Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

Душегрея на ней хоть и плохонькая, но от осеннего холода пока убережет. И сапожки хорошие, крепкие и теплые.

Когда не заблудится — справится. Но пока главное уйти от преследователей. Ежели это лес, то лес у нас по правому берегу государыни Ладоги. Лес... да, вверх по течению.

А значит, надобно нам на север — и выйти к реке. А там уж она домой доведет...

Устя подняла голову. Посмотрела на звезды.

Север?

Ага, ей — туда. И Устя, не обращая внимания на шум и крики за спиной, поспешила к реке. Пусть наемники сами с медведем договариваются. А у нее свои дела.

* * *

— Птичка в клетке?

— Да, боярин.

Истерман, строго говоря, боярином не был, но что там наемнику? Авось, язык и не отвалится, почествовать? Ему и ничего, а боярину приятно.

— Передай главному, — Истерман достал из кармана кошель, в котором звенело серебро. — Завтра остаток отдам, как приеду.

— Хорошо, боярин. Будет, как скажешь.

— Что девка?

— Спит. Мы ей зелье заморское дали, на платок капнули, да и к морде прижали. Она и спит...

— Понятно. Не тискали, не лапали?

— Пока нет, боярин. Ты ж сказал...

— Я от своего слова не отказываюсь. Все, передай Хорю, к полудню будем.

Наемник поклонился — и убрался восвояси.

Истерман довольно потер руки.

Все складывается, как нельзя лучше. Уже завтра Фёдору будет наплевать на заносчивую девку. Может, дня три потешится. А потом...

У всех девок между ног одно и то же, Руди знает. И одна не лучше другой. Чего ради них рисковать? Чего себя переламывать? Поиграет Феденька, да и кинет ее...

Может, потом и Руди испробует, что останется. Видно будет.

Что ж.

Завтра, к полудню...

* * *

Медведь потешился на славу.

Два человека, три лошади. И злобный, как хорек, Хорь, который обнаружил, что птичка улетела.

Ни бабы, ни веревки.

По лесу неслись такие ругательства, что листья с деревьев опадали. Впрочем, кроме листьев никто и не реагировал.

Устинья уже была достаточно далеко и не слышала, наемники, хоть и были рядом, и не такое слыхивали. А медведь...

А медведь был доволен и счастлив.

Он и с собой мясо унес, и знал, что большая куча мяса осталась в лесу. И он завтра еще за ней придет. Мелкие хищники столько не слопают, не унесут, ему еще останется мно-ого...

Он наестся, и уляжется спать. И будет крепко спать, до весны.

Зов не обманул.

Хороший зов, правильный.

Медведь его запомнил. Случись что он снова придет. Мясо — тоже хорошо. Правильно.

И медведь с удовольствием заглотил кусок конины.

* * *

Устя вышла к Ладоге достаточно быстро. И едва не расплакалась от облегчения.

Да, река, пока еще не город. Но — государыня Ладога! Широкая, раздольная, свинцово-серая в ночной темноте. А еще... холодно!

В лесу тоже не радостно, но рядом с рекой и вовсе грустно. От нее влага, сырость, промозглость...

Так что Устя кое-как спустилась к воде, благо, берег был пологий, и от души напилась. Потом съела хлеб и еще попила воды.

И спокойно пошла вдоль берега, по траве, вниз по течению. Рано или поздно она выйдет к городу. Искать ее?

Может, и будут. Да кому в голову придет, что она так поступит?

Что бабе положено?

Правильно, с воплем ужаса по лесу метаться, пока ее не сожрет кто. Или разбойники не найдут.

Вот и ладно. Пусть кто хочет, тот и бегает, а ей некогда.

Ей домой пора, там, небось, маменька себе места не находит.

Устя крепко сжимала нож, и шла домой.

Она не задумывалась о том, что хорошо видит в темноте. Ее не удивляло, что она никого не встретила на своем пути, ни птиц, ни зверей. Да что там!

Ночные бабочки — и те к ней не подлетали.

Внутри ровно и спокойно горел черный огонек. И Устя ничего не боялась.

Умирать — не страшно и не больно. Она уже умирала, она знает...

Река медленно катила свои волны, шептала что-то юной волхве. Успокаивала, как могла.

Все ты делаешь правильно, Устяшшшша, все хорошшшо...

* * *

Среди ночи проснулась старая волхва.

Сердце сдавило. Трепыхнулось, опять отпустило...

Неладное что-то.

Устя?

А больше не за кого ей было волноваться. Что-то неладное творится с внучкой, бабушка то понимала, а сделать ничего не могла, слишком она далеко. Слишком. Только и оставалось, что молиться. Села на лавке, зашептала просьбу к Живе-матушке...

Долго звать не пришлось — отозвалась Богиня.

Словно солнышком теплым повеяло, и поняла Агафья, что происходит.

Плохо сейчас Устинье.

Тяжко, сложно. Но поняла так же, что справится ее внучка. Сильная она. Сильная и умная.

Богиня, помоги ей.

Мои силы возьми, а ей помоги...

И показалось Агафье, что ее снова теплым погладили.

Не надо.

Не жертвуй собой, ни к чему это сейчас. Все будет хорошо, Агафьюшка. У каждого своя дорога, у каждого своя ноша. Ты свою неси, а уж за Богиней долга не останется.

А тревога все равно не унималась. Так ведь внучка же... даже когда и знаешь, что все будет хорошо... так пусть оно сначала будет, а потом и Агафья успокоится. Так-то оно надежнее будет.

Только к рассвету смогла выдохнуть старая волхва.

Поняла, что с внучкой все хорошо, и на лавку прилегла.

Все...

Можно дух перевести и поспать.

Все. Хорошо.

* * *

Шла себе Устинья, шла, а потом и думать начала. Когда возбуждение от побега схлынуло, когда успокоилась она чуточку, когда дышать ровнее смогла.

В город бежать?

А успеет ли она до рассвета? А то ведь вид у нее...

Сама себя увидишь, так испугаешься. Волосы лохматые, повязка потерялась где-то, душегрея, вот, разорвана, сарафан — как будто его кошки драли, а уж грязи на ней — на скотном дворе так и меньше будет. И в таком виде по городу идти?

Ой, неладно будет.

Как увидит ее кто, так испугается. А если кто знакомый?

Как она потом объяснит, где была, чего искала? Век не отмоется! И почему-то обиднее всего было, что осталась она и без стекляруса, и без иголок, и без шелка.

Вот зачем оно разбойникам и татям?

Гады они! Просто — гады!

Да только татям с ее ругани не жарко, не холодно, и беды нет. А делать-то ей что? И в город так нельзя, и домой... а ежели там еще кто ждать будет?

Может, и нет, ну а вдруг?

К примеру, уцелеют у разбойников хоть две лошади, так они ж и до Ладоги вмиг домчатся, и своим весточку дадут, и ее стеречь будут. Ох, не добром та встреча закончится.

Устя за собой хоть силу и знала, а пользоваться ей как следует — нет, пока не сможет она.

Старая волхва, та и сердце остановит, и ужас смертный нашлет, и кровь в жилах створожит... она-то может. А Устя не сумеет пока. Нет у нее таких навыков.

Так что вздохнула Устя — и пошла дальше.

Матушка-Жива, что делать-то?

А может, то и делать?

Пойти в святилище матушки, в ноги волхве кинуться. Попросить, чтобы ее родным весточку дали, а самой подождать.

Так-то и батюшка поймет. Куда ж ей еще бежать было?

А потом и наново приехать можно, поблагодарить. Почему ж нет?

Святилище. А где оно?

Устя прислушалась к себе. Огонек под сердцем горел ровно и спокойно. И тянуло ее... да, вот туда. Налево. И не так уж это далеко. Может, час ходьбы от реки, может, полтора.

Устя посмотрела на Ладогу, коснулась поверхности воды рукой.

— Благодарствую, государыня Ладога.

Напилась на прощание — да и повернула к святилищу. Туда-то хоть какой приходи, все равно ее примут. И не попрекнут, и не выдадут, и никому ничего не расскажут.

Да, только в святилище.

Река с материнской лаской смотрела вслед юной волхве.

Хорошая девочка. Уважительная....

* * *

Хорь бессильно матерился такими черными словами, что с елок шишки падали. Белки — и те краснели, удирали, хвосты распушив.

Было, было отчего ругаться.

Проклятый медведь!

Пришел, задрал трех лошадей, остальные сами удрали. Поди их, поймай в ночном лесу!

Двое ребят из ватаги ранены, один убит. Да это ладно бы, и до Ладоги тут недалеко, и новых шпыней набрать можно, чай, не самоцветы бесценные.

А вот девка сбежавшая...

Вот где урон-то!

Не будет девки — и денег не будет. И новых людей нанять будет не на что.

А когда еще заказчик осерчает... а это будет, и к гадалке не ходи. Ему девку обещали, а что он получит? Шиш с медведем?

Ой, беда будет!

Дураком Хорь отродясь не был. И что с ним сделают понимал. А что тогда?

А чего тут!

Деньги у него есть, задаток он взял. Надобно дождаться человечка, которого он к заказчику послал. Забрать у него полученное — и бежать отсюда. Бежать и снова бежать.

И не останавливаться.

Велика Росса, да и не сможет заказчик его в розыск объявить. Нет у него той власти.

Бежать.

Но как она сбежала-то, стерва? С медведем договорилась, что ли? Не верил Хорь в старые сказочки, вот и про волхву не подумал, и про кровь старую. Да и к чему оно наемнику? Все одно голову сложит, не сейчас, так позднее. Ему важнее ноги унести.

Так Хорь и сделал.

* * *

Устя медленно шла по лесу.

Сила волхвы постепенно угасала. Направление она чуяла, а вот ходить по лесу не умела. Не учили ее этому, а ведь наука целая, сложная. За ягодой идти — и то умение надобно, а откуда оно у Устиньи? Рассказывали бабы в монастыре, была там одна, у которой муж — охотник, но ведь слушать и делать — это разное. Так что Устинья уже и ногу несколько раз подвернула, и в какую-то гадкую паутину головой влезла, и гнездо на себя уронила... откуда только взялось!

А еще вымокла насквозь, промерзла и устала.

Сейчас она почти ползла. На упрямстве, на стиснутых зубах делала шаг за шагом.

А вот не будет татям радости! Не поймают они ее! Не допустит!

И когда начались первые березы, Устя даже не сразу себе поверила. Ткнулась лицом в белесую кору, потерлась щекой, чудом нос не ободрав.

— Дошла...

— Ну, здравствуй, волхва.

Хозяйку рощи сложно было не узнать. Стоит она, почти сливаясь белым платьем своим с березами, и волосы зеленцой отливают. А глаза глубокие, бездонные...

Старая? Молодая?

Она вне возраста...

Устя где стояла, там по березе и сползла.

— Помоги, сестрица! Ради Живы-матушки!

Волхва и колебаться не стала. Оказалась рядом, Устю на ноги вздернула, плечо подставила.

— Пойдем, Устенька. Расскажешь, что за беда у тебя приключилась.

Устя хлюпнула носом — и пошла рядом с волхвой, подозревая, что ее злоключения закончились.

Хоть сегодня...

Хоть ненадолго...

Ей бы взвара горячего, с медом, да ноги попарить, да носки теплые. И мокрую одежду снять. А потом... потом она с чем угодно справится!

* * *

— Илюшенька, беда у нас!

— Матушка, что случилось?

— Устенька пропала!

— Устя? — с Ильи и усталость слетела, куда и что девалось?

Боярыня только всхлипнула.

— Пошла на торжище — и не вернууууулась.

Илья почесал в затылке.

А что делать-то?

— Стража?

— Илюша, да что ты! Тихо все делать надобно! Отбор же...

Про отбор боярич знал. И понимал, случись хоть какой шум, хоть какой ущерб репутации, и Устинью никуда не позовут. Так нельзя.

А что можно?

Стражникам заплатить?

Людей на улицы отправить, про Устю расспрашивать?

Так что холопы-то смогут?

Тут решать что-то надобно, а что?

— А батюшка что сказал?

Евдокия Фёдоровна замялась.

Сказать, что супруг напился, чтобы не решать ничего? Что сказать-то?

Илья и сам понял.

— Матушка, может, сказать, что не Устя, а Ксюха пропала? Ее и поискать? Чай, схожи они?

— А коли не найдется Устинья? Ведь и такое быть может? Обеих опозорить?

— Найдется!

Евдокия Фёдоровна в пол смотрела, глаза прятала.

— Мам, ну что ты...

— Боюсь я за нее, Илюшенька. Устя хоть и не скажет, но беда рядом с ней ходит, неуж ты не понимаешь?

— Маменька...

— Отец ведь тебе рассказывал. И про боярина Раенского, и про государыню...

Рассказывал. Только вот у Ильи оно сильно в уме и не держалось.

Тут же царица!

Мариночка!

Глаза черные, волосы шелковые, губы ласковые... о чем вы? Какая сестра?

— Матушка, да не о том я...

Глупостей Илья наговорить не успел. Зашумели во дворе. Илья и выглянул.

Вот первый раз был он так удивлен.

Стоит посреди двора подросток, в простой рубахе домотканной, в портах некрашеных, светлые волосы тесьмой перетянуты. И грамотку протягивает.

— Поздорову ли, боярин? Алексей Заболоцкий?

— Илья я... — удивился боярич.

— Грамотка для боярина у меня. И весточка. Когда дозволишь молвить...

— Дозволяю, — растерялся Илья. — Сюда иди, чего уши чужие радовать?

Парень и пошел. Подал грамотку, и уже тише, только для ушей боярича и боярыни.

— Боярышня, Устинья Фёдоровна, челом бьет. Просит приехать за ней, да платье какое привезти. Сама она домой идти боится.

Боярыня ахнула.

— Жива моя доченька?

— Я в Рощу продукты ношу, ну и так, попросят чего, — просто сказал мальчишка. — Боярышня незадолго до рассвета пришла, попросилась к нам. Волхва ее пустила, а мне приказали грамотку на подворье отнести, да сделать все по-тихому.

Илья выдохнул.

— Матушка, поеду я за Устей? Сейчас колымагу заложим, а ты пока одежду собери, и поблагодарить чем... что там батюшка?

— Сейчас посмотрю я, сынок.

И Евдокия Фёдоровна стрелой сорвалась с места.

Нашлась ее доченька!

ЖИВАЯ!!!

Может, и не умела боярыня детям свою любовь показать. Может, и не говорила о ней ежечасно, и не целовала их, и не ласкала, и делами домашними постоянно занята была. Так ведь не это важно.

Любить-то она их все одно любила. А это главное.

Не слова, а дела.

А дело...

* * *

Боярин Заболоцкий еще спал после вчерашнего, когда тряхнули его.

— Проснись, Алешенька! Устя нашлась!

До боярина еще и не дошло сразу, кто нашелся, чего случилось... боярыня это предвидела. А потому и рассолу в кружку налила заранее. Холодного, свежего...

Вот к концу кружки и память вернулась, боярин за голову схватился.

— Устя!

— Живая она. В святилище Живы.

— Оххх...

— Илюшка за ней поедет сейчас. Я ключи от кладовых ему дала...

— Денег возьми. Рублей двадцать, или тридцать... знаешь, где лежат, — упал обратно в подушки боярин.

Сил не было. И голова трещала... вино плохое! С медовухи у него отродясь такого не бывает! Сколько ни выпей!

Ладно! Коли дочь нашлась, с остальным жена и сын разберутся. Все, считай, в порядке. *

*— лично видела такую реакцию на проблемы у одного 'мушшшыны'-татарина. Нажраться, заорать, что его все достало и упасть в кровать. И пусть жена и старший сын все проблемы решают. И решают ведь. Прим. авт.

Опять же, разве неправильно он поступил? Проблема-то решилась, и без него! А так бы сколько он промучился, считай, всю ночь? Правильно, только в следующий раз не вина надо выпить будет, а медовухи.

Боярыня и отправилась разбираться.

Денег взяла, аж целых пятьдесят рублей, тяжеленький мешочек получился. Меда приказала погрузить, окороков несколько, так, еще кое-чего, по мелочи... за дочь — не жалко.