В художественной школе Вахромеев появлялся не часто, не чаще раза в год, и всегда в сопровождении либо прессы, либо телевидения. Обычно это была какая-либо благотворительность или встреча с учениками. Видимо, на подобном мероприятии его и видела Маринка, причем волнение и надежды так переполнили бедную девушку, что в голове у нее что-то повредилось. Влада усмехнулась. Интересно, а ее-то Вахромеев заметит? Посмотрим. Но она уж точно не собирается ни расстраиваться, ни радоваться, как последняя дура. Пальцы покалывало. Она подула на них и стала растирать.
Вахромеев вплыл в класс вместе со свитой. Он был небольшого роста и атлетического сложения. Влада его и раньше видала в журналах, но думала, что он высокий. За ним семенили директор Василий Петрович, завуч Нина Павловна, Татьяна Вениаминовна, три незнакомых дядьки, один из них с блокнотом в руках, один с большой, по-видимому, профессиональной, видеокамерой. Двигалась знаменитость важно и неторопливо, несколько высокомерно прислушиваясь к щебетаниям Василия Петровича. Потом он энергично закивал, махнул рукой, и человек с кинокамерой вынырнул сзади, помчался на середину комнаты и застыл в последней стадии готовности. За ним устремился мужчина с блокнотом, что-то негромко сказал оператору и тоже застыл. "Совсем как два натурщика", — подумала Влада. Вахомеев начал обход класса. Лицо его стало сердечным и участливым. Человек с блокнотом негромко командовал оператором и массовкой, выстраивая мизансцены. Свита текла за Вахромеевым, то отставая, то приближаясь и выстраиваясь полукругом, и тогда Вахромеев становился похожим на солиста академического хора, который почему-то оказался в окружении малого народного коллектива, но осанку и манеры сохранил прежние, как в те времена, когда за его спиной выстраивалась китайская стена фраков и концертных платьев.
Наконец очередь дошла до Влады. Маленькие пронзительные глазки редкого оттенка морской волны уставились на нее. Влада почувствовала, как горят у нее щеки.
— Ты смотри, закраснелась, а? Зарделась, как маков цвет! — Вахромеев обернулся к свите. Свита почтительно и понимающе засмеялась. Вахромеев широко улыбнулся:
— Пятнадцать лет, девчонки самый цвет! Это не записывать.
"Вот дурак", — рассердилась Влада, — "какой еще самый цвет!"
— Стесняется, красавица, — в рифму сказал Вахромеев и снова обернулся к свите, раздался почтительный смех, почти как в телесериале, — не стесняйся, ты красавицей будешь, это уже хорошо, даже если рисовать хорошо не научишься, не пропадешь.
Его потемневшие глазки впились в девочку.
— Ну, что там у тебя, показывай.
Но Влада упрямо поджала губы и замолчала. Татьяна Вениаминовна, почувствовав заминку, выскочила вперед с дрожащими руками и принялась показывать Владины рисунки. Вахромеев рассматривал рисунки и время от времени посматривал на опустившую глаза в пол девочку. Он хмыкал, издавал какие-то междометия, и, как казалось, пытался привлечь ее внимание, так что Татьяна Вениаминовна украдкой дернула Владу за рукав. Та удивленно подняла глаза и встретилась взглядом с Вахромеевым.
— А недурно рисуешь для своего возраста, — сказал он красивым, немного грассирующим баритоном, — недурно. Особенно вот эта обезьянья серия. Обезьяны в нашем городе — это находка, настоящая находка. Ну что, э-э-э... Как зовут-то тебя?
Влада хотела снова промолчать, но Татьяна Вениаминовна опять дернула ее за рукав, она дрогнула и негромко произнесла:
— Влада.
Сразу же после этого ей захотелось заплакать.
— Влада... Интересное имя. Ну что же, Влада, подозреваю, что хочешь быть художником?
Влада кивнула.
— Тогда возьми визитку, — сердечным тоном произнес Вахромеев и сунул ей в руку бумажный прямоугольник, — звони, когда я в городе буду, и заходи. Может быть, подумаем о выставке юных, начинающих, привлечем художественную школу, а? — он снова развернулся и окинул взглядом онемевшую в почтительном восторге свиту.
— Ах, как было бы хорошо, — пропел Василий Петрович.
— Да, да, да, Сергей Витальевич, как было бы хорошо, — загалдели, закивали остальные, пораженные остротой и новизной этой мысли.
— Ну вот на этом и порешим, — сухо сказал Вахромеев и двинулся дальше. Владе показалось, что он был разочарован ее поведением.
Вахромеев прошелся по классу, быстро и небрежно посмотрел картины у всех ребят в классе, поговорил с несколькими учениками и вышел. В дверях он обернулся и поймал взгляд Влады. У нее опять вспыхнули щеки. Вахромеев уxмыльнулся и вышел.
Ученики дружно уставились на нее. Влада почему-то смутилась. "Может быть не такой уж он и дурак", — подумала она, — "но все равно, дядька странный".
— А я бы никогда у такого старика визитку не взяла, — сказала белобрысая Сабина, — вот еще, чего он там о себе думает!
— Он о выставке думает, слышала, может и нас с тобой пригласит, — сказала Настя, Сабинина подружка, — с Владкой за компанию. Мы тоже обезьян нарисуем. Ба-а-альшущих!
Влада пожала плечами и отвернулась.
— Скажи ты, разговаривать не хотим, — Сабина хмыкнула, — ну-ну. "Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил".
Вернувшаяся в класс Татьяна Вениаминовна спасла Владу от злобы соучеников.
— Влада, это успех, — радостно заявила она, — ему точно понравилось! Только нельзя быть такой букой! Это просто невежливо. Ты пойми, он известный художник, натура артистическая, не привык себя сдерживать, говорит ерунду. А ты внимания не обращай, он в жизни лучше, я его давно знаю, мы с ним из одного двора.
Татьяна Вениаминовна не стала говорить, что Вахромеев вспомнил об этом буквально только что, а раньше в течение многих лет, когда они изредка встречались в этой же самой школе или в городе, никак не мог освежить память.
* * *
Вечером следующего дня по местному телевидению был показан сюжет "приход Вахромеева в художественную школу". В передаче было несколько кадров, где Вахромеев беседует с Владой, в том числе несколько ее крупных планов. Люда расцеловала дочь в обе щеки.
— Ну даешь, — папа потряс головой, — это же надо, с самим Вахромеевым разговаривала!
— А он меня еще и хвалил, — торжествующе ответила Влада, и ехидно добавила, — не то что ты.
Папу всегда было приятно подковыривать, да и было за что. Этакий он у них. Никакой. В последнее время отец вызывал у Влады раздражение. Она поеживалась почти от каждого его слова и не упускала случая вступить с ним в перепалку.
— Что с ней творится? — спрашивал Змей у Люды, — то плачет, то ругается. Слова ей не скажи, все плохо!
— Переходный возраст, — пожимала плечами Люда, — они все в этом возрасте такие. Себя вспомни, легко ли было родителям с тобой. Наверное, нет.
— Да, нелегко, — припоминал Змей, — особенно отцу. Но все-таки, я так не нападал на него, как она на меня!
— Это тебе кажется, что не нападал, — урезонивала его Люда, — а на самом деле нападал еще как.
— Да ты-то откуда знаешь?
— Да как же мне не знать, сколько лет с тобой живу, все как на ладони. Все что ты не делаешь, для тебя пустяки. А вот все, что мы делаем — да, это все серьезно.
Змей поднимал в таких случаях обе руки вверх и демонстративно погружался в чтение. Вот и сейчас он сделал то же самое. Влада презрительно фыркнула.
— Вторая мать растет, — зло сказал Змей, поднялся и вышел из комнаты.
Мать с дочерью переглянулись и засмеялись.
— Дурень, — сказала Люда жестко, — даже отношения с дочерью наладить не способен, ну да что с него взять, только пожалеть остается.
Влада согласно кивнула.
— Да ладно, мам, помиримся. А вот что с Маринкой будет, если передачу увидит! О-го-го!
— Да уж, — засмеялась Люда, — эта наверное заболеет от зависти. Да и все семейство Чуркиных.
— Кроме Степки, — снисходительно ответила Влада, — Степка вроде бы ничего, не завистливый.
— Да, не в семью пошел, — подтвердила Люда, — неплохой пацан, единственный из семейства. И, как назло, единственный, кто сюда никогда не шастал. Ему до нас дела нет, и нам до него. Очень хорошие отношения, как считаешь?
— Идеальные, — ответствовала Влада.
* * *
Предложением Вахромеева Влада так и не воспользовалась. Она иногда доставала визитку, смотрела на номер, но позвонить так и не решилась. Тем более, Татьяна Вениаминовна сказала, что Вахромеев у них в городе бывает не больше раз четырех в году. Летом иногда наезжает недели на две, у него тут родители живут, а в основном на несколько дней по делам заезжает, не больше, чем на неделю.
— Подождем, будем готовиться, — сказала ободряюще учительница, — Вахромеев слов просто так бросать не любит, если срочные дела не отвлекут, вспомнит, не переживай. Не в этом году, так в следующем.
Ажиотаж в художественной школе, вызванный обещанием Вахромеева поддержать совсем юные дарования, утих. Сабинка смотрела на Владу даже с некоторым сочувствием, как на обманутую дурочку.
"Успокоились, да и ладно, змеюки", — думала Влада, — "А мне и дела нет до вашего Вахромеева".
Она сходила в "Приморский", посмотрела Вахромеевские картины. Печальная ностальгия "Приморского периода" тронула ее. Сплин в последние несколько лет стал ее частым гостем, и грустные большие глаза Вахромеевских моделей отзывались в ее душе чем-то робким и тоскливым, "щенячьим", как ей хотелось назвать это. "Нет, не может он быть простым долдоном", — решила она, — "простой долдон так тоску не чувствует, нужно что-то самому пережить".
Влада перечитала всю информацию о Вахромееве, которую смогла достать. Вахромееву было сорок два года. Выглядел он подтянутым и энергичным. Сравнение с отцом, который был ему ровесником, было не в пользу последнего. Вахромеев изредка появлялся на страницах глянцевых журналов, и Владе удалось почерпнуть кое-какую информацию о его личной жизни. Он был женат дважды. От первого брака был сын, тоже художник, но видимо малоизвестный, потому что никакой информации о нем Влада не нашла. От второго брака детей не было, но Вахромеев помогал деньгами дочери второй экс-супруги. Последние пять лет он холостяковал, появляясь в свете с той или иной подружкой. Его рейтинг как жениха оценивался таблоидами высоко. "Вот дураки", — расстроилась Влада, — "неужели о нем написать больше нечего?"
Она принялась за изучение репродукций картин из "Золотистого" и "Серебристого". Конечно, она видела их и раньше, ведь это были картины их знаменитого земляка, и поэтому каждый школьник в их городе знал хоть о нескольких картинах из местной галереи. Но именно общеизвестность мешала ей раньше рассмотреть картины как следует, знания заслоняли собственные чувства, и Влада равнодушно восхищалась признанным мастерством художника. Теперь она смотрела на эти картины другими глазами. Ее поразили спокойствие и мощь фигур на полотнах "золотистого". Обнаженные фигуры медово-оранжевого цвета спокойно и величаво существовали в налитом солнечным теплом пространстве цвета бледно-соломенного вина. Эти существа были могущественны, они взирали на мир с задумчивыми улыбками, они знали, что такое счастье и блаженство. В их мире не было место ничему земному, только вечный покой, вечное счастье недоступных высот. Рваные кубистические формы "серебристого" были полной противоположностью. Серебристые существа жили борьбой. Они враждовали, они страдали, ноги их попирали символы советской эпохи — перековывающего мечи на орала, памятники вождям, рабочего с колхозницей. Иногда у них вместо рук оказывались самолетные крылья и они взлетали над городами и полями, и оттуда зорко наблюдали своими серебристо-металлическими лицами за жизнью внизу. На многих были надеты пионерские галстуки, и часто на той или иной картине возникал образ мальчика, трубящего в горн, из которого лилась красная жидкость, то ли вино, то ли кровь.
Влада повесила несколько репродукций золотистого периода на стену. Они успокаивали ее. Творчество серебристого периода действовало на нее противоположным образом — будило сплин.
Как бы там ни было, но Вахромеев заинтересовал ее своими картинами. Была между ними и впечатлением от живого Вахромеева какая-то беспокоящая разница.
* * *
А Маринка действительно заболела от зависти. По крайней мере, так решили мать и дочь Серовы. В конце июня, когда у Влады с Юлькой тела уже стали бронзовыми и продубевшими от морской воды и солнца, появились Чуркины с сообщением, что Мариночка в больнице, слаба, сильно переживает по поводу известного инцедента, и хотела бы встретиться с Владой.
Ну что тут было делать? Идти мириться с Маринкой желания никакого не было. Помиришься — опять начнет шастать. Влада вспомнила, как тщетно пыталась осадить наглую Маринку, и как у нее ничего не получалось. Ее передернуло. Но человек в больнице, от зависти, не от зависти, но болеет. Не симулирует же она до такой степени, что ее в больницу положили? А вдруг чего-нибудь с ней случится, обвинят потом Владу.
— Ладно уж, фиг с ней, с этой дурочкой, — сказала Люда, — вместе с тобой сходим, попроведываем. А если она потом снова хамить начнет, я сама ее на место поставлю. После того, как Рита тебя мартышкой обозвала, я имею право ее дочери что угодно говорить.
Когда они пришли в больницу, Маринка встретила их, сидя на кровати, сильно похудевшая и побледневшая. Видно было, что ей в последнее время несладко. Какое-то подобие жалости шевельнулось у Влады. Какая ни есть, а всё человек.
Некоторое время смущенно молчали. Наконец Влада натужно спросила:
— Ну как ты, чем болеешь?
— С печенью что-то, — совсем слабым голосом ответила Маринка, — и слабость постоянная. Давно уже. Лечусь вот.
— Все нормально будет, Мариш, не переживай. А я к тебе буду приходить, проведывать иногда.
— Ой как здорово, — голос Маринки приободрился, — и рисунки свои покажешь?
— Покажу, покажу, — Влада взглянула на Люду, а та показала ей глазами — мол, терпи пока, ничего не сделаешь.
— И те, которые к Вахромееву на выставку готовишь, тоже покажешь?
— Да нет никакой выставки, разговоры одни, — раздраженно ответила Влада.
— Брешешь? — с остреньким любопытством спросила Маринка.
— Ничего она не брешет, — вмешалась Люда, — ты, Мариночка, поправляйся, мы иногда заходить к тебе будем.
В течение июля они раз в неделю заходили проведать Маринку. В одиночку Владе ни за что не хотелось навещать подругу. Маринка шла на поправку на глазах. Через каждые семь дней, когда Серовы заходили к ней, они находили ее все более розовощекой и жизнерадостной. На смуглых Маринкиных щеках даже заиграл румянец.
К концу месяца Маринка появилась у них в доме. Вела она себя значительно тише, рисунков своих не притащила, но Владины исследовала тщательно. Настроение у нее сильно подпортилось, так что Влада с Людой даже смеялись потом, что Маринка завтра опять загремит в больницу. Но в больницу Маринка не загремела, а, появившись в следующий раз, напросилась с Владой и Юлькой на море. Пришлось ее с собой брать иногда, когда совсем отвертеться было нельзя.
* * *
Море, море, море, море, море...
* * *
Когда ты живешь на море, не замечаешь его. Не доходят руки, не доходят ноги, не видно его за домами, не видно его за делами, не слышно его за шумом городским, и только запах, запах моря пробивается, бьет по мозгам, так что останавливается придавленный горожанин и стоит некоторое время, мотая головой. Море, а он забыл о нем, надо бы сходить, время найти, но пора, пора, пора бежать дальше. Но летом, летом горожанин хоть раз в месяц, но собирается на море. Берет с собой кошелку, в которую помещаются яйца, бутерброды с сыром и ветчиной, арбуз, бутылка водки ... да чего еще только не туда не кладется! Это ведь праздник, добраться горожанину до моря, эти несколько метров преодолеваются по нескольку недель, а некоторыми экземплярами по нескольку лет. Ну как же после такого напряжения душевных сил не отметить мероприятие по-русски — импровизированным застольем на берегу. А потом полупьяные купальщики забираются в море по шейку, подскакивают там некоторое время, изображая вопящие поплавки, и выбираются на берег, к подстилкам и корзинкам, чтобы заснуть на несколько часов, наскоро окунуться напоследок и отправиться домой с чувством легкого неудовлетворения, что море так и осталось недо... недо... недоеденным что ли?
