Во власти небытия

— Опасности нет, есть идиоты, которые тянуться к европейскому навозу, за этим видят передел собственности. Силы их невелики, — просто тлен. Главных оппонентов нет, а значит и не хера рассуждать о длительных затяжках в становлении настоящего режима. Посмотри, сколько положительного происходит вокруг. Защита верования, борьба с инакомыслием, начало тотального контроля и вычленение заразных особей.

— Можно и нужно позавидовать — серьёзно сказал Чечек, прореагировав на слова Выдыша.

— С какой поры ты стал так много умничать? Что-то раньше я не замечал, так одно бурчание или что-то в этом роде — Резников выпил налитый в фужер коньяк.

Выдыш не ответил, и тоже, долго не думая, покончил с коньяком.

— Преследование за оскорбление чувств верующих — дело прекрасное, фундаментальное, но сроки смешные. Инакомыслие, здесь, дело получше, но, опять же, только несколько дел, когда осудили именно за мыслие, а не за действия, — вот что должно измениться в первую очередь.

— Сам говоришь, уже два дела — пробурчал Выдыш.

— Пока что два, я сказал — уточнил Резников.

— Лиха беда начало — не сдавался Выдыш, а Резников раздал карты в очередной раз.

— Попался мне фильмец забавный — начал Резников.

— Господин капитан, ещё и смотрит современный синематограф — засмеялся Чечек.

— Бывает редко — ответил Резников и тут же продолжил.

— Так вот, там про одного деятеля времен изгнания сатанинской власти. Вроде свой и тут же он оказывается чужой, когда до маломальского дела доходит. Но самое главное, что сейчас он, вроде, как герой для определенных кругов, что равняются на страны европейского паразитизма.

— Очередное нытье дермократов — процедил сквозь зубы Выдыш.

— Нет, не просто нытье. Это очередная болезнь мозгов и она существует — вот в чём дело. Поэтому не будет всё так просто, и если однажды нашим главным врагам удастся освободить зрение массы, как они уже сделали тогда. Что будет? Кто сейчас понимает, какую силу представляют посланники всеобщей справедливости. Нынешние обитатели понятия об этом не имеют, у них одно разглагольствование. Только этим дебаты будут не нужны.

Резников бросил карты. Чечек выиграл снова, а Выдыш, смирившись с невезением, произнёс.

— Упаси нас от такого сценария. За идеями мнимой справедливости слишком большая сила. Одно дело бороться с возней или выдумывать новые религиозные каноны, а совсем другое эти.

— То-то и оно, дорогой поручик, то-то и оно. Один неверный шаг приблизит пропасть, следующий, уже выберет фатальное направление. Пройдешь десяток, — не заметишь, к сотне подойдешь — свалишься вниз. В горнило нового человеколюбия. Только вот будет оно не тем, что отца Кирилла перевоспитало, а будет железом с кровью. Веселит, конечно, такое дело, но куда кровь перетянет? Ладно, кончай с картами, что-то настроение пропало — закончил Резников.

Никто не стал возражать. Посидели немного в тишине. Выдыш откупорил новую бутылку, налил три ровные порции в фужеры.

— Калинин хорош. Он нам нужен будет — сказал Резников, после того, как всё трое опустошили посуду, закусили тонко нарезанной сыро-копченной колбасой.

— Ясно, других вариантов нет — согласился Выдыш.

— Степа сломался и довольно быстро — резюмировал Резников.

— Нашли подход, зацепили за слабое место — сделал вывод Выдыш.

— Да — промычал Резников.

— Дело обычное, наживное — произнёс Чечек малость, коверкая слова.

5.

Они встретились снова.

Прохор еле передвигал тяжёлые почти каменные ноги. Кто-то навесил на них большие гири из чёрного чугуна, и хотя Прохор не видел и намека на очертания этих самых гирь, но слишком сильно прижимали они к земле, слишком тяжело давался каждый шаг, гудело в голове, а нестерпимо безжалостное солнце только довершало мучения. Едкий соленый пот стекал со лба, разъедая глаза. Прохор всё время вытирал его рукой, но помогало ненадолго, — и вновь горячая влага оставляла без зрения. Глаза покраснели, уже совсем ничего они не видели, из окружающей Прохора окрестности, совершенно чужой незнакомой, чем-то первобытной и враждебной земли.

Вокруг, практически, была пустыня. Зеленые островки виднелись где-то вдалеке. Немногие деревья, нечастым частоколом, произрастали по обочинам дороги. Сама же дорога была очень жёсткая, почти каменная, к тому же, сильно разогретая беспощадным солнцем. Во рту пересохло. Слишком сильно хотелось пить. Прохор начал останавливаться через каждые десять метров. Подолгу стоял, опустив голову вниз, потому, что смотреть на уровне своего роста он уже не мог, от пота и солнца, которое, как казалось, лишь усилило свою заботу об иссохшей, скудной земле.

Куда он идет и каков конец этого пути. Прохор не имел не малейшего представления. Он и не задумывался об этом, он просто шёл, стоял, и снова шёл. В какой-то момент появился слабый чуть заметный, но всё же ветерок, который тянул со спины и хоть чувствовался еле-еле, Прохор, остановившись, повернулся лицом к благостному дуновению. Впервые за всё время пути, почувствовал небольшое облегчение. Закрыв глаза, стоял посередине дороги, стоял долго. Ветерок, на радость изможденного Прохора, усилился ещё немного, и теперь колыхал приятной прохладой взмокшие волосы на голове, проникал под грубую колючую рубашку. Прохор хотел простоять в таком положение целую вечность. Ему некуда было спешить, но ноги стали подгибаться, утратив движение, и Прохор понял, что ему уготовано идти. Он может постоять недолго. Может перевести дух, но должен идти, необходимо идти, и он двинулся дальше.

Проделал ещё небольшой отрезок пути. Сбоку, точнее справа, появились два больших белых облака. Они прямо, на глазах Прохора, ускоряли свой бег по голубому пространству над головой. Прохор подумал: что скоро, может даже очень скоро, он станет самым счастливым человеком, когда одно из облаков закроет солнце, на время, но не было сейчас для Прохора большего счастья.

Случилось, что он предполагал, а так как ветерок по-прежнему охлаждал спину, то на какое-то время наступило подлинное блаженство, Прохор снова остановился, снова закрыл глаза. Через плотные шторы век, он видел мерцание желтого цвета, переходящего в красный, затем в бирюзовый. Когда он открыл глаза, на помощь двум большим облакам подоспели ещё несколько, а за ними, и вовсе появилась темная стена, спешившей следом за Прохором грозы.

— ""Пусть будет дождь, сильный дождь"" — подумал Прохор, с тяжестью сделал ещё несколько шагов, — и остановился, на этот раз, от неожиданности. В метре от него, что можно было дотянуться рукой, стоял отец Кирилл. Прохор хотел радостно воскликнуть, броситься в объятия отца Кирилла, только ноги приросли к грубой каменной дороге.

— Прохор, я дождался тебя — произнёс отец Кирилл и сам сделал тот шаг, который не смог сделать Прохор.

— Здравствуй, отец Кирилл.

Слёзы появились на морщинистом лице Прохора. Он видел отца Кирилла таким же, как в то далекое время. Ничуть не изменился облик этого странного человека, лишь глубже вдумчивее выглядели глаза и жила в них невиданная до этого искра. Отец Кирилл, как будто полегчал, и даже не двигаясь, он оставлял впечатление, что ему любой шаг даётся без всякого усилия.

— Ты не изменился, отец Кирилл — произнёс Прохор.

Они расцепили узел дружеских объятий.

— Это внешне. Я уже не могу постареть, впрочем, как и ты Прохор. Теперь ты останешься таким же.

— Я хотел сказать. Я не знаю, с чего начать, но всё последнее время, я хотел спросить тебя, узнать у тебя об этом

— Знаю, Прохор.

Отец Кирилл взял Прохора за руку.

— Не нужно я сам. Ты старше меня на целую жизнь — воспротивился Прохор.

— Как хочешь — не стал уговаривать Прохора отец Кирилл, и тот, стараясь не отстать, пошел за отцом Кириллом в сторону от дороги.

На небе к тому времени сменился цвет, голубой оставил своё место синему. Дальше всё явственней проявлялся, напоминая о себе, серый. Низко пронеслись над головами две маленькие птахи, и Прохор удивился, он только сейчас понял, что до этого не видел и признака чего-то живого.

Отец Кирилл подвел Прохора к старому почерневшему, почти превратившемуся в древесный уголь, дереву.

— Присядем, как тогда у озера — предложил он Прохору.

— Хоть бы еще раз посидеть мне там, вдохнуть запах воды, услышать неповторимый шелест травы.

— Что ушло Прохор, то ушло.

Прохор сейчас ощущал уже непередаваемое наслаждение, опустившись на круглый ствол дерева. Ноги вздохнули, и сразу появился сильный жар в ступнях. Прохор не пытался что-то говорить. Отец Кирилл не торопясь, смотрел на Прохора. Его глаза старательно вспоминали, губы что-то беззвучно шептали. Серость начала накрывать сверху, воздух наполнился влажностью.

— Будет дождь — наконец-то произнёс отец Кирилл.

— Хорошо, если будет дождь — сказал Прохор.

— Я отрекся от них. Сумел найти в себе силы, чтобы сделать этот шаг. Было это тогда, ты помнишь.

— Я знаю, точнее, я всегда догадывался об этом.

— Попытайся, простить меня, что я оставил в твоем доме атрибут дьявольской силы. У меня не было выбора.

— Я благодарен тебе за это отец Кирилл. Никогда и никому не был я так благодарен, как тебе за это. За то, что был со мной, и за то, что оставил дьявольский предмет у меня. Очень дорого стоит открыть глаза, если кто-нибудь бы мне сказал: что нет ничего дороже, чем просто суметь открыть глаза, я бы не поверил, засмеялся, но теперь я знаю и я по-настоящему счастлив.

— Но я обрёк тебя на выбор, точнее, я был действующим лицом в этом. Ты Прохор не представляешь, как мне было трудно сделать то же самое — открыть глаза. Я благодарен всевышнему. Слишком долго я просил его заговорить со мной, дать мне ответ, и он заговорил со мной, предъявив мне этих исчадий ада. Настоящего ада, что беснуется сейчас, облачившись в чужую одежду, наслаждается ложью, упивается своими символами и толкает массу людей за собой.

— Не может всё до самого конца быть обманом. До сих пор не хочу в это поверить. Чтобы всё было обманом, обычным банальным обманом — не веря самому себе и плохо различая свой голос, произнес Прохор.

ќ— Нет, Прохор, пока ещё не всё обман — задумчиво произнёс отец Кирилл.

— Спасибо, отец Кирилл. Когда они пришли, я думал о тебе. Я лишь тогда узнал тебя настоящего. В глазах Резникова, где нашла себе приют вся тёмная бездонная бездна, прочитал я это. Тогда сделал я первый шаг к свету. Добровольно отказавшись от тьмы, что много лет, всю жизнь, держала меня в своих объятиях. Тяжело мне было в последний день, страшно. Приходилось лгать, чтобы купить себе свободу. Этот парень, ладно, что об этом.

— Я знаю, всё об этом знаю — произнёс в ответ отец Кирилл.

Они замолчали. Тонкие капли долгожданного дождя питали собой иссохшую землю. Она очень быстро поглощала драгоценную влагу, просила ещё, и ещё больше. Прохор и отец Кирилл забирали часть влаги на себя, была она теплой, стекала с волос, промочила одежду, но они даже не пытались двигаться. А камни освободились от пыли. Чисто вздохнули, стали скользкими и в какой-то момент показались разноцветными.

— Сгинула пыль, появился цвет. Так же и в жизни — произнёс отец Кирилл.

— Где мы? — спросил Прохор.

— В пути — ответил отец Кирилл.

— Мне нужно идти? — спросил Прохор.

— Нам нужно идти. Теперь мы пойдем вместе — ответил отец Кирилл.

Прохор ничего не сказал, лишь улыбнулся.

— Теперь мы пойдем с открытыми глазами. Теперь никто не сможет нам их закрыть.

Отец Кирилл поднялся на ноги, подождал Прохора. Сквозь серость начало проступать солнце. Только оно уже не слепило глаза. Дождь смыл следы едкого пота и пропали с ног Прохора незримые тяжёлые гири из черного, как вчерашний день, чугуна.

6.

Что-то не то испытывал Степан. Давило незримое, не давало уверенно делать размашистые шаги. Напротив, он постоянно мысленно спотыкался, и ещё хорошо, что на

пути не попадалось ничего опасного. Было несколько полузаброшенных деревень, нескошенных покосов. Одна речка, похожая на ручей, где они досыта напились чистой холодной воды. Были и люди, но они не выражали негатива по отношению к ним, не кидались на зелень Степановой формы, и в худшем случае, встречали их с недоверием. На вопросы, что нечасто, но всё же задавал Степан, внятного ответа не было. То ли там были белые, то ли там уже красные.

День казался коротким и хоть начался он с первым просветом, его всё одно не хватало. Так думал, так ощущал себя Степан. О чем думала Соня, он не знал. Она чаще молчала, воспринимала его немногочисленные слова всё с той же нежной улыбкой. Если она говорила, то делала это тихо. Голос Сони мучил Степана, сильно вторгался чем-то новым, отодвигал давно сформировавшееся мировоззрение, в котором, до нечаянного появления Сони, жила ненависть, многократно умноженная на постоянную, повседневную злобу. Нетерпение ко всему, что не соответствовало пониманию и восприятию.

Слишком сильно он горел снаружи. Каждый день сгорал дотла изнутри, и когда был на разнузданном отдыхе в компании офицеров, водки, хамских шуток, и когда разрывалась шрапнель, свистели пули. Сильно кричал и много раз мысленно отдавал себя в объятия неминуемой смерти, поднимая прижавшихся к земле солдат в атаку. Брызгал слюной. Матом звучал голос всё чаще, и в какой-то момент матерная речь сравнялась в количественном исполнении с остальными частями речи, но не помогало, а только больше и сильнее мучало. Вытирал пот со лба, очищал грязь, налипшую на сапоги. Ненавидел насколько мог ненавидеть. Желал успеха, опережая мыслями сам успех, и всё больше, и чаще, не понимал простого, куда девалось всё, чем жил он, все эти люди, которые сейчас стреляют в него и в солдат, находящихся на его стороне. Какой туман наполнил головы, что пересиливает он все усилия, отодвигает к чертовой матери всё вековечное, всё русское, всё духовное. И часто виделось ему, в глазах подчинённых сомнение, пугающее больше всего, рождающее ещё большую неистовую ненависть. Тогда возникало ещё большее желание убивать. Пожертвовать всем, проклиная изменников, выгоняя дурь из голов заблудших. Он бесился. Он не находил в себе дня. Не чувствовал ночного отдыха. Не видел рассвета, и закат был частью опустошенного стакана, и подведением, всё чаще и чаще, совсем неутешительных итогов.

Но всё это кануло в небытие...

... Теперь он думал только о ней и это с каждым часом не было чем-то неестественным, напротив, сейчас ощущения казались наиболее ясными, четкими, ценными, а всё от того, что принесли они ни с чем несравнимое успокоение, и хоть сохранялась внутри часть продолжающейся борьбы, и больно выходило недавнее прошлое, и всё же, каждый сделанный шаг вперед давался для ног легче, а голова, с её миром чувств, уже точно видела впереди себя другую дорогу.

Совершенно иную, которую нашёл он вместе с Соней. Или, если ещё проще, то Соня взяла его за руку, они побежали, звучали выстрелы, — упал, — сгинув в мрачной темноте ушедшего, случайный батюшка Павел, застыло тело, закатились масляные глаза. Бесполезно рассыпались сокровища былого мира. Лишь серая пыль покрыла всё его богатство. А они бежали к новому для Степана миру. Не видел он в начале пути шага вперед, но искал его, страстно соприкоснувшись с биением нового дня, с его горячей пульсацией в венах, с легкостью так необходимых перемен.