистый аромат...

Лесной, теплый и ласковый, ветерок тонко и нежно пах канифолью, напоминая Сванидзе его счастливое детство, когда он, как каждый хороший еврейский мальчик, учился играть на скрипочке и этой самой канифолью натирал смычок...

Над головой старшего лейтенанта ГБ тонко и печально пересвистывалась с кем-то какая-то невидимая глазу среди сплетения сосновых крон лесная птица. А однажды прямо у его ног на дорожку выскочила дымчато-серая, с рыжим хвостом, белочка. Николай Иванович замер, чтобы не спугнуть зверька, но белочка доверчиво подбежала к нему поближе, встала на задние лапки и осторожно подергала его за брючину, очевидно выпрашивая подачку... Она вовсе не боялась человека! Видно было по всему, что здесь живут и работают одни только хорошие, добрые люди, которых лесные зверьки вовсе не опасаются.

Улыбнувшись этой светлой мысли, Сванидзе хлопнул в ладоши, полюбовался легкими прыжками умчавшейся от него и сердито зацокавшей, замершей вниз головой на сосновом стволе, лесной красавицы и пошел дальше.

Впереди, в меж темно-зеленых лап елей, виднелись по европейски аккуратные домики медицинского центра: отдельные помещения для боксов, где работали с патогенными бактериями и вирусами, серологическая и химическая лаборатории, регистратура...

В уютном, веселой раскраски виварии весело тявкали, протяжно мычали и мелодично, красиво, как видно, на украинском, хором грустно пели подопытные.

Перед застекленным входом, у круглой клумбы, в которой цветы были высажены в виде красной пятиконечной звезды с портретом любимого Наркома посреди, Николая Ивановича ожидал худенький, с огромной плешью человечек в белом лабораторном халате.

— Гутен таг! — вежливо поздоровался Сванидзе с учеником и бывшим ассистентом знаменитого бактериолога, лучшего в Европе специалиста по холере и тифу Рудольфа Вейгла.

— Шолом! — Людвиг Флек, которого переманили из немецкого Laokoon, где он занимался разработкой противотифозной сыворотки, родился сорок два года тому назад в польско-еврейском Львове, и язык родных палестин был ему вовсе не немецкий. Кроме того, и в киевской гимназии, и в Университете он получал свои знания исключительно на свинячьем языке поганых гоев, то есть как это?... а, по-русски.

Так что разговор двух культурных европейцев продолжился на местном туземном диалекте.

— Ну что, любезнейший Людвиг Карлович, каковы ваши успехи? Можно ли вас наконец поздравить?

— Хотел бы принять ваши поздравления, дорогой Николай Иванович, но... Как говорится, знания в лавочке не покупаются...

— Что так? Неужели неудача? — участливо спросил ученого Сванидзе.

— Представьте себе, да! Тот лабораторный подопытный экземпляр, который вы мне намедни передали, оказался чрезвычайно резистентным! Ведь я полагал как: одно распыление аэрозоля, и вот вам желаемый результат, а именно мортус... Нет, ничего не получается... Исключительно живучая оказалась самочка!... конечно, я бы мог сказать, что попалось перо плохое — но лучше скажу честно, что я пока толком не умею писать!

— А можно ли на неё взглянуть?

— Ой, ну да конечно! Как говорится, на чьей телеге едешь, того и песни поешь! Заходите, пожалуйста! Только вам надо сначала переодеться...

... Спустя некоторое время, Николай Иванович, уже одетый в белоснежный комбинезон, в марлевой маске, закрывавшей его умное и доброе лицо, заглядывал через толстое стекло в бокс, где на широкой и мягкой кровати, надежно зафиксированная гуманными резиновыми широкими, чтобы не нарушать кровообращение конечностей, бинтами металась в горячечном бреду девочка. Мерзавка, написавшая это самое письмо, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор... Правда, не будь этого доноса, Николай Иванович мог бы и не увидеть чарующей красоты этих мест и не познакомился бы с такими замечательными людьми, настоящими московскими интеллигентами в лучшем смысле этого слова.

— А что, экземпляр сильно страдает? — сокрушенно спросил старший лейтенант ГБ, не чуждый устаревшего буржуазного гуманизма.

— Да уж есть такое дело... Жар, головные боли, рвота... все по полной программе! А ведь должно было быть совсем иначе: раз, и в дамки! увы, что-то мой токсин плохо сработал...

— И не жалко вам её? Всё-таки, в некотором образе, конечно, она почти что и человек?

Ученый насупился...

— Когда я приступаю к опыту, связанному с гибелью экспериментального животного, я всегда испытываю тяжёлое чувство сожаления, что прерываю ликующую жизнь, что невольно я являюсь палачом живого существа. Когда я разрушаю живое, я глушу в себе едкий упрёк, что грубой, невежественной рукой ломаю невыразимо художественный природный механизм. Но!— ученый поднял вверх указательный палец.— Но я стойко переношу это в интересах истины, для пользы многим людям. А меня... мою, да! пусть иной раз вивисекционную деятельность, но направленную для общественной пользы! невежественные обскуранты предлагают поставить под чей-то постоянный контроль. Вместе же с тем истребление и, конечно, мучение живых существ только ради удовольствия и удовлетворения множества пустых прихотей остаются без должного внимания... Расстрелы! Ведь это же бессмысленное расточительство! С того же расстреливаемого можно выкачать почти пять литров крови, которая сейчас просто утекает в канализацию! А его волосы, которые можно использовать для набивки подушек! А тонкая кожа, зачастую украшенная татуировками?

— Ну, уже во время Великой Французской революции существовала какая-то мануфактура, где шили перчатки из кожи гильонтинированных врагов народа!— тонко улыбнулся Николай Иванович. — Ничто не ново под луной... (Действительно! Была такая мануфактура. Упоминается Троцким в "Истории русской революции")

— Но что же нам делать с вашей резистентной пациенткой? Разве, если она вам, мой дорогой, не нужна, передать её физиологам? — Николай Иванович был по-советски рачителен.

Удрученный неудачей воин большой науки только плечами пожал, мол, забирайте... Если любовь закончилась, она и не начиналась, как мудро отмечает Б-го избранный народ.

1.

Вспугивая диких уток грохотом стосильного мотора М-11, аэроглиссер типа НКЛ-5, что забавно, с бортовым номером тоже "5", построенный еще в 1935 году на Навашинской судоверфи по заказу Наркомлеса, чтобы возить по речкам да болотам (осадка-то всего двадцать сантиметров) начальство, врачей и почту, со свистом рассекая воздух лопастями расположенного на корме катера винта, мчался вниз по тихому Ваду... Мощный, авиационный в прошлом, двигатель сумел разогнать легонькую, полуторатонную машину до немыслимой на реке скорости 60 километров в час... Да что там, на реке! Даже по дорогам на легковой машине свыше сорока километров выжимали только завзятые лихачи. Потому что автомобиль начинало так трясти, что руль из рук вырывался.

А здесь приподнявшийся на редане катер почти всем корпусом вышел из воды, и шел так ровно, что не расплескал бы воду в поставленном на кокпит стакане. Единственное, что опасался сидевший сзади и чуть выше пассажиров механик, это было то, что можно было налететь на топляк, то есть притопленную, невидимую в воде корягу, которая на такой скорости прошила бы обшивку, как шилом!

Да, хорошая машина... Нигде в мире таких скоростных катеров не строили! О них даже писатель Лев Кассиль в своей книжке "Вратарь Республики" упомянул. И будь Натка прежней, она бы с огромным удовольствием отдалась бы этому восхитительному чувству полета над водной гладью... Да еще рядом с Ним... с очень-очень дорогим ей человеком... Которому она... да что там... наверное, не совсем уж так и безразлична?

Но теперь... что уж об этом и думать-то? Теперь, когда она... заболела... (Натка, воспитанная в сугубом материализме, и лба никогда не перекрестившая, ни за что на свете не могла поверить, что с ней могло произойти такое... Ну, что в самом деле, такое есть эта пресловутая смерть? Это прекращение дыхания и сердцебиения, после чего происходит кислородное голодание мозга, переходящее в терминальную стадию, то есть гибель клеток его коры... далее, распад и деструкция мягких тканей организма... А как это происходит в реальности для умирающего? Помутнение сознания, сопровождающее резким сужением угла зрения из-за дисфункции зрительных нервов, потому кажется, что умирающий видит перед собой сужающийся световой тоннель... Потому и слышатся неясные звуки, которые суть хаотичные сигналы умирающего слухового нерва... О! Всё понятно. Натка просто сильно больна, и это её бред... Но такой ...э-э-э... яркий и увлекательный... Но явно, это бред. Потому как в Стране Советов всё то, чему Натка была живым (или всё же не совсем живым?) свидетелем, происходить никак не могло!)