— Но одни мы с этими "сонливыми" феноменами не справимся, — сказал я. — Нужно пояснять, что из этого следует?
Упрямица поджала губы, застыв в позе оскорбленного достоинства, но не выдержала и взвилась:
— Ни за что! Не стану работать с этим... этой шкурой!
Даже ногой топнула. Будто бедному старенькому ад-джа без того мало забот...
— Мы не вправе упускать такой шанс, — сказал я.
— Обойдемся без него. Прекрасненько обходились все эти годы.
— Но ты же сама все понимаешь. Я — бесполезен. А ты ведь едва простую личину можешь создать, не то что влиять на сознание...
— Нет.
— А Наади в этом профессионал.
Хотя бы в этом — не зря же я сам некогда за шиворот приволок его к джараду Асари. И Асари немало успел ему передать — прежде чем свихнулся от своих опытов.
— Он нас предал, — долбила свое Упрямица. — Он подлец и эгоист, и я ему не доверяю.
Страшно захотелось покурить, но тут я ощутил во рту горечь и понял, что времени у меня совсем мало. К черту!
— Вызовем и будет работать, — отрезал я. — А теперь давай-ка лучше вместе посмотрим, что там поделывает наш "Объект N1". Ты ведь на него уже настроена? Давай, помоги мне.
Упрямица еще посопела и понегодовала, тратя мои драгоценные минуты. Наконец буркнула: "Ладно". Лицо ее исказилось, глаза закатились под лоб. Что за отвратное мимическое сопровождение при входе!
— Есть, — пробормотала она глухо. — Как раз очередной "особый" сон...
— Хорошо, втаскивай меня, — я взял ее за руку и стал подстраиваться под ритм ее дыхания, чтобы войти в резонанс. — Посмотрим...
Уллерваэнера-Ёррелвере
— Уллере, доча... Ох, Боже мой! Ну, перестань, ну что ж поделать...
Отец горестно вздыхал.
Я никак не могла совладать с собой. Рыдания душили, кружка с водой стучала о зубы.
— Ты уж прости, но... может, это и к лучшему, а?..
— Папа!
— Ох, бедная ты моя...
Вконец отчаявшись, папа оставил меня одну. Я проплакала час или два. Потом умылась, села к окну. Внутри была такая страшная горечь, такая тоска... Очень хотелось почитать что-нибудь печальное, лиричное — это всегда помогало. Я потянулась к полке, стала перебирать книги и вдруг... О, Господи, нет!.. Слезы мигом подступили снова. Два любимейших друга, верные утешители — остались там, в том проклятом доме...
Я схватилась за голову. Ничто, никакая сила не заставила бы меня снова даже на милю подойти к жилищу Ируунов. Но что же делать? Где в этой варварской, дикой стране достать другое издание "Лаэонаэсса" и уж тем более сборник поэм Лоатэттарэ? Я металась, ломая руки. Можно было бы договориться с одним из судовладельцев, заказать книги на родине, но сколько это будет стоить...
Снизу доносились голоса, кажется, пришел дядя. Тут меня вдруг осенило, и я опрометью бросилась вниз.
— ...представляешь, каков мерзавец? Как только он посмел себе вообразить!..
— Ха, велика беда! А я тебе так скажу: и слава Богу. Я просто вот свечку пойду тем парням поставлю, что они так удачно подвернулись. Да Улле, считай, повезло! А то, нашла себе тоже! Спасительница хре...
При моем появлении они сразу замолчали. Дядя потупился. Папа рассеянно теребил завязки кошеля — моего свадебного дара, что вернули мне с позором.
— Здравствуй, Уллере, — улыбнулся дядя, пытаясь скрыть неловкость. — Мне жаль, что так получилось, но, ты уж прости, пьянчуга этот твой...
— Оставим.
Я внутренне поморщилась: кто бы говорил! От дяди снова припахивало вином, дешевыми духами и не вполне чистоплотной женщиной. Жизнь в Герии все более превращала его в лодыря и разгильдяя, и это тяготило меня ужасно. Нужно срочно что-то делать. Мне не вынести, если еще и дядя сопьется на моих глазах. Его просто необходимо женить, я даже подумывала отослать его обратно в Тэрьюлларёллере, но тут дядя взбунтовался и заявил, что на тирийке жениться не станет категорически. О-хо-хо... Впрочем, даже бабушке не удалось в свое время уговорить строптивого младшего сына остепениться. Куда уж мне...
Дядя уже бывал прежде в Герии, с папой, и был без ума от герок — страстных, легкодоступных и совершенно безалаберных. О! Герская жена скорее станет закатывать бесполезные истерики, а то, чего доброго, сама начнет выпивать с ним вместе...
Поборов раздражение, я спокойным тоном попросила дядю зайти на дом к Ируунам и забрать мои драгоценные книги. Дядя, конечно, обрадовался и заявил, что пойдет туда немедленно. А я повела папу прогуляться по набережной. Нам обоим нужно было развеяться.
— Папочка, ты не расстраивайся, — говорила я. — И я тоже не стану, обещаю. И давай больше не будем об этом говорить, ладно?
— Конечно. Как хочешь.
Мне было совестно перед ним. Папа так близко принимал все мои огорчения, а ему ведь нельзя волноваться...
Мы внимали убаюкивающему биению волн, и я мысленно запечатывала, замораживала в себе горькие воспоминания о событиях последних двух дней. Я просто не вправе предаваться унынию и огорчать тем папу. Просто не вправе...
Я пыталась взглянуть на все отстраненно, бесстрастно. Схватившие меня грубые ручищи моего бывшего ученика, негодяя... Перекошенное, жуткое, испитое лицо моего бывшего жениха... Милый мой Арта, что же творилось в твоей душе? Как мог ты так подумать обо мне? Глупый, несчастный ревнивец... Ты видел меня с мастером Йаром — но что с того? Видел, как это дрянной ируунов мальчишка выходил из нашего дома в позднее время — ну и что? Как мог ты усомниться в моей порядочности?.. Ты даже не стал ничего слушать, тебе милее было тешиться своей мнимой обидой. Господи, как же не хочется думать, что ты просто искал повода освободиться, сбросить все моральные обязательсва и вернуться к прежнему пороку... О, лучше бы нам не встречаться никогда! Я, пусть невольно, растравила тебе душу, обнадежила и — заставила испытать всю эту страшную муку разочарования в близком человеке. Господь свидетель, я в том неповинна, и все же — виновата, раз чувствую вину. Теперь ты пропадешь, мой милый, добрый, безвольный, талантливый... И я уже никогда не смогу вытянуть тебя из этого омута...
— На, держи, — дядя бросил мне на колени книги и уселся рядом.
Он почему-то посмеивался, его буквально распирало. Папа задремал, привалившись к валуну, и дядя знаком отозвал меня в сторону, явно желая срочно поделиться.
— Там такое творится! — он расхохотался. — Весь дом вверх дном. Все на ушах. Анноле в бешенстве, я лично — не поверишь — слышал, как она орала на Ирууна-старшего, представляешь?
— А-а...
Я едва слушала. Из моих книг торчали позабытые там записки. Я почти с гадливостью вытащила их, отметив, что несколько страниц замялось — бумаги явно сунули впопыхах, не глядя. Какая небрежность, неуважение... Почерк был другой. Не размашистые каракули — убористый, четкий, профессиональный. Я подслеповато вглядывалась в явно казенную бумагу, а дядя все размахивал руками.
— Ученик-то ваш бывший деру дал, представляешь? Два дня искали, думали, загулял где, а потом сообразили, что — все, с концами. А с ним — парень тот, что на псарне нам помогал, и еще двое рабов... Так вот, Анно, значит, орет: он-де бердыш с собой прихватил, вещи в дорогу, это ты, мол, ирод, его из дому выжил, вот убьется теперь на войне. Это она хозяину-то!.. И дочка ихняя старшая тоже шухеру навела: собрала, представляешь, погоню за ним и...
А мне почему-то вдруг сделалось душно.
— Взгляни, пожалуйста, — прервала я. — Я не столь сильна в герском, да и во всех этих формальностях.
— О! — возликовал дядя. — А вот и завещание! Ай, молоде-ец! Да тут же все понятно: в равных долях его сестре, брату и всем двоюродным. Та-ак. А это еще интересней... Видимо, дарственная. Так, "уступает свою долю девице Эру Ируун... при условии ее брака с г-ном Лааора-Инао Тойеруном"... Так, а тут? Ага! А это вольная грамота некой "девице Ёттарвере, уроженке..."
— Ч-что?
Я выхватила бумагу. Вольная. Заверенная, с печатью. Ты теперь свободна, девочка! О, безгранична милость Господня... На бумаге значилась и дата: дюжь-четвертый день прошлого месяца. На следующий день после той безобразной сцены в сарае. И за день до нашего последнего разговора...
У меня перехватило горло. Я поднесла к глазам последний, четвертый листок — со столь знакомым неряшливым почерком, с помарками, смятый. Стихотворение было на тирийском. Строчки расплывались перед глазами, я с трудом смогла прочитать:
Если б не было меж нами
Стен, что ты сама воздвигла,
Был бы я до самой смерти
Псом, что ноги твои греет.
Обошел бы я полмира,
Лишь бы вновь к тебе вернуться.
Лишь бы ты не позабыла,
Лишь бы приняла меня ты.
Унесу тебя я в сердце,
Чтоб всегда была со мною
Болью мне и упоеньем,
Вечной спутницей моею...
Я не ведаю покоя,
Я не ведаю забвенья.
Я тобой смертельно болен,
Может, смерть меня излечит?
Дядя все изучал документы, попавшие к нам, уверена, просто случайно, по ошибке.
— Тойерун, Тойерун... — бормотал он. — А! Это компаньон же ихний, вояка который, с изувеченной рукой. Хо! А "доля"-то выходит некислая... Хоть Ируун-старший и урезал парня в правах, кстати. Странная семейка...
Я смотрела то на завещание в его руках, то на мятый листок в своих и все не понимала, не хотела понимать, что все это значит. Потом мне вдруг сделалось невыносимо душно, дурно. Возникло ощущение, что сквозь грудь, навылет, протянулся грубый, толстый корабельный канат... И он тащил меня, раздирая изнутри, царапая сердце...
Ничего не соображая, я вскочила и бросилась бежать.
Каким-то чудом я проскочила городские ворота — без документа, в чем была... Я бежала, пока хватало сил, потом шла... Я не знала, куда иду. "Канат" влек неумолимо, и не было сил противиться...
Потом я села на придорожный камень и заплакала.
"Довольно, — приказала я себе. — Ты ничего уже не исправишь. Все твои благие намерения оборачиваются во вред, в боль и горе. Ты только морочишь людям голову. Ты сгубила уже двоих, имевших несчастье полюбить тебя. Ты, порченная бесом, проклятая, сладкоречивая..."
Я встала и пошла назад. Я не знала, как смогу войти обратно в город. Не знала, как смогу жить дальше. И как сумею искупить то, что натворила. Но близ сердца я чувствовала шершавый, колючий обрывок "каната", и это казалось правильным. Заслуженным.
тетушка Анно
Все. Нету сил моих. Как сорвалось, так и покатилося. Я пришла к нему, господину своему, да в ноги ему и плюнула. Я сказала:
— Пропади ты пропадом! Нет над тобой крыла Его, и не видать тебе Хором Небесных. Потому дурной ты человек!
Сам ошалел, кричит:
— Совсем, чай, умом тронулась?!!
А я заплакала да говорю:
— Лучше б помереть мне вместе с хозяюшкой, не дожить до черного дня! Хуже ты ничего сотворить не мог! Родного сына, кровиночку, почитай, со свету сжил! А ведь он-то — плоть от плоти твоей, корню вашему продолжение! Молодой-то хозяйке, верно, и не родить уж боле. А Ноале — хворый да слабенький. Не ровён час, приберет его Господь — ох, охрани и убереги — так и роду твоему конец.
Сам заругался: врешь, мол, каркаешь попусту. Ну и не верь себе.
Я сказала:
— Тауле-то воевать ушел. На могилке у хозяюшки он кусок тесемки с рукава оставил. Точно Тауле. Даже узнаю, с какой это евойной рубахи. Сухари все с кухони таскал... А до меня и не доперло, чегой-то у него бердыш под постелей припрятан... Все думала, играется. Навроде как он малым то на охоту собирался, то еще куда... Ах, Господи!
Сам все на своем: врешь, быть того не может. Мол, поблажит-поблажит, да воротится. Мол, валяется где хмельной. Аль с дурной девкой, аль еще чего.
А у меня аж свело все внутре. Уж такая злоба на него накатила. Ах ты ж душегубец! И хозяюшку ведь извел попреками-то своими...
А он, знай, шпарит-распаляется: уж такой-де и растакой, сын-то, и пропади-де он пропадом, говнюк неблагодарный.
Тут схватила я скамейку, да как вдарила ей об стол. Доска треснула, стол покосился... А сам заткнулся наконец.
Я пошла из дому прочь, не глядючи. Да ноги сами куда надо и вынесли. Так пришла я во храм, что на улице Покаяния, и взошла во храм, а там — Гъёллере мой.
Не пошла я близко. Стою в сторонке, да гляжу, гляжу на него...
Пресветлый, царящий, владетель нив и пастбищ небесных, оплот и пристанище душ скорбящих! Ты прости меня окаянную, Господи. Всё по воле Твоей, с Твоего изволения. И даешь Ты всякому, сколько вынесть сумеет, но даруешь тако же и утешение... Вот и меня, рабу свою, не обделил Ты отрадой последней... Я смирюся, Владыка, уйму гнев мой и не стану более сетовать. А Ты, Всемилостивец, не остави заботой непутевых детей Твоих, что подались невесть куда, на четыре стороны. Ни Тауле нашего, ни Йареле-горемыку... ни дикарку, ни старика-пестуна — хоть те и в Богу путем не молятся... Не остави их, Господи...
Вышла я и села на паперти, и сидела так до ночи темной. А Гъёлле мой, как почал двери затворять, увидал меня, да, верно, не признал впотьмах.
— Что, — сказал, — с тобой, добрая женщина? Чем могу я помочь тебе?
А я ответила:
— Мне Господь наш уж дал все, что надобно.
И пошла я домой.
день второй
Тау Бесогон
Снилась армия. Наверное, потому, что я очень старался только о ней и думать.
Лагерь. Веселенькие ряды полотняных шатров, струйка дыма над костром, запах полевой кухни... Хвостатое знамя на древке пики. Бронзовые жуки-латники в плоских шлемах. Узкие куртки арбалетчиков под цвет листвы. Пестрая разношерстная пехота. И где-то среди них — я.
Бесконечные, как ночной кошмар, дороги: сухая пыль, вязкая грязь. Каменистые, скользкие, лесные, снежные, мощеные, заросшие бурьянами... Волдыри на пятках из-за неумело завернутой портянки. Бердыш на лямке: стук-стук по лопатке. Подвязать его пока веревочкой наискосок, а то за день дырку простукает. Сухари в заплечном мешке раскисли под дождем, зато припасен в заначке кусманчик сала — солдат не умрет голодным. А еще: смешливые лица ребят, что топают рядом. Им, может статься, будешь завтра рыть постель в стылой глине. Но может — и не будешь. Подмигнет удача. Тогда вместе, да с добычей, вернетесь домой...
Но только никаких роскошных мундиров, рева фанфар, въезда в захваченный город. Эта мишура сюда как-то не вязалась. Не верю в нее.
Это я уже представлял себе несчетное число раз. Переварил, пережил. Словно все уже давным-давно было, прошло. Я сижу в родных пенатах, курю трубку, привезенную с желтых земель, грею поясницу. Седой ветеран. Внучата волоком таскают по ковру старую иззубренную секиру, а я вещаю о былых сраженьях. Грустно. Но так легче. Когда в мыслях все уже испытал наперед.
Впрочем, хватит уже жить выдумкой. Вот армия — это да. Там свои ребята, и скучать не придется, и силушке молодецкой найдется применение. И тридюжь раз согрешишь, помянув Арар-Расуу, покровительницу лихих людишек, воров и наемников. Чтобы прикрыла хоть краешком рваного плаща.
