— Вот как? — в свою очередь спросила Елизавета. — Расскажите мне о чём-нибудь подобном, милорд... Глядите, они опять подслушивают, — шепнула она, показывая глазами на придворных, что стояли поодаль от её кресла. — Доносчики, соглядатаи, — всюду им мерещатся заговоры... Так, расскажите же мне, милорд, о большой любви, — повысила голос Елизавета, повернувшись к сэру Джону.
— Пожалуйста, моя принцесса. История из времён моей молодости, если вы пожелаете.
— Рассказывайте.
— Жили тогда два друга, два поэта, — Томас и Генри, если вам интересны их имена. Они были неразлучны, как Орест и Пилад, — дружили, не разлей вода. Оба увлекались поэзией Петрарки, которая был в большом ходу при вашем батюшке, короле Генрихе. Я плохо разбираюсь в поэзии, — не то что мой дядюшка Френсис, считавшийся её признанным знатоком, — но сведущие люди мне говорили, что Томас и Генри сумели приспособить итальянский сонет к нашей английской манере; вот только его размер был для них то слишком мал, то слишком велик.
Не надо, думаю, объяснять, что и Томас, и Генри искали свою Лауру по образцу возлюбленной Петрарки, — а если человек чего-то очень хочет, то он это накличет на собственную голову. Пожалуйте, — каждый из них нашёл себе Лауру и принялся страдать от любви к ней. Точнее сказать, у Томаса было две Лауры, — имя второй нам неизвестно, зато первую мы знаем: с вашего позволения, это была ваша матушка, моя принцесса.
— Он любил леди Энни Болейн? — переспросила Елизавета. — Вот это да! Мне об этом ничего не известно.
— Томас любил её задолго до того, как она стала женой вашего отца, никому не признаваясь в своей любви, — а когда леди Энни вышла замуж, уехал в Италию. Там он нашёл другую Лауру, которую полюбил также страстно и безнадёжно. Как же иначе, ведь он был настоящий поэт, несчастливая любовь для которого всё равно что цветок для пчелы — оттуда он черпает нектар своего вдохновения. Послушайте, что Томас написал своей итальянской возлюбленной на прощание:
Прощай, любовь с законами своими!
Твои крючки меня уж не манят -
Сенека и Платон зовут меня,
Я к совершенству устремляюсь с ними.
Я дорожил ошибками слепыми,
Но твой отказ, терзая и казня,
Мне дал урок бежать, себя храня,
Свободы нерастраченной во имя.
Итак, прощай! Иные души рви,
А власти надо мной пришел конец.
Будь госпожою молодых сердец,
Кидай в них стрелы ломкие свои.
Так долго время тратил я с тобой -
Мне надоело лезть на сук гнилой.
Последние строчки, признаться, несколько грубоваты — "надоело!", "сук гнилой!", "долго время тратил!" — но в целом сонет вполне в духе Петрарки.
— Напрасно вы сказали, что не разбираетесь в поэзии, — смеясь, заметила Елизавета. — Опять прибедняетесь, сэр Джон! Я вижу, что вы знаток не хуже вашего дяди.
— Как вам угодно, моя принцесса, — поклонился сэр Джон. — Я просто болтаю, что в голову взбредёт... На чём мы остановились? Ах, да, теперь о Генри! Его Лаура была землячкой настоящей Лауры — она тоже жила во Флоренции. Её имя было Джеральдина, но Генри уверял, что она была ирландской крови. Во имя любви к этой Джеральдине он решил сделаться странствующим рыцарем, дабы совершать подвиги в её честь. По слухам, где-то он сразился с мельником, которого принял за злое чудовище; где-то освободил каторжников, увидев в них христиан, пленённых сарацинами, — а ещё побил какого-то ремесленника за дурное обхождение с подмастерьями. Закончилось всё тем, что он почти свихнулся, и его родственникам пришлось срочно везти его назад в Англию. На родине он написал прощальные стихи своей Джеральдине:
В краю, где солнце опаляет травы
Иль растопить никак не может лед;
Где жар его — умеренного нрава;
Где люд умен, печален или горд;
В обличьи низком иль в высоком сане;
В ночи бескрайней иль коротком дне;
В погоде ясной иль в густом тумане;
В расцвете юном или в седине;
В аду, иль на земле, иль в кущах рая;
В горах, в долине или в пенном море;
На воле, в рабстве, — где б ни обитал я;
Больным, здоровым, в славе иль в позоре:
Я — твой навек, и это лишь одно
Утешит, если счастья не дано.
— В конце концов, Генри погиб на плахе, ввязавшись в какой-то заговор, — закончил сэр Джон.
— Да, действительно, несчастная любовь, несчастная судьба, — задумчиво произнесла Елизавета. — А какой заговор, вы не знаете?
— Нет, не знаю, — сколько воды с тех пор утекло! Да и память меня всё чаще подводит.
— От заговоров надо держаться подальше, — назидательно сказала Елизавета и громко повторила: — От заговоров держаться надобно подальше! Они бедой грозят нам всем!
— Вы правы, ваше высочество, — упаси нас Бог от заговоров, — столь же громко проговорил сэр Джон.
Елизавета бросил на него тот свой быстрый, пронзительный взгляд, который мог очень многое значить, и встала с кресла:
— Ага, наконец-то следующий танец! Я пошла, милорд, меня ждут.
— Я безмерно восхищён вами, моя принцесса! — поклонился ей сэр Джон...
* * *
Королева Мария плакала на кровати в своей спальне. Ей приснились отец и мать. Они сидели в домашних одеждах, друг подле друга, и любовно беседовали. Мария, маленькая девочка, подошла к ним и спросила о чём-то. Мать засмеялась и ласково поцеловала её в лоб, а отец посадил на колени и крепко обнял.
Дальше они все вместе пошли по длинным-длинным коридорам дворца. Им навстречу попадалось много людей, которые были приветливы и радостны. Открылись большие двери, и Мария с отцом и матерью очутилась в огромном освещённом зале, стены которого терялись вдали, а потолок находился в невообразимой высоте. Зазвучала музыка, которая была так хороша, что вызывала душевное трепетание. Отец взял Марию за руки и повёл её в танце; мать весело улыбалась им. Мария танцевала отлично, у неё сами собой получались танцевальные фигуры. Вокруг слышались одобрительные возгласы; по лицу отца она видела, что он гордится ею.
Потом отец танцевал с матерью и они были очень красивой парой. Марии хотелось прыгать от восторга и хлопать в ладоши. "Это мои папа и мама, это мои папа и мама!", — восклицала она. Отец шутливо погрозил ей пальцем и мать, по-прежнему улыбаясь, сделала знак, чтобы она вела себя прилично.
Затем они втроём оказались на бескрайнем лугу, покрытом изумрудной травой и пышными цветами. В воздухе порхали бабочки, издалека доносилось прекраснейшее пение птиц. Марии не хотелось уходить отсюда; отец уговаривал её, объясняя, что им пора возвращаться. Откуда-то появились три лошади — белая, вороная и каурая. Каурая была меньше других, и отец хотел, чтобы Мария влезла на неё.
Мария боялась: тогда отец подхватил Марию и посадил на лошадь. Его руки были сильными и надёжными, а слова — полны любви и нежности. Мария вцепилась в пышную гриву лошади и понеслась вскачь, сама удивляясь своей ловкости. Отец и мать помчались за ней. "Постой, подожди! Мы тебя догоним!" — смеясь, кричали они.
После Мария опять сидела на коленях у отца. Он рассказывал ей сказку, и Мария засыпала, счастливая, ощущая себя в безопасности в отцовских руках...
Проснувшись в своей спальне, Мария продолжала улыбаться, — а потом поняла, что это был сон и расплакалась. Отослав служанок и фрейлин, она продолжала растравливать себя воспоминаниями: на смену детским пришли более поздние, девические; сладкая тоска по детству сменилась обидой и отчаянием. Мария вспомнила, как уезжала её мать, когда отец решил жениться на Энни Болейн. Она помнила нервные торопливые движения матери, её воспалённые красные глаза и высохшее лицо. Одновременно Мария словно воочию видела, как отец смеётся и нежничает с леди Болейн, но как он холоден и натянуто приветлив с ней, своей дочерью.
Щёки Марии вспыхнули от возмущения и стыда, кулаки крепко сжались, слёзы высохли. Она бормотала слова ненависти и презрения, казнила в своём воображении Энни Болейн и осыпала упрёками отца.
Далее пошли воспоминания о долгих годах одиночества; как-то мельком пронеслись смерть отца и короткое правление брата, заговор Дженни Грэй и окончательное своё утверждение на престоле. Уныло прошли перед глазами придворные церемонии и праздники, — и лишь вспомнив Роберта Дадли, королева улыбнулась.
Посидев ещё немного в задумчивости, Мария позвала челядь, чтобы одеться. Заканчивая свой туалет, она спросила как бы невзначай:
— Какая погода сегодня?
— Отличная, ваше величество, — ответили ей. — Туман рассеялся, облака ушли. Небо ясное, — правда, немного холодновато.
— Хорошая погода в это время года — редкость, — заметила Мария. — Что у нас намечено на сегодняшний день?
— Научный диспут, ваше величество. Итальянские богословы из Падуи вступят в учёный спор с нашими профессорами из Оксфорда. Будет обсуждаться вопрос об источниках спасения человеческой души. Наши профессора считают, что большинство источников спасения находятся внутри человеческой природы, — например, способность противостоять греху и обратиться к праведности. Однако итальянские богословы утверждают, что источники спасения души находятся исключительно вне человеческой природы; даже способность противостоять греху и обратиться к праведности возникает благодаря божественным действиям, а не человеческим усилиям.
Спор обещает быть жарким, ваше величество. Поддержать богословов из Падуи придут их земляки из числа пребывающих у нас итальянцев; в свою очередь, наши студенты придут, дабы оказать поддержку профессорам из Оксфорда. Но опасаться нечего, ваше величество: все меры приняты, чтобы диспут не перерос в массовую драку, — как это было в прошлый раз, когда обсуждалась проблема об универсалиях, то есть общих понятиях в философии.
— Господи Иисусе, — вздохнула Мария, — подумать только, мы спорим об универсалиях! Этот вопрос уже лет сто, как решен в Европе, а мы всё спорим о нём. Нет, всё-таки правы те, кто называет нас провинциалами, — мы действительно живём будто в глухой провинции Европы: одеваемся, как провинциалы, ведём себя, как провинциалы, думаем, как провинциалы... Знаете, мне не хочется присутствовать на этом диспуте. Пусть господа учёные мужи спорят сколько им угодно, — но без меня.
— Разрешите вам напомнить, что вы обещали, ваше величество.
— Извинитесь за меня. Скажите, что врачи предписали королеве прогулки на свежем воздухе, — а так оно и есть, мы не возьмём на душу грех обмана. Сегодня такая погода, что самое время для прогулки, — распорядитесь, чтобы всё было приготовлено для выезда. Я хочу погулять в верховьях Темзы.
— Но, ваше величество, мы не успеем собрать всю вашу свиту! А припасы — вы, ведь, захотите отдохнуть и поесть на природе? Для того чтобы запастись всем необходимым тоже нужно определённое время. Кроме того, надо известить его преосвященство епископа Эдмунда. Он примет меры для обеспечения вашей безопасности.
— Припасов не надо никаких, — мы пообедаем после во дворце; для охраны привлеките конных гвардейцев, — они всегда должны быть наготове; вся свита мне в сопровождение не нужна, — это не официальный выезд, а частная прогулка, — возразила Мария. — Что касается епископа, то даже во имя моей безопасности я не обязана оповещать его о своих действиях. Я хочу сейчас поехать на прогулку, и я поеду. Я королева!
— Конечно, ваше величество. Как прикажете, ваше величество.
— Да, и пригласите этого... как его... молодого джентльмена, которого недавно представил нам сэр Стивен. Его имя Роберт, кажется...
— А, сэр Роберт Дадли! Конечно, ваше величество, как вам угодно.
— Поторопитесь же! Вдруг небо опять затянется облаками...
* * *
Конная процессия королевы медленно ехала по берегу реки. В воздухе чувствовалась морозная прохлада, от лошадей валил пар, их храпение далеко разносилось по округе. День был очень тихим: так тиха бывает природа, когда она ждёт больших и близких перемен. Вода в реке была почти недвижна, лишь еле слышное журчание у берега выдавало её течение; пожухлая трава сникла и прижалась к земле в ожидании скорого снега; растерявшие листья деревья застыли в своей дикой красоте и не шевелили чёрными ветками. Одни вороны и галки носились с беспокойными криками над деревней у леса, да полёвки изредка перебегали дорогу.
— Позовите сэра Роберта Дадли, — сказала королева. — Вам нравится предзимье? — спросил она, когда сэр Роберт приблизился к ней.
— Печальная пора, — неопределённо ответил сэр Роберт.
— В этом и заключается особое очарование, понять которое могут лишь утончённые натуры. Увядание вызывает более глубокие переживания, чем цветение, — не так ли?
— Да, так, ваше величество, — с готовностью согласился сэр Роберт.
Мария искоса взглянула на него. Некоторое время они ехали молча.
— Вы плакали когда-нибудь? — продолжила разговор королева.
— Конечно, ваше величество. В детстве.
— В детстве, — повторила Мария. — А во взрослой жизни?
— Нет, ваше величество.
— Нет... — повторила Мария. — Значит, вы не любили, любви не бывает без слёз... А когда ваш отец и брат... когда их... когда они погибли, — разве вам не было грустно?
— О, да, ваше величество! Мне было грустно, очень грустно, — сэр Роберт насторожился, не понимая, к чему она клонит.
— Вы любили своего отца?
— Как вам сказать, ваше величество... — замялся сэр Роберт.
— Отвечайте прямо, я не держу зла на ваше семейство: это всё в прошлом. Впрочем, я и тогда не держала зла, — мне пришлось подписать указ о казни ваших родственников после той истории с Джейн Грэй. Долг королевы обязывал меня к этому, но я не хотела их смерти. Долг королевы обязывает меня делать многое, чего я не хочу, — будто оправдывалась Мария.
— Мы все в вашей власти, государыня, — напыщенно произнёс сэр Роберт.
Мария кивнула:
— Вы добрый и верный подданный, милорд. Но вы не ответили: вы любили своего отца?
— В определённом смысле, ваше величество.
— Я не понимаю вас.
— Видите ли, мой отец, сколько я его помню, всегда был занят важными государственными делами. Мне он казался недосягаемым: очень умным и очень строгим. А когда я достиг отроческого возраста, он давал мне указания таким тоном, что я чувствовал себя провинившимся солдатом перед взыскательным офицером, — выпалил сэр Роберт, решившись говорить правду. — Любил ли я его? Да, наверное, но больше побаивался.
— Отец совсем не занимался вами в детстве? Не играл, не баловал, не дарил игрушки, не сажал на колени? — Мария с сочувствием посмотрела на сэра Роберта.
— Нет, мадам, ничего этого не было.
— Бедный сэр Роберт, — вздохнула Мария. — Ну, а ваша мама? Она была с вами ласкова?
Сэр Роберт тоже вздохнул:
— Нет, мадам, она была ещё строже, чем отец.
— Бедный сэр Роберт, — повторила Мария и коснулась его руки.
Сэр Роберт вздрогнул; его лошадь испугалась и рванулась вперёд.
— Стой, тпру-у-у! — вскрикнул сэр Роберт. — Молодой жеребец, пугливый, — сказал он, успокоив коня.
— А мой отец и моя мать любили меня, у меня было счастливое детство, — Мария слабо улыбнулась. — Кто бы мог подумать, что потом всё так обернётся...
