А Лита со своей рыжей, в масть хозяйке, лошадкой, словно срослась в одно целое, как только первый раз оказалась в седле. Она даже поводьями не пользовалась, просто говорила лошади в ухо, куда поворачивать. Лита показала наместнику места, о которых он не имел ни малейшего представления, хотя и прожил здесь уже восемь лет. Она находила удивительное в привычном, там, где ему бы и в голову не пришло искать. Каждый раз что-то новое: то скрытая в чаще полянка с изумрудным, мягким мхом и россыпью матовых коричневых грибных шляпок, то лисята, играющие у входа в нору под вывернутым корнем, то шелковая сетка паутины, усыпанная искрами-жемчужинами. Он перестал охотиться. Дичь к столу поставлял лесничий, а просто так убивать зверье расхотелось. Незаметно поубавилось злости, пропала и нужда ее срывать.
Горы Лита знала не хуже, чем лес — и когда только успела изучить? — еще одна загадка. Но именно она показала ему изумительной красоты небольшую пещеру, спрятавшуюся за стеной водопада. Оттуда открывался вид на стену падающей воды, такой, что дух захватывало, и все свои беды казались ничтожными перед величием Творца, хоть Геслер и не был особо религиозен. Ликование охватывало душу — как прекрасно быть частью мира, где существует такая совершенная красота! Сверкающая в солнечных лучах завеса воды переливалась через скалу, с грохотом падала на первую каменную ступень, разбивалась на мириады крошечных капель, окутывала выступ облаком пара, снова собиралась в стремительный поток и все повторялось, и так восемь раз, до самого низа, где разбегалась на протоки горная река.
Потом он не раз приходил сюда один, оставлял коня в пещере, проходил по узкому карнизу к самому краю, так близко, что насквозь промокал плащ, и липли на лоб волосы, но волшебное, очищающее душу чувство принадлежности к замыслу Творца не приходило, и вдоволь надышавшись влажным паром, он возвращался назад. Лита больше не предлагала съездить на водопад, она не любила возвращаться на знакомые места, предпочитая каждый раз что-то новое, а про пещеру и вовсе сказала, что больше туда не пойдет, потому что там грустно, хоть и красиво.
Но сегодняшнюю прогулку пришлось отменить. Как Геслер и предполагал, передышка оказалась недолгой. Кто-то там, наверху, в небесной канцелярии, сильно невзлюбил несчастного представителя Короны в Суэрсене. Настолько, что не поленился начать войну с Кавдном, чтобы досадить бедолаге. Должно быть, Лаар, хоть Геслер и недоумевал, чем мог прогневать грозного, но великодушного бога битв и сражений.
Взмыленный курьер принес новые приказы: увеличивается военный налог, повышается зерновой, дополнительный набор рекрутов — этот указ Геслер выполнит с удовольствием, чем меньше смутьянов останется в провинции, тем лучше, пусть король их сам потом вешает. Но где он добудет зерно, если своего хлеба даже до весны не хватает, кормятся от милости королевы? И откуда взять деньги, выработку на рудниках приказано увеличить вдвое, а продавать ни руду, ни орудия нельзя, все уйдет на новые бомбарды. Шахтеры и без того неделями не видят солнечного света, а что теперь? Не цепями же их приковывать! Столько оков во всем Суэрсене не найдется, придется по соседям одалживаться. А король не потерпит проволочек, война предстоит серьезная, это вам не увеселительная прогулка в Ландию. У Геслера заболела шея, наместник словно наяву ощутил прикосновение холодного металла и тряхнул головой, отгоняя страшное виденье. Он начнет с рудников.
Старший горный мастер, как и ожидалось, только устало развел руками — на бурное возмущение у него уже не было сил:
— Господин наместник, ну не маг я, колдовать не умею. Люди и так из последних сил выбиваются. Такую выработку даже каторжники не дают.
— Это приказ короля.
Зная, что терять ни ему, ни шахтерам уже нечего, мастер огрызнулся напоследок:
— Его величество небось, кайло в жизни в руках не держал. Денек в шахте бы поработал, так знал бы, какие нормы спрашивать.
Геслер ядовито заметил:
— Если бы вы соблаговолили поставить в забоях те машины, что я предлагал еще два года назад, шахтеры бы не выбивались из сил! Но вы же тогда хором вопили, что боги прогневаются, что столетиями без новшеств обходились и дальше справляться будете, что нечего деньги на бесполезные железки тратить, когда люди с голоду мрут.
Скандал и впрямь вышел знатный, и Геслер теперь себя за локти кусал, что пошел тогда на попятный. Год выдался на удивление спокойный, в казне после уплаты податей даже что-то осталось, и наместник решил поставить на шахтах новые подъемники и хваленый паровой молот, способный сразу пять десятков рабочих заменить. Но горных дел мастера такой шум подняли, что не решился. Побоялся, что шахты станут. А надо было надавить. Теперь уже поздно, денег нет, да и пока машины соберут и доставят, все сроки выйдут, армия ждать не будет, бомбарды нужны срочно.
Мастер возмутился:
— Уж верно, из сил бы не выбивались, давно уже от голода бы сдохли, под забором! Кто б их из милости держать стал, если все машина делает! Насмотрелись мы, что бывает, когда новые станки ставят!
— Как вы это сделаете, меня не волнует. Хоть семьями в шахты спускайтесь, хоть вообще из них не выходите! Но сроку у вас неделя. Если через семь дней не дадите двойную норму — пожалеете, что не сдохли под забором два года назад!
С рудников Геслер уезжал с тяжелым сердцем — он достаточно разбирался в людях, чтобы знать: пугать имеет смысл до определенного предела. Даже у страха есть свои границы, а когда человеку нечего терять, то нечего и бояться. Шахтеры опасно приблизились к этой грани, одно неловкое движение, и вспыхнет пожар. Но он и сам стоит у этой черты, только с другой стороны, и хотя еще не разучился испытывать страх, терять ему по большому счету нечего. Кроме жизни, разумеется, но он уже сомневался, такая ли это большая ценность, чтобы постоянно за нее дрожать.
Вечер наступал долго — сначала медленно опускалось солнце, затягивая небо красными рыхлыми полосами, потом краснота сгущалась в тяжелый фиолетовый туман, и постепенно наступала темнота, слегка прореженная звездами. Когда он вернулся домой, уже стемнело, но погода успела испортиться: черные облака заполнили темное небо, ни проблеска, ни ветерка, мертвое безмолвие перед грозой. Есть не хотелось, слуга унес нетронутый ужин, бутылку забыли поставить на ледник, и теплое вино отдавало кислятиной. Он лег на кровать, не раздеваясь, только стянул сапоги, но так и не мог уснуть, напряженно вслушивался в тишину в ожидании дождя. Небеса прорвало уже под утро, сплошным потоком. Молнии в клочья раздирали тучи, пригоршнями колотил по ставням град, внизу жалобно хрустнуло стекло — кто-то из прислуги оставило окно открытым.
Раз до сих пор не уснул, то теперь уже точно не получится. Еще одна бессонная ночь. Геслер встал, зажег свечу и спустился на первый этаж, в комнату, отведенную под библиотеку. Если окно разбилось там, и дождь зальет книги — он прикажет высечь дуру-служанку. Но пострадал коридор — осколки валялись на красной ковровой дорожке, устилавшей пол, а порыв ветра едва не задул свечу. Он прикрыл фитилек ладонью и толкнул дверь. В полумраке Геслер не сразу заметил скорчившуюся на подоконнике фигурку:
— Лита! Ты что здесь делаешь посреди ночи?!
— Скоро рассвет, — тихо ответила девочка, — я хочу увидеть восход солнца.
— С чего это вдруг?
Она соскользнула с подоконника, подошла к нему ближе, Геслер поднял свечу повыше: пламя красным отблеском отразилось в янтарных глазах девочки, а медвяные волосы при этом свете казались темными, словно запекшаяся кровь. Она смотрела ему в лицо, долго, пристально, и наконец сказала, негромко и спокойно:
— Я боюсь. Что оно не взойдет. И все станет другим.
Девочка стояла в одной ночной рубашке, голыми ногами на холодном полу, Геслер скинул камзол, путаясь в застежках, набросил ей на плечи, хотел было прижать к себе, но под строгим, неподвижным взглядом не решился, и только возразил, сам удивляясь, как беспомощно звучат его слова в промежутках между раскатами грома:
— Ну что ты, Лита! Это просто гроза, гроза, а не конец времен. Нечего бояться, скоро рассветет, будет холодно и мокро, но в вашем Суэрсене всегда так, хорошо еще, снега нет, — он говорил, говорил, сам уже особо не понимая, что за чушь несет, и постепенно из ее глаз уходил тревожный багрянец. Она поежилась, запахнула камзол, подошла к окну, кивнула:
— Смотри, там, далеко, светает.
— Разумеется, светает! Так и должно быть, — он задул свечу, и они стояли рядом, вглядываясь в едва заметную глазу серую полосу на востоке.
Геслер положил руку на плечо девочки, она не отстранилась, наоборот, придвинулась ближе. Гроза утихла, ливень перешел в унылый мелкий дождик, небо окончательно просветлело, но солнце так и не показалось, спряталось за облаками. Он развернул девочку лицом к себе:
— Видишь. Все как всегда. Еще один унылый серый день. Не надо бояться, — и, подумав, продолжил, — знаешь, я думаю, что конец света не наступит вот так, с раскатами грома и молниями. Это только кукольники его так показывают, бьют в медные тарелки, чтобы дети пугались. Все будет как обычно, просто однажды время остановится.
Она кивнула:
— Знаю. И мы даже не поймем, что все уже закончилось. Но я все равно боюсь.
К полудню дождь прекратился, развиднелось, и Геслер бесцеремонно разбудил задремавшую в кресле девочку. Несмотря на бессонную ночь, он чувствовал себя на удивление бодро, даже обновлено. Словно чужой страх разогнал на время его собственный, и сквозь просвет в нахмуренном черном небе он увидел цель:
— Просыпайся, соня! Мы едем в Солеру.
Девочка не стала задавать вопросы, ей оказалось достаточно поймать его взгляд, в ее глазах отразился лихорадочный отблеск, и Лита кивнула:
— Хорошо. Я только возьму морковку для Карлы. До города далеко, она устанет везти меня сразу после дождя, дорогу ведь размыло.
— Ничего, переживет. Приедем на место — скормишь ей хоть целый воз моркови. Собирайся быстрее.
От усадьбы Геслера до Солеры, столицы Суэрсена, было рукой подать — добрались к вечеру, с последними солнечными лучами лошади въехали на постоялый двор. В городе Геслер бывал так редко, что не обзавелся там постоянной резиденцией. Некогда прекрасная Солера нынче не вызвала ни малейшего желания задерживаться в ней свыше необходимого. Первый удар городу нанесло падение Аэллинов. В отличие от самоуправляемого Сурема, столица Суэрсена находилась в личной собственности герцога, и горные лорды традиционно не жалели денег на свой город, хоть и не любили его. Герцогский дворец пустовал десятилетиями, но поддерживался в безупречном порядке. Герцог также оплачивал содержание городской стражи, давал деньги на уборщиков и строительство. Сточные трубы, и те, проложили на его средства! Горожане платили только торговую пошлину.
Не стало Аэллинов — тут же не стало и денег. А пока жители Солеры привыкали к новым порядкам, пришла в упадок торговля, окончательно уничтожив город. Между мраморными плитами мостовых пробилась сорная трава, потускнели купола храмов, тишина упала на некогда шумный, галдящий порт. Стены герцогского дворца окончательно отсырели, покрылись плесенью, кое-где провалилась крыша. Знаменитые витражи, гордость павшего рода, в первую же зиму выколупали из рам воры.
Сказать по правде, больше в городе красть было нечего. Счастливчики, имевшие родню в других краях, бежали, пока еще были открыты перевалы, бросив богатые, но промерзшие дома. Те, кто остался, быстро обнищали, меняя золото и серебряную утварь на хлеб. На следующую зиму платить уже было нечем, и голод, невыносимый даже среди крестьян, основательно проредил и без того жалкую горсть несчастливцев.
На вторую весну Геслер худо-бедно наладил раздачу зерна уцелевшим жителям Солеры, но всегда считал их нахлебниками и порывался перевести работать на королевские поля, да так и не собрался. К тому же, рук ему в поместьях Короны хватало, это урожай каждый раз заканчивался раньше, чем поспевал новый.
Но все-таки, даже в разоренной загаженной Солере сохранилось то, ради чего он привез сюда девочку, ради чего он сам время от времени наезжал в город. Еще одно, теперь уже, пожалуй, последнее уцелевшее наследие Аэллинов — витражная мастерская. Семейство мастеров, из поколения в поколение отливавшее знаменитые северные витражи, из родного города не сбежало. Он как-то спросил седовласого старика с необыкновенно-черными густыми бровями, нынешнего главу семьи, почему они остались, но тот только пожал плечами и ответил туманно:
— В чужом краю зрячий теряет остроту взгляда. Мы слишком долго учимся видеть, господин наместник, чтобы обречь себя на слепоту.
Их решимость заслуживала уважения. В опустевшем, почти вымершем городе они продолжали жить, словно ничего не изменилось. Точно так же раздували печи, подбирали узоры, смотрели на солнце сквозь кусочки оплавленного цветного стекла. К ним приезжали, со всех концов империи, из Кавдна, Ландии, даже варвары! Надеялись, что теперь, когда Аэллинов больше нет, мастера забудут старый договор, что заключили с княжеским родом еще до присоединения к империи, и начнут продавать свои творения на сторону. Но семейство свято блюло данное слово: ни один витраж не покинул пределы провинции за эти восемь лет, отказали даже королеве, хоть и с сожалением, Саломэ в Суэрсене любили.
На что они жили, Геслер не знал — местным жителям уж точно было не до витражей. Два младших сына пять лет назад, как и было в их обычае, ушли странствовать по свету, набираться опыту, и пока еще не вернулись. Оставшиеся мастера — глава семьи, три его старших сына и два племянника, бесплатно обновляли цветные окна в многочисленных солерских храмах, но других заказов у них не было — все остальное время они неторопливо работали в своей мастерской на первом этаже древнего трехэтажного дома. В ясные зимние дни он сверкал на солнце, как стеклянный шар: в окнах переливались витражи, старинные, в мелком частом переплете, но сохранившие чистоту красок. Даже крыша старого дома казалась витражным полотном: красная черепица перемежалась с желтой, зеленой и синей, переплетаясь в ярком узоре, вызывающе радостном на фоне серых крыш соседних зданий.
Они переночевали в просторной, но выстывшей комнате, под стопкой пропахших сыростью одеял, и все равно продрогли. Хозяин, извиняясь, топил печь, мол, лето, а постояльцев мало, вот если бы господин наместник в общем зале расположиться изволил, так там тепло, а в комнатах влажно. В зале и впрямь было тепло, даже жарко, но кухонный чад сизым облаком клубился под потолком, намертво закрытые окна покрывал ровный слой копоти, сквозь который безуспешно пытался пробиться дневной свет. На завтрак подали костлявую жареную рыбу, серый комковатый хлеб и несколько чахлых веточек зелени. Завершал эту роскошную трапезу местный кислый сидр. Но все неудобства вместе взятые не смогли испортить Геслеру настроение. Он едва дождался, пока Лита поест, и вывел ее на улицу.
После недели дождей сточные канавы переполнились, и они осторожно продвигались между вонючими лужами и кляксами липкой грязи, покрывшей некогда блестящий мрамор. Издалека дома вокруг центральной площади еще смотрелись пристойно, но стоило подойти поближе, и в глаза бросались пятна плесени, выбитые стекла, покосившиеся ставни, трещины на стенах. Девочка заметила печально:
