Мне мысль сменить обстановку тоже казалось весьма привлекательной, поэтому уже через десять минут мы весело катили в машине по солнечному летнему Ленинграду.

Теплый поток воздуха, врывавшийся в открытые окна, окончательно выдул из меня неожиданно накатившую дурь. Я с энтузиазмом рассказывал Завадскому о песнях, которые уже написаны с Бивисом, и о тех, которые еще в работе. Леха с Димоном тоже, не скупясь, делились своими искренне восторженными впечатлениями от "моего творчества" и постепенно все они расслабились и перестали, время от времени, озабоченно на меня поглядывать...

Хоть мы и явились без предупреждения, но Бивис встретил нас, как родных! Ну, если честно, то только меня... Завадскому он вежливо улыбнулся, когда я представлял Николая. А увидев, впервые, обоих белобрысых "мамонтов" вместе, удивленно покачал головой. Но все его внимание было уделено исключительно мне.

Бивис, буквально, потащил меня к сцене и уже через пару-тройку минут музыканты начинают исполнять доработанный вариант "Теплохода".

Что ж... Бивис не зря свой хлеб ест... и оркестром руководит не зря... мелодия звучала куда как интереснее, чем в нашу первую попытку сыграть "с листа".

В процессе обмена мнениями, а точнее моих дифирамбов таланту "дорогого Анатолия Самуиловича", в репетиционном зале неожиданно появился новый персонаж.

— Здравствуй, Толик! — к нам, широко улыбаясь, подходил приятный мужчина в хорошо сидящем костюме. Его густые черные волосы были аккуратно подстрижены и зачесаны на пробор. Белоснежная рубашка, темный галстук и импортный парфюм придавали "неизвестному персонажу" нездешний шик.

— Гриша, дорогой! Здравствуй... — с легким натягом, как мне показалось, изобразил радушие Бивис.

— Меня зовут Григорий Давыдович, — освободившись из некрепких объятий Бивиса, "персонаж" решил поздороваться уже со мной.

— Очень приятно... Виктор! — я наклоняю голову и изображаю улыбку.

Вежливо отхожу в сторонку и мужчины минут пять о чем-то довольно оживленно общаются. Затем "Давыдович" опять обнимается с Бивисом и уходит, не забывая, с улыбкой, кивнуть мне на прощание.

...Впятером, мы сидим в небольшом кабинете маэстро и пьем чай с какими-то маленькими и удивительно вкусными печенюшками, явно, импортного происхождения.

Сенчиной сегодня нет, Бивис рассказывает, что она закончивает запись "Маленькой страны" на Ленинградской студии грамзаписи и скоро песня зазвучит сначала на ленинградском радио, а затем уже и в союзном радио и теле эфире. Забавно...

— Запись для телевидения нужно делать с детьми, и лучше, если они будут в костюмах всяких сказочных персонажей, — выдаю я очередное откровение из будущего.

— Почему? — "не въезжает" Бивис.

Ну не могу же я ответить, что так делала Наташа Королева и это было очень мило! Хотя, почему не могу?!

— Песенка сказочная, детская... дети в костюмах всем понравятся, — отвечаю я, прихлебывая чай. Положительно, эти западные печенюшки вкуснее номенклатурных сушек!

Бивис задумчиво помолчал, закусив губу:

— А вы знаете, Витя, вполне возможно... — он вскакивает с места и пытается пройтись по кабинету. Фиг! Мало того, что кабинетик небольшой, так к тому же и нас еще четверо. Мною можно пренебречь, а вот крупногабаритных "близнецов" на кривой козе не объедешь! Да и Завадский не маленького роста.

Бивис уткнулся в ногу Лехи и бродить по кабинету передумал.

Мы еще немного пообсуждали, как Сенчиной "обыграть" песню в телевизоре, но уже без "откровений" с моей стороны. Дурная голова, хоть и с опозданием, но сообразила, что идею "клипа" я лучше применю в своем "творчестве".

Из дома Ленинградского Концертного оркестра мы вышли в начале восьмого вечера. Время было позднее... ну, по крайней мере, для одного "малолетнего карапуза", поэтому "братцы" решили сначала завести меня, а потом уже отвозить домой Завадского. А уже завтра, встретиться в том же составе и пообсуждать "совместное творческое будущее".

— Я не помешаю?

От неожиданности вкрадчивого голоса за спиной, я чуть не подпрыгнул и резко развернулся.

Перед нами, с самой доброжелательной улыбкой, стоял давешний знакомый Бивиса — тот самый, модно упакованный Григорий Давыдович. Угрозы он никакой не излучал, но сумел меня напугать, своим неслышным приближением, поэтому я с облегчением оказался за широченной спиной Димона, который тут же выдвинулся вперед, и малодружелюбным тоном поинтересовался:

— Что вам надо?

Делая вид, что не замечает тона, которым был задан вопрос, Григорий Давыдович, не стирая с лица улыбки, произнес:

— Вот заметил вас и подошел пообщаться! Так не помешаю вам, молодые люди?

На безукоризненную вежливость возразить было нечего, поэтому нам не оставалось ничего иного, как изобразить, что он нам "что вы, что вы — ничуть не помешал". И после этого вопросительно на него уставиться, ожидая продолжения. И оно последовало.

— Замечательно, что не помешал, — улыбка не сходила с лица "Давыдовича", — тогда позвольте я представлюсь чуть более... э... раширенно...

Он полез во внутренний карман пиджака, вынул черное кожаное портмоне и извлек из него белый прямоугольник визитки. Протянул визитку персонально мне и несколько церемонно произнес:

— Я, Григорий Давыдович Клаймич, музыкальный руководитель творческого коллектива народной артистки РСФСР Эдиты Пьехи.

"Мамонты" слегка стушевались от подобной "крутизны", а Завадский уважительно издал звук: — "О!..".

Мне же стало слегка смешно, поскольку на меня подобный помпезный "титул" не мог произвести никакого впечатления, в принципе. Впрочем, на теперешнего меня. А по местным меркам, хоть в Ленинграде Пьеху и осуждали за "развал" ансамбля "Дружба", тем не менее, она сейчас была одной из главных "звезд" советской эстрады.

Но ближе к делу! Я уже догадывался, зачем данный "товарисч" к нам подкатил, но, не будем ему облегчать задачу — пусть рассказывает сам.

— Для нас очень лестно такое знакомство, но чем мы можем быть полезны?! — я тоже стал сама доброжелательность.

Однако Клаймич дураком не был и нюансы речи слышать умел. Удерживая на лице постоянную улыбку, он кинул на меня настороженный взгляд и на миг запнулся. Но, видимо, все-таки решил, что легкий сарказм от подростка ему просто послышался и продолжил:

— Мне довелось услышать пару твоих песен, Витя... Очень понравилось! Ты — большой молодец и у тебя, безусловно, есть талант!

— Большое спасибо... — я "смущенно" потупился и, разве что, чуть ногой не шаркнул по асфальту.

А за спиной, скорее почувствовал, чем услышал, насмешливое хмыканье Лехи.

— Только ведь их нигде не исполняли пока, — я изображаю непонимание, — где же их вам удалось услышать?

— Я заходил на репетиции к Анатолию Самуиловичу слышал, как их пела Людочка Сенчина, — доброжелательно поясняет Клаймич.

Я "понимающе" киваю.

— Какие твои творческие планы? Над чем сейчас работаешь? — Григорий Давыдович — сама заинтересованность.

— Да, так... Пишу, сочиняю... — я — сама неопределенность.

Если "мамонты" внимательно слушают наш диалог, то Завадский, с абсолютно отсутствующим видом, что-то равнодушно рассматривает на дереве.

— Пока только замыслы или есть что-то готовое? — уже вполне определенно проявляет свои поползновения Клаймич.

— Да, конечно... Есть и замыслы, есть и готовое, — я с готовностью отвечаю и хлопаю глазами, рассматривая "музыкального руководителя".

— Ты — молодец! — выдает очередную похвалу Клаймич и начинает протирать, явно, импортные солнцезащитные очки красным, под цвет галстука, носовым платком.

— Спасибо, — тут же с признательностью откликаюсь я.

Завадский, на миг отвлекшись от древесного созерцания, бросает на меня быстрый взгляд.

Виснет пауза.

— У тебя хорошие песни, — наконец решившись, переходит к главному Клаймич.

— Спасибо, — опять "с признательностью" откликаюсь я.

Клаймич сбивается с заготовленного текста и, с опять возникшим подозрением, смотрит на меня.

В ответ, я так же "бесхитростно" снова хлопаю глазами.

— Как ты думаешь, Эдите Пьехе твои песни могут понравиться? — рубит с плеча Григорий Давыдович.

— Конечно, — самоуверенно сообщаю ему я, продолжая хлопать глазами.

— Вот и я допускаю такую возможность, — улыбается моей "детской простоте" Клаймич, — давай я послушаю, что у тебя есть из готового или в работе и мы вместе посмотрим, что сможет заинтересовать Эдиту Станиславовну.

Завадский отрывается от созерцания дерева и пытается поймать мой взгляд. Сзади многозначительно, как ему кажется, кашлянул Леха.

— Зачем? — я мил и наивен.

— Что зачем? — пока "не въезжает" Клаймич.

— Зачем заинтересовывать Эдиту Стани-славо-вну? — с заметным "затруднением" выговариваю я наше общее отчество!

— Как зачем? — недоумевает "музрук" Пьехи, — разве ты не хотел бы, чтобы твои песни исполняла такая известная и популярная в нашей стране певица?!

— Нет, — очередное хлопанье глазами.

— Почему?? — Клаймич ошарашен и даже не скрывает этого.

— А зачем? — я последователен в своей тупости.

— Ты сможешь стать популярным поэтом-песенником! Твои песни будет петь вся страна, раз их будет исполнять Пьеха... и Сенчина.

— Ну-у... кто исполняет, тот и популярен, — я, наконец, более многословен, но хлопать глазами не перестаю.

Клаймич в растерянности. С такой тупостью он, видимо, сталкивается не часто. И тут он совершает ошибку. Да еще и какую!

— В конце концов, это — деньги... — его голос опускается на два тона и приобретает заговорщический оттенок, — ты сможешь купить многое из того, что захочешь... хоть мотоцикл!

Мне даже смеяться не хочется! Как ребенка... Взрослый прожженный делец советского шоу-бизнеса... ха-ха...

— Извините, Григорий Давыдович... Всеми финансовыми вопросами у нас занимается Николай Леонидович, — я уважительно киваю на Завадского.

"Надо же, даже отчество Колино вспомнил, так кстати".

Завадский абсолютно спокойно кивает под растерянным взглядом Клаймича.

— А на мотоциклах мне мама не разрешает кататься, — глумясь, вбиваю я последний гвоздь в надежды этого, наверное, неплохого мужика.

"Вот и все. Вместо дай послушать и тебя осчастливят тем, что споют, простой бизнес — купи и пой! На раз-два... Вот один пусть думает, а второй выбивает из него побольше бабла".

Какую песню предложить на продажу, я не "парюсь". Что Пьеха пела, то я ей и продам в этом времени. Вариант всплывает в голове моментально, пусть начинает исполнять свой "Семейный альбом" на десяток лет пораньше.

Вежливо прощаюсь с, находящимся в состоянии непонимания происшедшего, Клаймичем.

Мы с "мамонтами" водружаемся в "москвич", а Завадский, пойманный в последний момент за рукав своей джинсы "музруком" Пьехи, обменивается с тем телефонами.

По пути домой разъясняю "подельникам" суть происшедшего. Завадский все понял сам и теперь только удивляется, молча, но заметно, тому, что и я до этого додумался. Леха насмешливо ухмыляется. А вот реакция Димона мне непонятна. Объяснение слушает внимательно, а вот ни одобрения, ни порицания никак не выражает. Просто, типа, принял к сведению.

Надо будет, на досуге, об этом подумать...

До моего дома долетели минут за десять и быстро попрощались, договорившись завтра встретиться в том же составе — пообсуждать совместное будущее. Леха отправился конвоировать меня до квартиры, чтобы помочь избежать очередную взбучку, за поздний приход. К "старшему братцу" мама испытывала абсолютное доверие, считая, что под его охраной мне не грозят никакие неприятности!

Расчет оказался верен — мама мило пообщалась с Лехой, я получил символический подзатыльник и этим все, собственно, и ограничилось!

Через пару минут, я уже уплетал за обе щеки обалденные жаренные котлеты с не менее вкусным картофельным пюре на сметане, и поэтому довольно невнятно пересказывал маме события сегодняшнего дня, упирая на репетиции с Бивисом и появление лехиного армейского товарища...

* * *

...А на следующий день мы, вчетвером, засели совещаться в нашем "Лодочном бунгало".

Ну, как "совещаться"? Я вещал, как мессия, а парни слушали, то согласно кивая, то насмешливо хмыкая, то округляя глаза от моих "запредельных заносов".

Хмыканье хмыканьем, а за двадцать минут моей "программной речи" они меня не перебили ни разу. Пи...деть на совещаниях я умел и намного дольше, причем, большей частью, даже по существу. Но в этот раз "распустил язык" всерьез, из-за необходимости ОПРЕДЕЛЯТЬСЯ.

Мне банально надоело притворяться. Нет, я был, конечно, далек от мысли рассказать ребятам ПРАВДУ, но и постоянно строить из себя ребенка я устал. Тем более, что в целом получалось неплохо, но при постоянном плотном общении в узком коллективе, проколы были совершенно неизбежны. Дети так не рассуждают и так себя не ведут. В отдельных, пусть и редких случаях, но я "палюсь". До правды никто не додумается, это и спасает. Но эти меня должны принимать таким, каков я есть. И не задавать вопросов. Ну, а не устроит что-то, так и без них справлюсь. Других найду, мля...

Собственно, все мои "откровения" мало чем отличались от того памятного разговора с Лехой на "Днюху Ильича". Разве что состав участников "тайной вечери" был в этот раз более расширенный, да и конкретики в моих словах было неизмеримо больше.

Хотя я опять глубокомысленно потрындел о желании приносить пользу, о патриотизме и о том, что "советское, должно быть — лучшее". Но, в то же время, вполне четко расставил точки над "i" в своих планах: МЫ создаем вокально-инструментальную "группу", мы становимся сверхпопулярными в СССР, мы становимся ИДОЛАМИ во всем мире, мы становимся богатыми и путешествуем по миру и, конечно же, мы прославляем нашу Советскую Страну... и все такое, в том же духе...

На материальное сильно не налегал, хотя и обрисовал все вполне конкретно, про любовь к Родине тоже "задвинул" нехило, ну, и про занятие музыкой и сочинительством, как о любимом и желанном деле. Эта часть была больше для соблазнения Завадского, поскольку, признание в музыке — нереализованная мечта его бунтарской холостой молодости.

Понастроив на песке череду воздушных замков, нарисовав гроздья сладостных миражей и наплетя с тридцать три короба авансов, я выдохся.

Воцарилось молчание...

— Пожрать бы сейчас, — мечтательно потянулся всем телом Димон.

— Надо спросить у Митрича, может тут мангал где есть, могли бы шашлычка сварганить, — в той же тональности подхватил я.

"Мал ты еще, амбал двухметровый, со мной в психологические обломы играть!" — возникла в голове насмешливая мысль.

— Может метнусь к нему, как самый малый? А потом могу в магазин за мясом сбегать! — юродствую, хлопая глазами, как вчера с пьехиным "музруком".

— За границей ничего по-русски слушать не будут, — неожиданно произносит Завадский, — а ты пробовал писать на каком-нибудь иностранном языке?

— Да, у меня способности к языкам... уже рифмовал на английском, вполне ничего себе получается... — я вольготно разваливаюсь на кушетке, оставленной, как и вся остальная мебель, прежним хозяином ангара.