Заглушив в своей души последние ростки сомнений, печали и чувства собственной неполноценности, Миреле подходил к деревьям всё ближе и ближе и, наконец, вышел на поляну. Но даже тогда, когда он встал напротив Канэ, тот не обратил на него ни малейшего внимания, продолжая выкрикивать слова своего отчаянного монолога.
Голос его звенел, как пронзительный крик журавля в осеннем небе, и золотые листья сыпались с деревьев, несмотря на то, что ветра не было — казалось, они падали, ошеломлённые открывающимся перед ними зрелищем.
"В нём больше страсти, — продолжал отмечать различия Миреле. — Больше силы. И больше надрыва, наверное. Он будет сопротивляться, сопротивляться чужим влияниям, сколько у него хватил сил — а потом сломается. Но не уступит. Мой долг — этого не допустить".
Юноша закончил репетировать сцену и согнулся, уперев руки в колени и тяжело дыша.
Миреле подождал ещё некоторое время, а потом завершил спектакль тем же самым, что сделал однажды Хаалиа для него — похлопал в ладоши.
Канэ вскинул голову, похожий на дикую, застигнутую врасплох лисицу, готовую тотчас же ощерить зубы и защищаться от целой стаи охотничьих собак. Нежно-сиреневые глаза его потемнели до цвета предгрозового неба, и взгляд яростно засверкал сквозь взмокшие пряди соломенного цвета, занавесившие лицо.
Но тут он, видимо, узнал Миреле, и с его лицом тотчас произошла обратная перемена, казавшаяся даже более удивительной — взгляд посветлел, кулаки разжались, дыхание выровнялось. Теперь он снова казался тем, кем и должен был быть в своём возрасте — не слишком уверенным в себе и робеющим мальчишкой.
Миреле понимал, что для Канэ он является тем же самым, чем когда-то были для него самого Ксае, Ихиссе и Андрене — мастером. И, несмотря на все свои размышления, он отнюдь не собирался показывать юноше, что преклоняется перед его самобытным талантом.
Он прислонился к стволу дерева, скрестив руки на груди.
— Я вижу, ты хорошо знаешь слова этой роли, — заметил Миреле.
— Да, — ответил Канэ хрипло. — Это моя любимая роль. Мне всегда казалось, что она написана точно под меня.
Миреле не преминул подивиться беззастенчивости мальчишки.
"Видимо, ему и в голову не приходит, что говорить такое не слишком вежливо, — думал он. — Он ведь осведомлён о том, что я собирался играть эту героиню сам. Может быть, Ихиссе и прав в чём-то... А, может быть, он живёт только своей игрой, а всё остальное — правила этикета, условности, внимательность по отношению к другим людям — не для него. В любом случае, я уже решил. Если я делаю ошибку, то пусть будет так".
— И ты, наверное, был бы рад сыграть ту роль, которая так пришлась тебе по душе, на глазах у зрителей? — осведомился Миреле чуть насмешливо.
Юноша молчал; может быть, ему пришло в голову, что он вёл себя не слишком-то почтительно, если не сказать нахально.
— Ты хочешь сыграть главную роль в моём спектакле? — спросил Миреле прямо.
Длинные светлые ресницы, обрамляющие сиреневые глаза, чуть дрогнули.
— Да, — сказал Канэ тихо, решив обойтись без вежливых отнекиваний.
Миреле чуть вздохнул.
— Как ты можешь догадаться, другие не одобряют такого решения, — сказал он, приподняв брови. — Но я хочу дать тебе шанс и посмотреть, как ты его используешь. Надеюсь, ты проявишь все свои лучшие способности и... будешь действительно счастлив, что я предоставляю тебе такую возможность. Я чувствую себя слишком измотанным для того, чтобы заниматься постановкой спектакля и одновременно исполнять в нём главную роль, но дело не только в этом. Мне действительно очень нравится твоя игра, и я хочу дать тебе шанс раскрыть себя в полную силу.
Канэ молчал.
Ни "спасибо", ни заверений в том, что он не подведёт, ни проявлений бурного восторга.
Только полыхнувшие глаза под опушенными ресницами, да уголок рта, дёрнувшийся вверх, выдавали дикую, необузданную радость, заполонившие мальчишку.
"Он считает, что так и должно было быть, — заключил Миреле. — Он действительно очень самоуверен. Ну, что ж... Быть может, это на пользу его таланту".
Произнеся свою наставительную речь и так и не добившись никакого отклика, он развернулся и пошёл прочь, почти физически ощущая взгляд, прожигавший ему спину. Он чувствовал разочарование, но в то же время радость избавления от угрызений совести.
"Быть может, это и ошибка, но теперь у меня легко на душе", — крутилось в его голове.
— Я и так вложил всего себя в эту пьесу, — сказал Миреле Ихиссе позже, оправдывая свой поступок. — Она целиком, со всеми героями, диалогами, сценами, развитием сюжета — я. Я присутствую в каждой её детали. Зачем мне ещё и исполнять в ней главную роль? Пусть актёром будет тот, кто сделает это лучше всех. Некоторые из сцен были написаны так давно, что я уже ничего не ощущал и не помнил, перечитывая их заново. Но появился он, и от его прикосновения текст, который не вызывал у меня больше никакого отклика, вновь наполнился дыханием жизни — моей жизни. Так что я больше приобрёл, чем потерял.
В тот же вечер он достал из ящика кукол, которые томились в нём на протяжении всей второй половины лета. Переодев их в новые костюмы и привязав к ним нити, он отправился — нет, не на сцену, а к дереву абагаман, чтобы сидеть возле него в плетёном кресле и, завидев кого-нибудь из своих собратьев, заставлять одну из марионеток устраивать небольшое представление — кланяться, приветствовать идущего, рассказывать ему какую-нибудь шутку.
Актёры, торопившиеся по своим делам, останавливались и улыбались.
Миреле чувствовал себя счастливым.
Когда в саду стали зажигаться фонари, и подошло время вечерних представлений, он собрал своих кукол и отправился домой, совершенно удовлетворённый.
Господин Маньюсарья сидел в его комнате и играл сам с собой в шахматы.
— Партия близится к концу, — заявил он, не поворачиваясь к Миреле. — Если ты немного разбираешься в правилах этой игры, то видишь, что следующий ход, каким бы он ни был, принесёт выигрыш Императрице белых. — Он приподнял фигурку, изображавшую царственную женщину. — Да и как иначе, Императрица всесильна... Она может ходить направо и налево, а так же по диагонали, и в этой ситуации ничто не может помешать её победе.
Он сходил Императрицей и, свергнув вражеского Императора, длинным рукавом смахнул под стол его фигурку.
Белые победили.
Некоторое время господин Маньюсарья наблюдал за шахматной доской с вполне удовлетворённым видом, а потом противно захихикал.
— Кроме одного, — продолжил он. — Видишь ли, Миреле, ты можешь действовать по правилам игры, в которую вынужден играть, и в соответствии с ними заслужить победу, как эта шахматная Императрица, которая, действительно могущественна на своей доске. Но проблема в том, что всегда есть кто-то, кто находится выше того уровня, на котором стоишь ты. И ему ничего не стоит походя смести твой хрупкий мирок, совершенно не считаясь с твоей победой и не признавая твоего могущества. — Он поднял шахматную доску с воцарившейся на территории противника Императрицей, а потом со всей силы швырнул её на пол, так что фигуры полетели во все стороны, как осколки разбившегося стекла. — Вот оно, действие высших сил, Миреле! Вот оно, то, что настигает, в конце концов, любого могущественного правителя, возомнившего себя сильным мира сего. Предательство, болезнь, смерть, глупая случайность, которая губит десятитысячное войско... Судьба играет тобой, и ты ничего не можешь с ней сделать!
Миреле молча смотрел на разлетевшиеся по комнате шахматные фигурки. Потом повернулся и принялся рассаживать своих кукол по привычным для них местам.
Господин Маньюсарья подождал, пока он закончит, а потом продолжил — притворно благожелательным тоном.
— Что ж, Миреле, я могу тебя поздравить. Ты счастливо прошёл через все уготованные тебе испытания, где-то оступаясь, но вновь поднимаясь и продолжая путь. Ты получил свою заслуженную награду, избежал большого искушения, и даже холодный возлюбленный вот-вот сдастся под напором твоей пылкости. И эта пьеса могла бы иметь счастливый финал... но, видишь ли, то, что плохо начиналось, не может хорошо закончиться. И маленькая деталь, о которой, боюсь, наши зрители уже и позабыли, ещё должна будет сыграть свою большую роль — это закон театрального искусства.
— Маленькая деталь? — переспросил Миреле, совершенно не желая слушать эту речь, однако понимая, что выгнать господина Маньюсарью ещё не удавалось никому и никогда.
Тот жестом фокусника извлёк из собственного рукава то, что должно было лежать в рукаве Миреле — свёрнутую записку.
— Миреле, приходилось ли тебе читать легенды древности, в которых какой-либо человек заключает сделку с духом или демоном? — поинтересовался он. — Последний забирает у него что-то важное в качестве залога в обмен на помощь или исполнение желания. Дальше человек живёт счастливо на протяжении каких-то лет, почти позабыв об уговоре. Но не то демон! Память демона — это совершенно особое понятие, неподвластное человеческому уму. События вашего мира могут проноситься сквозь его тысячелетнее тело, не оставляя никаких следов, но то, что важно для него, он будет помнить на протяжении всего цикла мироздания. И в назначенный час явится, чтобы получить то, что ему причитается! Твой залог по-прежнему в моих руках, Миреле, даже если я с самого начала отдал тебе его обратно. — Господин Маньюсарья помахал запиской перед его носом. — И до тех пор, пока это так, ты будешь оставаться в моей власти.
Миреле невольно протянул руку, но наставник дворцовой труппы, разразившись торжествующим хохотом, легко отпрыгнул в сторону — точно мышь, играющая с кошкой.
— И... чего же вы от меня хотите? — спросил Миреле ровно. — Если поверить, что это так.
— Я? — господин Маньюсарья, казалось, задумался. — Видишь ли, Миреле, я очень люблю играть в куклы. Наверняка у тебя прежде появлялось ощущение, что некто дёргает за ниточки, заставляя тебя совершать определённые поступки, точно так же, как ты поступаешь со своими марионетками. И иногда у тебя проскальзывала мысль, что это я — тот самый тайный кукловод... Так вот, признаюсь, что ты был совершенно прав! Вся твоя жизнь, Миреле — это спектакль, поставленный мной. Ты спросишь, зачем мне это было нужно? На самом деле, я устроил всё это с одной-единственной целью — заставить тебя, так или иначе, нарушить данное мне обещание и прочитать свою предсмертную записку. Но, к твоей чести, ты сопротивлялся очень долго — установив самому себе табу, ты даже не пытался через него переступить. Однако судьба всякого табу — быть однажды нарушенным. Так произойдёт и с тобой. В один прекрасный момент ты всё-таки не выдержишь, оступишься, попадёшь в мою ловушку и уничтожишь всё, что тебе дорого!
Господин Маньюсарья вновь разразился хохотом, на этот раз громовым, и хоть всё это и выглядело донельзя театрально, у Миреле по спине поползли капли ледяного пота.
— Спасибо, что предупредили меня, — сказал он, преодолев себя и усмехнувшись. — Теперь я буду вдвойне осторожен и, пожалуй, закопаю записку где-нибудь в саду. А то вы ещё подстроите мне какую-нибудь каверзу и заставите развернуть её нечаянно, а потом объявите, что это тоже считается, но вы просто забыли мне об этом сказать.
— Ах, Миреле, ничего-то ты не понимаешь, — с сожалением в голосе заметил наставник дворцовой труппы. — Положение твоё и в самом деле плачевно. Разверни записку или попытайся её уничтожить — и ты проиграешь в нашей с тобой игре. Не разворачивай её — и я выиграю, потому что ты по-прежнему будешь оставаться моим актёром. Не думай про существование своей прежней жизни, как ты делал на протяжении десяти лет — и это всё равно закончится для тебя плохо, потому что в решающий момент прошлое вернётся и разрушит твоё настоящее. Ты мог позабыть о нём, но оно-то о тебе не забывает. В шахматной игре такое положение называется "тройная угроза". И если уж оно складывается, то выиграть невозможно — разве что каким-то образом завершить партию вничью.
Господин Маньюсарья сокрушённо покачал головой и выскользнул из павильона, прошелестев своим длинным одеянием. Целая стая разноцветных бабочек устремилась вслед за ним через распахнутые двери.
Записка осталась лежать на комоде, призывно белея под вазой из кансийского синего фарфора, наполненной осенними хризантемами.
"Прошлое, — грустно думал Миреле, глядя на неё. — Моё прошлое давно забыто и похоронено, я совершенно изменился, даже если сравнивать с тем, что было десять лет назад. Справедливо ли — наказывать меня за то, что совершил когда-то, по сути, другой человек? Да и что я мог такого сделать, что, вернувшись, прошлое разрушит моё настоящее? Кем я был? Убийцей? Преступником? Кровным братом Кайто?"
Последняя мысль заставила его печально усмехнуться — он вспомнил, как когда-то торопился вслед за Кайто через тайный ход, сжимая в кромешной темноте его руку, и от ощущения этой близости трепетало сердце.
"А ведь это могло бы быть так и объяснило бы его равнодушие ко мне... — думал Миреле, обхватив себя руками и дрожа от внезапно нахлынувшего холода. — Впрочем, какая мне разница. Если на мгновение допустить такую невероятную возможность, то это ничего не изменит в моей любви к нему. Если же окажется, что я преступник... что ж, пускай меня казнят, но прежде я поставлю свой спектакль и расскажу Кайто о своих чувствах".
Придя к такому решению, он глубоко вздохнул и, подойдя к комоду, решительно спрятал записку обратно в рукав.
— А, впрочем, быть может, всё это — только пустые угрозы, — сказал он вслух. — То, на что так горазды демоны, стараясь сбить человека с правильного пути, который он с таким трудом нашёл, не правда ли?
Однако в павильоне было тихо, и никакой знак не говорил о том, что господин Маньюсарья мог его услышать.
* * *
После лета, в котором чудовищная жара перемежалась ливнями, наступила осень — необычная, прохладная и тёплая одновременно, с прозрачным небом и далёким, негреющим солнцем, заливавшим усыпанную листьями землю бледно-золотистым светом.
Миреле смотрел на это солнце, сиявшее в холодных небесах, с грязной площади Нижнего Города, окружённый толпой нищих оборванцев, но ему было тепло, несмотря на негреющую одежду. С некоторых пор он оставил своё желание выглядеть актёром везде, где появлялся, и надевал для встреч с Энсаро наряд, не слишком отличавшийся от потрёпанных, вылинявших одеяний Пророка Милосердного.
Энсаро не спрашивал об этих переменах, равно как и о том, почему Миреле не навещал его почти три месяца, однако обрадовался его возвращению, как и предсказывал Хаалиа.
Один раз Миреле всё-таки рассказал ему про свой спектакль, и что после праздника Осеннего Равноденствия начнутся репетиции.
Энсаро посмотрел на небо с какой-то задумчивой улыбкой.
— Да, Главный Придворный Астролог предсказал, что этой осенью в мире грядут большие перемены, которые коснутся каждого из нас, — сказал он.
— Откуда вы знаете об этом? — удивился Миреле.
Он держал его под локоть, и от одного только прикосновения к нему во всём его теле разливалось ощущение спокойствия, умиротворения и лёгкой печали. Невольно Миреле вспоминал свои чувства, рождённые близким присутствием Хаалиа — восторг, головокружение, предчувствие чего-то необычайного. И хотя эти ощущения были совершенно разными, чем-то они были неуловимо похожи, так же как были похожи сами братья.
