Эсташ Доже и его дьявол

— Я помогу вам. Пойдемте скорее, мне не по себе, когда за нашим милым Доже никто не приглядывает.

Эсташ в это время тоже смотрел на луну. Он бы сказал, что она полная, несомненно, полная. Но ведь полнолуние завтра. Круглый диск — это только видимость. Тварь сама написала ему, что невооруженным глазом трудно отличить прибывающую луну от полной.

Месье куда-то исчез, и Эсташ в одиночестве неприкаянно бродил по анфиладе первого этажа, где всегда по вечерам собиралось общество. С ним заговаривали, но он отвечал невпопад — или не отвечал вовсе, окинув собеседника диким взглядом. Он пытался отвлечься за игрой, но не мог сосредоточиться, путался в правилах, не узнавал собственные карты и в конце концов был вынужден покинуть ломберный стол. И все-таки, хоть остатками разума Эсташ понимал, что наносит урон своей светской репутации, он не мог уйти: среди людей было как-то спокойнее.

Но, когда время перевалило за полночь, кавалеры стали расходиться (король, который в десять часов неукоснительно шел к мессе, приучил их к упорядоченному образу жизни). Эсташ тоже пошел к себе. Он, пожалуй, не станет сегодня гасить свечи до утра. И заставит Жюльена лечь на пол возле кровати.

Но Жюльена на месте не оказалось. Он даже не потрудился принести свет, и комната тонула бы во мраке, если бы не сияющая за окном луна. Но Эсташа не успокоило это сияние, и он медлил у порога. К тому же, в комнате пахло. Или это разыгравшиеся нервы?.. Нет, определенно пахло звериной шерстью. За кроватью (там, где Эсташ спрятал труп Лазара) шевельнулся край занавески. Эсташ бросился вон и захлопнул за собой дверь. У него не было при себе ключа, и он, не зная, как еще задержать возможного преследователя, привалился к двери спиной. Он молился, чтобы все это было только пугающей иллюзией, порожденной страхом и нервным напряжением, а на самом деле в комнате никого нет...

Но тут он почувствовал, как что-то тяжелое налегло на дверь с той стороны. Поскреблось. Эсташ услышал тяжелое, сипящее, булькающее дыхание, совсем как в Руасси, когда они вызывали дьявола. Хриплый, непослушный, будто заржавевший голос прошептал:

— Су-дарь... Вот и я...

Эсташ затравленно огляделся. Это ведь не пустынный Шевенкур, это Сен-Клу, где ни на минуту не остаешься по-настоящему в одиночестве — всегда есть кто-то если не в пределах видимости, то за углом уж точно. Кругом челядь и другие придворные. 800 человек состоят в штате герцога Анжуйского, и это не считая их собственной прислуги, а также короля и его людей. В парке расставлены караулы. Но Эсташ в этом пышном муравейнике был все равно что в пустыне.

Его комната располагалась на первом этаже. Окна выходили в парк, в то время как дверь вела в просторную галерею, которая смотрела окнами на курдонер. К этой же галерее примыкало еще несколько комнат, занимаемых другими придворными. Каменная винтовая лестница вела на второй этаж, где по левую сторону начинались покои шевалье де Лоррена (ныне запертые и даже отпечатанные), а по правую — покои Месье. Поэтому неудивительно, что в обычное время галерея была такой же многолюдной, как пятачок на пересечении бойких торговых улиц. Тут постоянно толклись слуги, посетители, торговцы, явившиеся предложить господам свой товар. Но сейчас в галерее было пусто. Белый лунный свет совершенно поглощал робкие красные огоньки лампионов, подвешенных к потолку. Все двери были плотно закрыты, и из-за них не доносилось ни звука. Если бы Эсташ позвал на помощь, кто-нибудь, несомненно, услышал бы, но как он мог позвать на помощь? Что он сказал бы?

Тварь снова поскреблась и окликнула его.

— Уходи... — прошептал Эсташ.

Из-за двери послышалось низкое бульканье — не то смех, не то тихое рычание.

— Ты ведь написал, что только завтра... — не иначе как со страху Эсташ сам не понимал, что говорит, потому что предъявлять такие претензии твари всерьез было в высшей степени странно.

— А вы и пове-рили... Военная хить... сть... сударь... — тварь говорила с трудом, проглатывая некоторые слова. — Откройте, — она снова толкнулась в дверь, но Эсташ держал крепко. — Посм... трите... что вы со мной сделали. Я даже прв.. прев... првратиться не могу плнстью... потмучто вы меня убили... Но ничего... поем... наберусь сил... и првр... щусь...

На лестнице послышались шаги. Эсташ задрожал еще сильнее, не зная, кого он должен бояться больше — твари за дверью или возможного свидетеля.

— Доже? С кем вы разговариваете?

Это Эффиа.

— С моим слугой, — быстро ответил Эсташ, постаравшись принять непринужденную позу возле двери. Тварь, как он заметил, затихла и перестала ломиться. Ей тоже лишние очевидцы ни к чему. — А... что?

Сначала в поле зрения оказались ноги в туфлях и узорчатых чулках, и наконец Эффиа явился целиком.

— Ничего, — ответил он, остановившись на одной из нижних ступенек. — Просто...

Эсташ попытался улыбнуться ему, но, кажется, получилось неудачно. Во всяком случае, он заметил, как размалеванную женственную физиономию Эффиа искажает неподдельный испуг. Он что-то услышал? Он что-то понял?

— А почему вы там стоите?

— Просто так, — Эсташ сделал шажок от двери, дрожа от напряжения. Вот сейчас дверь распахнется, и когтистая лапа затащит его внутрь.

Но в присутствии Эффиа тварь не решалась обнаружить себя. И тут Эсташа осенило: это же шанс спастись!

— Прошу меня простить, — сказал он Эффиа, насколько мог, светски — и бросился бежать со всех ног. Утром он все объяснит, усыпит все подозрения. Сейчас главное — попасть в часовню.

Эффиа по-прежнему стоял на лестнице, вцепившись в перила и не сводя глаз с закрытой двери. Какие пустяки — открыть, заглянуть. Утолить любопытство. Наверняка окажется, что это действительно Жюльен переговаривался с хозяином через дверь. Конечно, Жюльен, кто же еще?

Но ведь Доже держал дверь, как будто для того, чтобы помешать кому-то выйти. И его лицо было ужаснее маски Горгоны. А это паническое бегство!

— Какой вздор, — пробормотал Эффиа себе под нос, нерешительно нашаривая ногой нижнюю ступеньку.

Там кто-то есть, за этой дверью. И этот кто-то — не Жюльен.

Эффиа оглядел пустую галерею. 'Я не могу туда войти, — подумал он. — Нет. Ни за что'.

Он снова взлетел на безопасный второй этаж — и первым делом увидел пару швейцарских гвардейцев, как всегда, стоявших на часах перед дверями, ведущими в покои герцога Анжуйского.

— Мне показалось, во дворец проник посторонний, — сказал Эффиа. — Пусть один из вас сходит со мной.

Швейцарец вошел в комнату Эсташа совершенно бестрепетно, однако Эффиа даже в присутствии этого бородатого гиганта, закованного в панцирь, не смог преодолеть страха и стоял за дверью, шепча Pater Noster и готовясь самым вульгарным и постыдным образом дать деру, если из темноты донесется хоть один подозрительный звук. Только когда швейцарец доложил с сильным и сочным немецким акцентом:

— Тут никого, — Эффиа собрал все свое мужество и переступил через порог.

Ему пришлось убедиться, что комната в самом деле пуста. Единственное, окно было распахнуто во всю ширь. Эффиа выглянул, надеясь обнаружить следы на земле, но упругая газонная травка в этом отношении не могла помочь. Маленький газон спускался под откос, окаймленный шаровидными кустами барбариса. Дальше парк тонул в темноте. Разочарованный Эффиа хотел уже отойти от окна, но тут заметил кое-что.

Зацепившийся за раму клочок жесткой темной шерсти.

— ...Должно быть, он ушел через окно, — завершил свою волнующую повесть Эффиа и, снова ощутив холодок ужаса, крепче сжал ствол мушкета, заряженного серебряной пулей. С этим мушкетом швейцарцы сначала не хотели пропускать его к Монсеньору. Пришлось поспорить, а потом, когда словесные аргументы и угрозы не возымели действия, одному дать пинка, а второму, более настырному, отвесить прикладом по мориону[3], иначе, видите ли, входить с оружием в покои брата короля запрещено. Расстаться же с мушкетом хотя бы на минуту, даже просто выпустить его из рук Эффиа был не в состоянии и готовился таскать эту тяжесть до рассвета.

— А может, и через дверь, — заметил Месье, который в это время преспокойно прихорашивался перед зеркалом. — Особенно если это был действительно слуга Доже.

— Говорю же вам, монсеньор, это был он — оборотень! Я слышал собственными ушами!

— Что вы такое слышали, скажите на милость? — Месье держал на кончике пальца крошечную мушку, выбирая, куда бы ее прилепить. — Как Доже разговаривает с кем-то? Пф! Если уж у вас возникли подозрения, заставили бы его сразу открыть дверь и показать, кого он там прячет.

— Тогда я, возможно, был бы уже покойником.

Месье подкрасил сурьмой один глаз и принялся за второй.

— Подумать только, а ведь не далее как сегодня днем вы были таким скептиком, таким рационалистом, внушали мне, что оборотней не существует, что это, видите ли, невозможно... Все вы, господа картезианцы, признаете верховенство разума только при дневном свете и становитесь суевернее деревенских старух, едва настанет ночь... Что это?! Какая гадость, уберите сейчас же! — вскричал принц, когда Эффиа положил перед ним на столик, между изящными драгоценными баночками с помадами, пудрами, белилами и сурьмой, свой носовой платок, в который был завернут комок шерсти.

— Это я нашел на окне в комнате Доже. А сам он сейчас знаете, где? Ни за что не догадаетесь. В часовне! Монсеньор, — Эффиа умоляюще протянул руки, — с меня хватит этой чертовщины. Пошлите стражу, чтобы вытащила его оттуда, и пусть он встанет здесь, перед вами, и расскажет все, как есть.

— И вы воображаете, что он действительно расскажет? — насмешливо спросил Месье. — Сами вы на его месте признались бы? Заставить его мы не сможем, а это — он брезгливо указал на комок шерсти, — не доказательство. Надо действовать тоньше. Как вы думаете, что он делает в часовне?

— Прячется, — убежденно ответил Эффиа.

— Вот именно, прячется от некой опасности. Значит, надо выманить его оттуда и посмотреть, что будет. Идите в часовню и скажите, что я был премного огорчен, не застав господина Доже в его комнате, ибо рассчитывал перед сном выпить бокал вина в его обществе.

Эффиа обомлел.

— Но... Вы ведь на самом деле не собираетесь, монсеньор?.. — пролепетал он, цепляясь за мушкет.

— Собираюсь, — Месье повертел головой перед зеркалом, полюбовавшись танцем жемчужин в ушах. — Разве вы не видите, что я весь в приготовлениях? Кстати, что скажете, мне идет такой воротник? Он оставляет шею почти открытой, это весьма уместно сейчас, но он какой-то слишком мягкий и бесформенный, вам не кажется?

Хотя герцог Анжуйский занимался своим туалетом с такой тщательностью, будто собирался на бал, результат его усилий был продуманно небрежным, что соответствовало позднему часу. Месье счастливо избежал искушения показаться слишком нарядным и постарался обойтись необходимым минимумом предметов одежды. Он не стал надевать ни камзол, ни весту, ограничившись коротким бархатным кафтаном, мягким, уютным и, сверх того, свободно ниспадающим и оттого подчеркивающим фигуру, в отличие от принятых при дворе жестких и громоздких жюстокоров. Также он отказался от ренгравов, что позволило показать в весьма выгодном свете ладные бедра. Не надел он и парик, и его собственные кудри подчеркивали своей полуночной чернотой белизну кружевного воротника, лежавшего на плечах, будто иней, ибо в кружево были вплетены серебряные нити. Словом, Месье мог бы служить живой иллюстрацией для любого учебника галантного обхождения, точнее, той его главы, что трактует тему первого свидания, на котором, как известно, нельзя показаться ни слишком торжественным, ни слишком развязным.

Но Эффиа был не в состоянии отдать ему должное.

— Заклинаю вас, — воскликнул он, — не делайте этого! Это не игра и не веселое приключение. Если бы вы видели и слышали то же, что и я...

— Я и этого и хочу — увидеть и услышать то же, что и вы, даже более, — нетерпеливо перебил Месье. — Подумайте сами, если бедненький Доже просто исчезнет или будет найден мертвым — что это даст нам? Ничего! Поэтому я должен быть поблизости и увидеть все своими глазами.

— Но вы подвергаете опасности самого себя!

— Вы ведь будете рядом и защитите меня, мой герой? У вас же есть оружие.

— Ох, монсеньор... — только и мог ответить Эффиа, хватаясь за голову.

— Идите, — приказал Месье. — Нужно спешить, до рассвета не так далеко.

Эффиа представил себе путь в часовню. Туда вела длинная открытая галерея. Разумеется, пустая: часовня и в дневные часы не относилась к самым посещаемым местам в Сен-Клу, а уж ночью-то... Как он пройдет эту галерею из конца в конец, вслушиваясь в стук собственных каблуков по холодному камню и рискуя встретиться с тем, от кого прячется Доже?

И у самых дверей он остановился.

— Простите, монсеньор, но я не могу пойти туда. Без сомнения, завтра я либо буду смеяться над этой ночью вместе с вами, либо наложу на себя руки от стыда за такое малодушие, но сейчас я просто не могу. Видите ли, я умираю со страху. Я обмочиться готов со страху, и это никакое не преувеличение.

— Возьмите с собой свою псинку, — посоветовал Месье, смачивая духами местечко за левым ухом. — Куда вы ее дели? Присутствие дорогого существа придаст вам мужества. — Но видя, что Эффиа даже не улыбнулся шутке и в самом деле весь раскис, он с возгласом досады взвился со стула. — Боже мой, возьмите же себя в руки! Вы же еще ничего не видели, только навоображали себе всяких ужасов, а уже трясетесь! Вы вооружены и наготове, чего вам бояться? Вас всего-то просят пойти в часовню и привести ко мне Доже.

— Но это может стоить мне жизни, монсеньор! — крикнул Эффиа, не зная, как еще достучаться до него.

В глазах Месье загорелся настоящий гнев. Он не привык слышать слово 'нет', тем более, от своих людей, тем более, от Эффиа, и с его подкрашенных кармином уст уже было готово сорваться недвусмысленное повеление либо идти немедля за Доже, либо убираться и никогда больше не показываться на глаза... Но он так и не сказал того, что собирался. То ли его посетило воспоминание, вызвавшее укол совести, то ли врожденная дипломатичность подсказала, что это не лучший способ добиться желаемого, но его гнев улегся так же стремительно, как до этого вспыхнул.

— Хорошо, — просто сказал Месье, — тогда я пойду сам. Видимо, моя жизнь стоит дешевле вашей.

— Ваша жизнь не стоит ломаного гроша, судя по тому, как вы ей играете! — Эффиа встал в дверях, расставив руки и загородив проход. — Возьмите с собой хотя бы стражу!

— Никакой стражи, я не хочу лишнего шума, — Месье силился отвести его руки. — Пропустите!

Но риск, которому он готовился подвергнуть себя, кажется, напугал Эффиа еще сильнее, чем угроза собственной жизни. Он не давал повелителю пройти, отчаянно вступив с ним в борьбу, и так они толкались, пока не сжали друг друга в тесной хватке, и тогда Месье улучил момент и вдруг одарил наперсника одним из тех жгучих и пьянящих поцелуев, которыми тот наслаждался только в воспоминаниях, не надеясь когда-нибудь вкусить их снова.