Во власти небытия

Часть первая

"Новая шашка".

1

Мечтать о шашке он стал совсем недавно, до этого мечты имели несколько иные свойства, относящиеся к чему-то более банальному, незаметному. К тому, что приходило и как-то незаметно уходило, растворяясь в важном или совершенно привычном течение дней.

Долгое время шашка была недоступна из-за своей цены. Бессовестные барыги с различных интернет сайтов заламывали цену совершенно неадекватную предмету продажи. Частенько Степан злился на это. Но как может никому ненужный предмет стоить так дорого? Его друг Борис поддерживал этот вывод. Если нет спроса, откуда тогда берётся цена. Всякие варианты с эксклюзивностью товара в расчёт не принимались от того, что смысл сводился к слову дорого, а всё остальное должно вытекать из этого и никак не иначе.

Впрочем, ассортимент шашек был невелик. Времена империалистической войны, с продолжением в виде гражданской канули в небытие очень уж давно. Поэтому всё сводилось к сувенирам, и это было обидно. Если представить ситуацию немного дальше, то в полной амуниции, с лампасами, погонами, при шашке, и пусть пока без верного коня, казак получался сувенирным, можно сказать, что в какой-то мере ряженым. Посылы о возрождении бравого дела оставались для каждого своими, от этого была сумятица, что в мозгах, что и в словах.

Только шашка должна была стать основой, а всё остальное затем. Поэтому покупка планировалась основательно. Особенно важен был размер. В интернете частенько встречались шашки нестандартных размеров, а этого никак нельзя было допустить...

...В один из погожих летних деньков наконец-то был найден оптимальный вариант, но случилось непредвиденное. Один из постоянных посетителей алкогольного кружка по имени Павел приехал в будний день вечером без всякого звонка или договорённости. Степан этого дела не любил. Есть запланированное время, тогда, пожалуйста, совсем другое, когда в наглую.

Гостеприимство вещь хорошая, но и оно должно иметь некий предел, а то получится, чёрт знает что. К недовольству Степана ещё добавлялось, что Павел приехал не один. Вместе с ним был высокий мужчина с несколько странной внешностью, которую слишком долго описывать, да и нет в этом, собственно, особой нужды, тем более Степан для себя безошибочно определил незнакомца, как только тот произнёс первые слова: — Выдыш Павел Дмитриевич — представился незнакомец.

— Емельянов Степан Степанович — ответил незнакомцу Степан.

— Как-то у вас всё слишком официально — вмешался в разговор Павел.

Степан лишь пожал плечами, мол, как вышло, так вышло. Выдыш внимательно рассматривал многочисленные постеры с изображениями разных рок звёзд, их монстров, символик.

— Любишь рок. Я тоже в юности увлекался.

— Что же сейчас неинтересно? — спросил Степан.

— Сейчас не до этого. Я больше машинами занимаюсь.

— "Левый человек" — подумал Степан и ещё больше стал злиться, что Паша притащил к нему своего очередного дружка.

Принесённая гостями бутылка не очень грела воображение, поскольку завтрашнее утро начиналось четвергом. Степан имел на лице мимику явного неудовольствия. Он не умел особо глубоко прятать эмоциональный фон, да и не пытался лишний раз этого делать. Может, кто другой бы и обиделся на столь любезный приём, но только не Павел. Его друг Павел, по фамилии Выдыш, тоже не заморачивался на подобные темы, поэтому они не обращали внимания на кислую физиономию Степана.

— Советскую власть, гляжу, сильно не любишь — произнёс Выдыш, обращаясь к Степану.

— С чего ты это взял — ответил Степан.

— Здесь и к гадалке не ходи. Плакаты, музыка, да и ноутбук у тебя открыт на сайте нового казачества.

— А ты что советскую власть почитаешь. Тогда нам с тобой не по пути — сказал Степан, заглотив стопку водки.

— Я-то советскую власть... — громко засмеялся Выдыш. — Да я галстук пионерский ещё в восемьдесят первом году ногами топтал. У нас в западной Украине с этим строго было. Память предков никуда не делась, а ты такое говоришь. Я и в армии совковой не служил, прятался в цыганском таборе.

Это был откровенный перебор. Степан терпеть не мог советскую власть и стал с годами безразличен к пионерскому детству, но армию Выдыш затронул зря. Степан внутри ещё больше насупился: — "Точно бандеровец, сразу подметил и не ошибся" — думал Степан.

Павел предложил тост на тему разговора.

— Давайте за новые времена, чтобы теперь навсегда без всяких коммунистов. Мы и сами разберёмся, как нам жить.

Они покончили с содержимым стопок. Выпивший Выдыш продолжил общение, которого не очень желал Степан, думая о своём...

...Ненавидеть советское — это одно дело. Есть ещё другое, в виде русского патриота, а тут уж бандеровцы совсем не к месту и мало у них отличий от коммунистов. Хотя, нет, отличия, как раз есть, только восприятие, кажется, ещё хуже. Можно в течение нескольких часов потерпеть этого Выдыша, но в дальнейшем будет разговор с Пашей, чтобы подобных элементов в доме у Степана больше не было.

— Эти коммунисты у нас всем жизнь переломали, вспомнить страшно. Дедулю моего в сорок шестом к стенке прислонили. Как отец с матерью выживали и представить трудно.

— Здесь тоже не сахар житуха была — вставил своё Павел.

— Ты это не сравнивай. Наши за свободу боролись, а вас здесь, как скот на убой гнали. Пикнуть боялись, прятались вы и выли — Выдыш начал пьянеть, от этого его стало заметно заносить.

Степану поведение Выдыша естественно не нравилось, он с трудом сдерживал себя, слишком велико было желание вступить с этим человеком в словесную схватку.

— Свободу обрели тогда или нет? — ироничным тоном спросил Степан.

— Сам знаешь, что нет. Но зато теперь умеем её ценить.

— Теперь я тебе скажу. Свободу свою вы благодаря нам обрели. Тогда в конце восьмидесятых от нас здесь всё зависело и если бы не мы, то по-прежнему прятались вы по хуторам и таборам.

— Это ты зря. Извини, если обидел, но свою попранную самостийность мы и без вас зубами выгрызли.

Степан не стал вступать в дальнейшую полемику, посчитав, что и без того хватит. Он постоянно поглядывал на часы. Даже выпитая водка не настраивала на позитивный лад.

Выдыш что-то пробурчав, поднялся из-за стола. Не спрашивая разрешения, он прошёл в соседнею комнату, затем вернулся назад на кухню.

— Шашку ищешь? — спросил Выдыш Степана.

— Уже нашёл — ответил Степан.

— Так это сувенирная — разочарованно произнёс Выдыш.

— Пока такая сойдёт — ответил Степан.

— Есть вариант купить настоящую шашку, могу посодействовать — предложил Выдыш.

Степану хоть было и неприятно продолжать общение с Выдышем, но он не мог обойти такую тему стороной.

— За сколько и что за шашка? — спросил он у Выдыша.

-Что за шашка не знаю, видимо, обычная времён войны с коммунистами, а цена? Думаю, договоримся, может чуть дороже. Она у одного деда.

— У вас там на Украине? — продолжил Степан.

— В Украине — поправил Степана Выдыш — Нет, она здесь в одной деревне, кажется, Яровое называется, так что подумай. Я врагу коммунистов всегда рад помочь.

— Коммунистов уже четверть века как нет. Стоит ли их поминать на ночь глядя — подал голос Паша.

— Не скажи, их всегда помнить нужно, забудешь они сразу вернутся. Тогда плохо всем будет, и русским, и украинцам. Этим всё равно кому кишки наружу выпускать.

— Не вернутся. Сейчас это не пройдёт, другое поколение выросло. Бредовые идеи никто принимать не станет, это же очевидно.

— Глупое рассуждение, им только этого и нужно — не согласился Выдыш.

— Так что насчёт шашки? — спросил Степан.

— Без проблем, с дедом я лично знаком. Он уже всё одно из ума выжил, уверен, что договоримся, хотя конечно не могу гарантировать на сто процентов...

2

— Тебе-то она зачем? Ты такой казак, как я космонавт — дед Прохор был не очень любезен, к тому же его сильно побалтывало от выпитого самогона, хотя время едва перевалило за полдень.

— Обычный казак, — ответил Степан.

Выдыш сидел молча на поваленной сосне крутил в прокуренных зубах тростинку. Затем с иронией посмотрев на деда, достал сигарету. Павел остался в собственном автомобиле. Он, издалека поглядывая на своих товарищей, иногда смотрел на часы. Нужно ещё успеть забрать сына от тещи.

— В милиции или на зоне служил? — в точку спросил дед Прохор.

— Ну, на зоне, это что-то меняет — безразличным голосом ответил Степан.

Он уже успел пожалеть о своём желании отправиться с Выдышем в это село под названием Яровое. Дед был неприятен, к тому же сильно хотелось выпить. Солнце слепило глаза, и в довершении не самого хорошего расположения духа, Степан вчера сильно натёр мозоль на правой ноге, неудачно купив кроссовки.

— Это мне важно. Если ты не против, то давай выпьем, поговорим по душам. Я хочу что-нибудь знать о человеке, которому продам шашку. Шашка непростая, — прошептал дед Прохор.

Степану не очень хотелось задерживаться в гостях у незнакомого старика. Причём причина была не только в нем, а ещё и в Выдыше, который, без всякого сомнения, как казалось Степану, присоединиться к этому делу.

Пить очередной раз с убежденным бандеровцем, значит самого себя провоцировать на конфликт. Дилемма, как это бывает в жизни, взялась из ниоткуда, но крепко взяла за горло. Интерес к шашке, поначалу, вроде, начал спадать из-за странного поведения деда, но простая детская интрига оживила процесс.

Выдыш же сохранял скромный нейтралитет. Для него такое поведение в трезвом виде было нормой, и если бы Степан знал его немного больше, то не удивился бы его скучающему виду.

— Ты парень не грузись. Вижу набычился малость. Я и сам всю жизнь в участковых отслужил, только не здесь, а под Уфой. Сюда приехал, когда на пенсии был давно. Брат у меня старший здесь в родительском доме жил, всю жизнь бобылем. Без жены, без детей, а я к тому времени одну жену похоронил, со второй развелся, дети выросли своя у них жизнь давно. Вот и решил на родину вернуться. Давно, если честно, хотел, тосковал даже и не один раз. Места какие у нас посмотри, разве может такое душу не тронуть. Там в Башкирии тоже, конечно, красиво, и по-своему мило, и даже дорого, не один всё же год там провёл, но родился я всё-таки здесь. Вот в этом доме, что на тебя наличниками своими смотрит. Здесь моя родина. Здесь детство прошло моё. Воспоминания о лучшем здесь поселились,

куда мне от этого деваться. Так что не обижайся, я начал с того, что своих коллег издалека вижу, можно сказать, что чувствую. Может и правильно ты в казаки подался нам служивым только туда и дорога.

-У меня один прадед казак был. Другой в жандармах, при царе батюшке служил — сказал Степан.

— Так мы с тобой родня практически — улыбнулся беззубым ртом дед Прохор — У меня прадед стражником служил, дед в колчаковских войсках воевал.

— Здесь тюрьмы нет Прохор, как мог твой прадед в стражниках служить — наконец-то подал свой голос Выдыш.

Степану казалось, что Выдыш не слушает их разговор. Настолько тот сидел погруженный в свои мысли. Видимо, он вспоминал родную землицу, которая находилась слишком далеко отсюда, может, конечно, думал о чём-то куда более меркантильном, и Степан в этот момент подумал о том: откуда они знакомы. Дед Прохор потомственный сибиряк с прекрасной, в понимании Степана, родословной и западный украинец, враг всего русского, лишь прикрывающейся общим врагом в виде ушедших в небытие коммунистов.

— Дом дед строил. Тесть его, то есть прадед по бабке, в этом помогал. Они зажиточно, по местным меркам, жили, а прадед по отцу, он в губернском городе жил на улице Низовой. Дом у них был, он и сейчас там стоит. Не один раз я там бывал. Родовая тоска старика мучает, о прошлом безвозвратном.

— А шашка чья? — не удержался Степан.

— Шашка историческая, иначе не скажешь. Она принадлежала одному белому офицеру, который где-то здесь нашёл свой последний приют, как и полагается по тем временам, без нормальной могилы, без заслуженной почести... Кто его знает по имени. Да никто, и вспомнить, как он выглядел, никто уже не сможет. Так быль ещё живущая, цепляющаяся за кого-то вроде меня, может и вовсе за меня одного. Не хочется так думать, но правда жизни в этом. Если точнее, то в забвение. Сегодня светлый день, как для меня, так и для тебя, вижу небезразлично тебе святое дело. Сотня лет, как понимаешь, совсем не шутка, а нет, и она всё живёт. Так же как река, что сейчас рядом с нами всё несёт и несёт свою воду мимо нас, не думает о нас и не от того, что не умеет думать, а от того, что дела ей до нас нет. Реке лет неисчислимо и пример не очень для сравнения. Только время, есть время — это образ в котором уживается буквально всё. Представь себе Степан, что и этот вот день станет частью общей картины, не верится, а это, тем не менее, так.

Степан не понимал болтовню деда Прохора, однако слушал терпеливо, ожидая, когда тот перейдёт к интересующему Степана вопросу. Выдыш отошёл к автомобилю Павла, они что-то живо обсуждали, и Выдыш периодически делал жест рукой, указывающий в сторону города.

На небе к тому времени появились признаки подходящей с западной стороны грозы. Темнота начала приближаться с каждым дуновением внезапно и быстро остывающего ветра. Прохлада поползла по коже, забралась под тонкую футболку Степана, он несколько раз посмотрел навстречу грозовому фронту, тот незамедлительно ответил глухим раскатом грома с характерным сухим треском. Колыхнулись листвой кроны двух стоящих возле них берез. Мелкие, но сильные холодные капли, яростно ударили по зелёной траве, не пожалели разговаривающих. Секунд через десять повысилась их плотность, а во время произнесённой дедом Прохором фразы: — Пойдём в хату Степан — холодный дождь обрушился со всей имеющейся в его арсенале силой.

Выдыш скрылся в автомобиле Павла. Степан, несмотря, на всё усиливающийся дождь неохотно и даже вальяжно двинулся к обливаемому дождём автомобилю. Тонкий металл штампованного корпуса автомобиля начинал звенеть от соприкосновения с разозлившейся непогодой. Степану на мгновение показалось, что по его промокшему основательно телу, ударили совсем небольшие крупицы летнего града. Тёмная даже чёрная туча, не спросив разрешения, нависла над головой Степана, как будто кто-то недружелюбный к этому дню старательно прибил её туда незримыми гвоздями. Ветер двигал своей силой всё вокруг. Шумели березы, вздыбливалась вода в успевших образоваться лужах, но огромная туча не двигалась с места, заслонив собой весь небосвод, в один момент превратив день в вечер.

— Ты поедешь? — спросил Павел.

— Договорились или как? — поинтересовался Выдыш.

— Нет еще, вы езжайте. Я сам доберусь позже, здесь автобус, вроде, ходит часто.

— Смотри не напивайся сильно, а то чёрт этого деда знает, пришибет тебя этой же шашкой — пошутил Павел.

— Нормально всё будет. Больше десятки ему не давай, а то он сейчас соловьем начнёт заливать.

Выдыш серьёзно посмотрел на Степана, так как будто Степан должен купить шашку не для себя, а для него.

— У меня больше и нет — ответил Степан.

— Ладно, давай. Звони если что — произнёс Павел.

Степан пожал руки товарищам, через приоткрытое окошко автомобиля.

— Давайте — просто сказал Степан, он был к этому моменту абсолютно мокрый, волосы светлого окраса малость потемнели от пролитой на них влаги, по лбу быстро стекала холодная капля, за ней мгновенно появлялась следующая.

3.

Степан бегом бросился под навес крытого двора, затем остановился, давая воде стечь с себя на деревянный настил, который был основательно и очень аккуратно уложен по всей длине и ширине закрывающего его сверху навеса. Осмотревшись по сторонам без всяких помех со стороны хозяина, Степан отметил, что дед Прохор проживает совсем неплохо, конечно, богатства нет, но добротность в сочетании с крепко посаженой основательностью смотрит на постороннего из-за каждого угла. Ещё приятно радует глаз идеальная чистота совсем несоответствующая первоначальному впечатлению о деде Прохоре, который показался классическим пьянчугой деревенского пошиба.

— "Нет, видимо, пьёт в меру, или может бабка какая хозяйство ведёт у него"" — подумал Степан, соображая, где находится вход во внутренние апартаменты деда Прохора.

Открыв первую дверь, Степан оказался перед тремя похожими на ту, что открыл. Одна была напротив него. Две другие располагались вправо и влево. Резонно рассудив, что вход должен быть прямо, Степан открыл дверь, но ошибся. Перед ним находился просторный, тёмный сарай из которого исходил запах чего-то старого, очень давно не видевшего, как солнца, так и простора чистого воздуха. Два зелёных глаза уставились на Степана на уровне головы, из правого от двери угла. Чёрная кошка полностью сливалась с окружающей темнотой, и даже недовольное подергивание хвоста было совершенно неразличимо для глаз Степана. Только зелёные глаза домашнего хищника выдавали её присутствие. Степан на какую-то долю секунды испугался неожиданной встречи. Кошка, ощутив опасность, сжалась, после чего издала предупредительный звук, состоящий из глухого рычания.

— Тьфу ты, брысь бестия чертова — выразился Степан, закрыв дверь в сарай.

— Что шумишь? — раздался пьяный голос деда Прохора, и Степан теперь точно знал какая из двух оставшихся дверей ему нужна.

В доме было прохладно. Свежий охлажденный воздух проникал, по всей видимости, из подполья, а крытый двор надёжно защищал от беспощадных солнечных лучей, впрочем, сегодня их почти и не было. Дождь, судя по звуку об тонкий профнастил, начал затихать, когда Степан ещё находился возле трёх дверей в сенях деда Прохора, и сейчас окончательно истратил свой запас влаги, отведённый на данный участок земной поверхности. Ветер сорвал всё же большую темную тучу, потащил её за собой в восточном направлении. Мелкие тучки, догоняющие основной фронт, по-прежнему господствовали на небе, но имели в своих рядах не плотности, от этого спрятавшееся на время солнце потихоньку начало проглядываться сквозь мутную завесу уходящей непогоды.

— Ты что так долго Степан. Я уже подумал: не уехал ли ты с Выдышем.

— Осмотрелся малость, да и вход найти не мог — ответил Степан.

— С непривычки — понятно — ответил дед Прохор.

Степан снял свои кроссовки, которые ещё продолжали натирать ногу, аккуратно поставил их в уголок, где находилась другая обувь, принадлежащая деду Прохору. Ничего женского среди обувки Степан не увидел, и версия о присутствии какой-либо старушки, оставила его окончательно: — "Глупость в голову лезет. Какая разница мне от всего этого. Я и сам живу один, у меня тоже полный порядок, хоть и пью" — Степан зачем-то мысленно сравнил себя с дедом Прохором, вероятно, на это повлияла сказанная дедом фраза, когда они сидели еще в компании Выдыша: мы с тобой почти родня.

— Давай сюда, я уже разлил помаленьку. Самогонка хорошая, ядрёная, на орешках настоянная — дед Прохор выглянул из проема ведущего на кухню.

Степан промолчал в ответ, проследовав на зов деда.

На кухне возле большого, по деревенским меркам, окна, стоял обычный кухонный стол. Накрытый старой, отсылающей память назад к временам перестройки, скатертью. Желтоватый оттенок сразу бросался в глаза, многочисленные порезы были не так заметны издалека, но вблизи напоминали всё о том же, в виде солидного возраста предмета, на котором уместилась бутылка необычной формы, порезанные дольками помидоры, чёрный хлеб и куски холодной вареной курицы.

— Странная бутыль — сказал Степан, присаживаясь на довольную низкую табуретку светло коричневого или кремового цвета.

— Из-под вермута венгерского, старинная. Я по путевке туда ездил в начале восьмидесятых, вот и осталась до сих пор — обстоятельно объяснил дед Прохор.

— Ну, давай за знакомство, служивый — дед Прохор добродушно улыбнулся, и в этот момент Степан почувствовал, что возникший между ними при встрече холод растворился окончательно, как будто его и не было, а если и почудилось, то осталось лишь смешным напоминанием.

Степан с удовольствием заглотил внутрь дедовское угощение. Они, как полагается, чокнулись, издали кряхтящий звук, от обжигающего нутро напитка. Степан взял со стола дольку помидора, а дед Прохор смачно занюхал самогон чёрным хлебом.

— Давно на пенсию вышел? — спросил дед, Степана.

— Десять лет уже — просто ответил Степан.

— В охране работаешь? На пенсию одну только старики вроде меня могут жить, да и то, кое-где нахожу приработок. Самогон этот дачникам по вкусу шибко бывает.

— Хорош самогон, ничего не скажешь. Работаю в охране, ты дед прямо провидец, и на счёт пенсии ты прав, на такую сумму не проживешь. Обидно даже иногда бывает.

— Не обижайся служивый. Таких как мы у царя много. Всем заплатить нужно, а где взять? Если эти тунеядцы работать не хотят. У нас вся деревня на пенсию царскую существует, да парочка человек в город на своём авто ездят работать. Вот тебе и расклад, как хочешь, понимай. Только царю трудно, что раньше было, что сейчас.

— Вроде он еще и не царь, сам того не хочет — серьезно произнес Степан.

— Ты это не слушай, здесь всё яснее ясного. Сам посуди, лучше подобного расклада ничего быть не может. Спокойствие размеренность во всём. Главное преемственность во всех вопросах. Хорошо всем, всё одно не будет, а тем, кто родину не ценит, не умеет её любить, то им и не нужно условия создавать. Потому что, сколько волка не корми, он всё одно в лес смотрит.

— Но многие из таких деятелей считают, что они любят родину ещё больше нас настоящих патриотов.

— Ерунда, одна говорильня. Знаем, к чему приводит эта любовь. Упаси бог, от этого. Главное, взять все, да и поделить, а потом, мы наш, мы новый мир построим. Для этого и заберут у нас с тобой всё в первую очередь, и не потому, что мы самые богатые, а от того, что верой и правдой за царя-батюшку стоим. Как говорится, чтобы неповадно было.

— Это ты правильно говоришь. Я этих революций, как чёрт ладана боюсь, потому что с нас служивых первый спрос будет, и не с вояк, а именно с нас, кто фундаментом, опорой режиму стоял и сейчас стоит.

— Мне не так страшно. Жизнь, как говорится, прожита, но голова всё одно анализирует. Душа тоже болит. Услышу где, как наши оборванцы, не стесняясь, власть поносят, так дурно становится, а поделать ничего нельзя. Скажи, вякни слово поперёк, то хай такой подымут, что не знать будешь, куда убегать. И потом, как здесь существовать будешь. Терпишь эту сволочь, думаешь: так вам и надо суки.

Дед Прохор разлил уже в третий раз. Степан почувствовал, как внутри потеплело. В голове расслабилось. Язык начал обретать обыденную, в таких случаях, подвижность. Если бы Степан находился в привычной для себя обстановке, то очень близко было бы до извержения так называемого словесного поноса, который он сильно любил. Перебивал любого говорящего, не мог спокойно реагировать на любое противоположное мнение и даже созвучное с его мыслями, нуждалось в его подтверждение. Происходило это не всегда, а в случае благоприятного стечения обстоятельств, сейчас же была очевидная помеха. Он в первый раз видел деда Прохора, поэтому уже несколько раз одернул себя от желания импульсивного комментария.

Голова же продолжала дурнеть, дед Прохор и вовсе набрался с избытком. Закуска стояла почти нетронутой. Погода за это время практически полностью восстановилась. Часы подвели свои стрелочки к трём часам дня.

— Автобусы, как ходят? — спросил Степан, вспомнив то, о чём хотел узнать в первую очередь.

— На пятичасовом поедешь, нормально будет, как раз вечерком дома и с новой шашкой — ответил дед Прохор.

— Шашку посмотреть нужно — серьёзно сказал Степан.

— Шашка хорошая. Сейчас сердечко запрыгает от радости — пьяно и странно произнёс дед Прохор.

Степан уже от этих слов, почувствовал сдавливающее нетерпение. Обладание настоящей шашкой было очень близко, и то, что дед сегодня расстанется со своим сокровищем, виделось делом решенным.

— Сейчас принесу — сказал дед Прохор, поднимаясь из-за стола.

Степан ожидал увидеть шашку сразу во всей красе, но дед притащил грязную тряпку сероватого оттенка, и лишь по форме Степан мог догадаться, что под старой грязной тряпкой скрывается его вожделенная мечта. Дед Прохор специально тянул время, что-то охал, скрипел. Степан не вытерпел дикого искушения.

— У меня есть десять тысяч и ни копейки больше.

В этот момент дед Прохор развернул тряпку, и на белый свет появилось чудо, которое отблескивало изяществом хорошей стали. Сделанная из дерева рукоятка притягивала руки, жадное углубление дола просило поскорее напиться досыта горячей и сладкой крови. Степан, в прямом смысле этого слова, потерял дар речи, он ничего не мог из себя выдавить, руки вцепились в долгожданную мечту, он перекладывал шашку из руки в руку, подносил ближе к глазам. Дед Прохор при этом от чего-то отодвинулся от Степана подальше, его взгляд старательно уклонялся, чтобы лишний раз не встретится с начищенным до блеска металлом, который оказавшись на свободе, всё больше напитывался силой, сиял нехорошим самолюбованием, притягивал к себе, звал за собой.

Дед Прохор начал чувствовать дурманящий привкус крови, за которым стеной стояли образные видения, мелькали лица. Он несколько раз сквозь пелену пьяного тумана разглядел неприятное лицо Выдыша, тот противно улыбался, что-то говоря капитану Резникову, а тот отвечал Выдышу. Позади них на невысокой осине болтался труп человека. Грязная и толстая верёвка передавила посиневшую шею. Руки несчастного неестественно сжались в застывшие кулаки, как будто он пытался усилием непоколебимой воли перебороть неизбежную смерть. Деду Прохору на секунду показалось, что Выдыш сейчас улыбается от того, что рассматривает их со Степаном.

— Имя им легион — неожиданно произнёс дед Прохор.

— Не понял? Причём тут легион — спросил Степан.

— Ну, ты давай, заканчивай, ложи её в футляр. По цене, считай, договорились — голос деда показался Степану испуганным, сдавленным.

Дед Прохор же к этому времени уже сильно устал, разыгрывать что-то вроде спектакля, который с каждой минутой давался всё труднее и труднее. Разговаривать со Степаном, что-то объяснять ему, не хотелось ни сейчас, ни ранее. Деваться было некуда, время же окончательно затянулось, и дед Прохор мечтал лишь об одном, как можно скорее закончить чужое для него представление, и отправить Степана в сторону автобусной остановки.

— Ты дедуля чего такой? — спросил Степан.

— Просто нервничаю малость — ответил дед Прохор.

— Хотел мне рассказать о шашке, говорил знатная она. До автобуса ещё больше часа — Степан, произнося эти слова, отсчитывал десять тысяч рублей тысячными купюрами.

Дед Прохор спокойно и безразлично запихал деньги в карман и быстро наполнил заскучавшую посуду.

— Я эту шашку недавно нашёл. Печку перекладывал и наткнулся на неё. Думал, гадал, пока не вспомнил отцовский пьяный трёп. Я тогда ребёнком был. Невинная душа, но как оказалось, отложилось это где-то на самом дне моей памяти, а когда шашку обнаружил, то и всплыло всё в одночасье. Батюшка мой покойный с ума сошёл. Впоследствии жил последние годы, богом отведенные, в специальном поселении для душевнобольных. Я сильно боялся, что и на меня с братом это дело каким образом перейдёт, но бог миловал.

Говоря чистую правду, дед Прохор, не закрывая глаз, увидел внутри себя, улыбающегося капитана Резникова в начищенных сапогах, с гладко выбритым лицом и, подогнанной под фигуру, формой защитного цвета. Золотом преломлялся солнечный луч, отражаясь от блестящих дороговизной жёлтого цвета погон.

— Дальше то что? — не выдержал Степан, от того, что дед снова впал в задумчивость.

— Извини, напился я уже. Насчёт шашки, батюшка мой говорил: шашка эта

большая реликвия. Ей на нашей земле был убит последний большевик.

— Ничего не понял, что значит последний, и когда это было? — Степан действительно ничего не мог понять, ему требовалось более подробное объяснение.

— Всё просто Степан. Последний большевик в наших краях, во время боевых действий. Красные победили, но последний, отправленный к своим праотцам, на местной земле, был убит этой шашкой. На этом всё тогда и закончилось, сам должен понимать. Война дальше покатилась, а именем этого большевика одна из улиц в городе до сих пор называется.

— Подожди Прохор, а как же Колыванское восстание? — спросил Степан, пытаясь уточнить события.

— То восстание эсеровское, а я тебе про войну праведную, гражданскую говорю. Разные это вещи. Одно недовольство жопошное, а другое, возможности, упущенные на долгие годы, тоской безвозвратной ставшие для многих и многих несчастных. Так что имей ввиду Степан какая тебе шашка досталась. Ты извини, но я хочу лечь отдохнуть. Иди на остановку, час остался. Я тебя не выгоняю, но пойми меня правильно — дед откровенно засыпал на ходу, при этом сильно осунулся и несомненно постарел лет на пять.

Степан не стал обижаться, возражать. Он, напротив, был даже рад

покинуть деда Прохора, держа в руках свою драгоценную покупку. Только странными казались глаза деда Прохора, что-то ненормальное затянуло их тяжёлой паутиной, сделало безжизненными, уставшими и где-то в самой глубине проглядывался, спрятавшийся от взора Степана, тревожный нарастающий, как бурный поток воды в половодье, страх.

Степан помахал деду рукой на прощание. Он стоял по другую сторону невысокой, металлической калитки, дед Прохор, с трудом переставляя ноги, вышел проводить гостя.

— Давай Прохор, бог даст, обязательно увидимся — произнес, прощаясь, Степан.

— Не увидимся Степан — подавленным голосом ответил дед Прохор.

— Брось ерунду собирать. На рыбалку приеду, может, с этим Пашей Выдышем — Степан отошёл от калитки на пару метров.

— Не Паша его зовут — произнёс дед Прохор, Степан отчётливо это услышал, хотел переспросить, но дед Прохор скрылся внутри дома.

Степан постоял еще секунд двадцать, после этого быстрым шагом двинулся в сторону остановки общественного транспорта.

4.

Дом сразу окрасился в чужеродные тона, потянуло сильным неприятным холодом откуда-то из-под самого низа. Привычные углы заметно углубились, вся имеющаяся грязь выползла наружу. Большой чёрный паук, не испытывая никакого страха, спокойно передвигался по-хозяйски проверяя свои владения. Появилась, знакомая Степану, чёрная кошка, легла напротив деда Прохора, несколько раз широко зевнула, обнажив острые белые клыки.

— Явилась Бестия — тяжело прошептал дед, сжавшись от пробирающего холода.

Кошка, не обращая внимания на слова деда, вытянулась на полу, изредка поглядывая в его сторону. На столе стояла недопитая бутылка, но дед не прикасался к ней, а посидев ещё минут пять в полной тишине, прилёг на кровать, подогнув ноги к животу. Ещё через десять минут он заснул. Тревожный сон двигался сам по себе, лишь иногда вовлекая деда Прохора в свои сюжеты, которые носились на уровне далёких воспоминаний, смешивались с недавним разговором, уходили куда-то дальше, оставляя маленького Прохора где-то в стороне от стоявшего возле забора живого и смеющегося отца.

— "Он не сошёл с ума. Это они его забрали к себе" — пронеслось в голове деда Прохора.

Улыбнулся отец. Родное, чистое, светлое — притягивало Прохора, ему хотелось как можно крепче обнять отца, прижаться к нему даже в сто крат сильнее, чем в далёком, безвозвратном детстве. Хотелось, чтобы они были вместе, хотелось сказать, что он всё знает, чтобы отец услышал его прямо сейчас, в эту минуту, понял его, и Прохор вновь почувствовал сдержанную, но при этом очень глубокую любовь отца, которой нет и не может быть предела ни здесь, ни там.

Отец чуть слышно позвал его, Прохору не было страшно. Напротив, он обрадовался, когда отец повторил свой зов. Ласковый, низкий голос занял весь объём сна. Прохор быстрым шагом пошёл, затем перешёл на бег, стремясь к отцу, который всё ещё стоял у забора. Отец двинулся навстречу. Прохор видел глаза отца, в них светилась неподкупная радость встречи, которая сумела разорвать оковы слишком долгой и казавшейся бесконечной разлуки. После всё замелькало, заспешило, покрылось непроглядным сумраком темноты, пропитывающей всё вокруг.

Темень продолжала сгущаться, дыхание малость успокоилось. Руки перестали что-то искать, не обращая внимания на состояние сна, чёрная кошка забралась на табурет, напротив лица деда Прохора, внимательно наблюдала за мимикой на морщинистом лице...

Дед Прохор проснулся, когда и без того не очень активное солнце окончательно покинуло село, скрывшись за высокими макушками находящихся чуть в отдалении деревьев. Прохладный сумрак, поддержанный мелкими тучками, быстро опустился к земле, пока дед Прохор находился во власти беспокойного мельтешения своих снов. Он начал ворочаться с боку на бок, когда за окошками установилась слепая темнота. Ещё через несколько минут тяжело открыл затекшие глаза. На кухне горел тусклый свет. Дед Прохор сел на кровати, сердце начало биться быстрее. Через проем, не имеющий двери, дед хорошо видел сидящего за столом капитана Резникова. Тот что-то тихо говорил, иногда противно смеялся, почти так же, как и в тот злополучный день, когда он увидел его и того, кто называл себя Выдышем, в первый раз...

5.

... Печка дымила, начиная с марта. Прочистка доступных колодцев и трубы не дала результата, поэтому он тогда, с трудом дотерпев до мая, решил разбирать кирпичи в районе выхода газоходов к трубе. Сама печка была сложена очень давно, Прохор помнил её еще со времен невыученных уроков и казавшихся бесконечными, — долгих, тёмных, зимних вечеров.

Проработав от силы час, он наткнулся на потайной лючок совсем небольшого размера, который находился внутри основного газохода.

— "Это ещё что" — подумал тогда.

Закурил сигарету, усевшись на стул. В голове одно за другим возникали различные по своей природе предположения. Все они несли с собой волнующее предвкушение тайны.

— "Что там может быть. Деньги, нет, откуда они. Хотя, чем чёрт не шутит".

Очень осторожно, ощущая собственный пульс, выломал глиняную обмазку, потянул жестяную крышку. Рука не проходила в пространство тайника, ободрав об кирпич кожу, он всё же проник внутрь. Рука нащупала предмет, обернутый в тряпку. Прохор потянул его наружу и, развернув тряпку, высвободил для обозрения настоящую казачью шашку. Долго обстоятельно рассматривал он её. Переворачивал, пробовал идеально наточенное острие. Прикоснулся губами к блестящему полотну металла, чтобы ощутить ни с чем несравнимый привкус стали, но в этот момент случилась первая неприятность. Привкус мгновенно наполнился чем-то сладким, знакомым. Прохор на долю секунды подумал, что порезал губу, но это было не так. Кровь вторглась в его вкусовые рецепторы вместе со сталью. Прохор отстранил от себя шашку, положил на стол. Постоял, глядя на неё, пока неприятный привкус чужой крови не оставил сознание в покое.

Воспоминания с большим трудом проникали к нему. Что-то мешало, не пускало занять столь важное им место. Преодолев препятствия, проглотив лишний, как казалось, стакан самогона. Прохор вспомнил отца, затем себя мальчишкой, затем молодым парнем, сидящим на берегу дальнего озёра...

Дальше хуже. Что-то незваное появилось в обычном обиходе жизни. Хотя если честно, то первое время он списывал мелкие неурядицы на настигшую чёрную полосу, которая очень хорошо знакома многим, и Прохор не видел в собственной персоне какого-то особенного исключения. Дела привычные давным-давно не спорились, всё валилось из рук. Появилось постоянное раздражение на самого себя, ещё большее раздражение на находящихся рядом людей, от этого очень скоро нарисовалась на пороге замкнутость. Желание перебороть свалившиеся неизвестно откуда изменения, присутствовало лишь первое время. Он старался убедить себя, что всякое бывает. Нужно только суметь настроить себя на волну позитивного настроения и пусть для этого нужно какое-то время обманывать самого себя, закрывать глаза на что-то ненормальное. Иногда смеяться над странностями, которые всё чаще и чаще стали гостить возле него.

То неожиданно упадёт со стола нож, хотя лежал он до своего падения почти на середине этого самого стола, то сама собой откроется входная дверь, закрытая на стальной толстый крючок, и ещё крючок долго противно раскачивается на глазах, напоминая о себе и о своём странном поступке. Один раз и вовсе услышал чужие голоса в гостиной дома. Осторожно прокрался с кухни, ещё осторожнее заглянул в гостиную, но там никого не было. Прохор хотел вернуться назад, сделал шаг, как в гостиной сам собой включился телевизор.

Эти события уже с трудом могли подстроиться под теорию о чёрной полосе. Новый этап заявил о себе испугом. Тёмная тень легла на лицо Прохора, о прояснение настроения не было и речи. Мысли скатывались к психиатрии, вспоминался несчастный отец. В одном из порывов даже поехал в город, чтобы искать помощи у медиков по душевным недугам, но в последний момент струсил. Нашёл тысячу отговорок, установил контрольные сроки, после которых уже не позволит себе никаких поблажек. С этим, хорошо напившись, вернулся домой и на радость два дня прошли в полном спокойствии. Третий день тоже начался неплохо и до вечера ничего особенного не происходило. Перепилив целую стопку досок, оставшихся от разобранного недавно старого сарая, Прохор, удовлетворённый заслуженной усталостью, поужинал, как и полагается, принял пару стаканов самогона, после чего сидя напротив включенного телевизора, заснул прямо в кресле. Сколько проспал, никогда не вспоминалось, но что снилось, запомнил, от того, что сон неожиданно получил продолжение с четким и ясным дополнением. Снился разговор, точнее диалог, в котором не понимал сути, а лишь слышал громкие голоса, развязанный смех, чужие интонации. Ударялись об голову знакомые слова, всё те же русские, матерные и простые, но они имели одну немаловажную особенность. Они при всем старании не складывались во что-то общее, понятное, до той поры, пока сон не продвинулся в следующую по счёту плоскость. Телевизор продолжал говорить устами молодой красивой девушки, о прошедших где-то рядом и не очень событиях. Экран позади девушки отсвечивал глубокой палитрой цвета, а на кухне кто-то говорил, и их голоса были несомненным продолжением, только что, как казалось, закончившегося сна.

Прохор, тогда чуть дыша, появился на собственной кухне. Страх опутал с ног до головы, охладил холодной испариной ладошки на руках, застрял тяжёлым, с острыми краями, комком в горле. Глаза видели чужаков, и они были непросто чужими людьми в его доме. Они являлись частью инородного мира. Мира, которого не должно было быть на его кухне, но он находился перед ним, не пытаясь даже хоть как-то спрятаться или может замаскироваться на время. Прохору не было необходимости что-то домысливать, всё понимал уже сейчас, как будто кто-то заложил в сознание ответ заранее, пока спал возле включенного телевизора. Чужаки вели себя так, как будто его появление возле них не было для них чем-то новым, а скорее напротив, вернулся к столу собутыльник, вышедший две минуты назад по малой нужде.

Капитан Резников, одетый в форму защитного цвета, посмотрел на Прохора, стоявшего в проёме, только десять секунд спустя, а Выдыш и вовсе не повернул в сторону Прохора головы. Он смотрел в темноту за окошком настолько внимательно, что можно было бы подумать о том, что он способен видеть через эту темень, подобно чёрной кошке, которую сейчас увидел Прохор. Та крутилась возле ног капитана Резникова, натирая и без того до блеска начищенные сапоги последнего.

Лицо Резникова выражало залегшую в тонких складках морщин под глазами усталость. Спрятавшаяся в серости будней аристократичность, проявляла себя лёгкой чуть заметной для неопытного взгляда тенью. Врожденная тонкость загрубела, покрылась несмываемым налетом жесткости. Но, не смотря на приобретенную за не один год обыденность, лицо капитана не могло скрыть своей породы. Ещё сильнее её выдавал взгляд открытых своей глубиной глаз, длинные ресницы дополняли глаза окантовкой красоты. Лёгкая синева тщательного бритья на упругих щеках хорошо сочеталась с правильной формой носа и губ. Короткая стрижка с вкраплениями седых волос, которые отблескивали скрытым серебром, и напоминали о том, что тонкие морщины возле выразительных глаз не одиноки и суровые годы отразились не только на них.

— Проходи, не стой в дверях — обратился к Прохору капитан Резников.

Его голос звучал спокойно, имея в себе что-то свойское, непринужденное.

Прохор сделал один шаг вперёд, посмотрел себе под ноги, по-прежнему боясь смотреть чужакам в глаза.

— Там нет дверей — неожиданно произнёс Прохор, после чего ещё больше испугался, когда в его сторону наконец-то повернулся Выдыш.

— Раньше были — просто отреагировал капитан Резников.

— Давно их уже нет. Сколько себя помню — продолжил Прохор, присаживаясь за собственный стол, который казался сейчас самым чужим из всех самых чужих на свете столов.

Ощущение страха сковывало, пронизывающая анемия делала руки и ноги такими же чужими, как и находившийся перед глазами Прохора стол. Он смотрел по-прежнему вниз, узоры, нанесенные на клеёнку, не складывались в какую-то общую картинку, разбивались на фрагменты, тем более капитан Резников и Выдыш молчали. Прохор кожей ощутил, что пришельцы просто на просто изучают его, подобно вытащенной из старого сундука реликвии. Странным образом всё поменялось местами. Прохор был в своём доме и был в нём абсолютно чужим. Собственное время, в котором существовал он, не могло защитить его от тех, кто, без всякого сомнения, для Прохора, в отличие от него, были здесь чужими, извлеченными из времён, давно покинувших эти места, оставившими, как казалось, навсегда сознание даже тех немногих, кто, ещё напрягая с усилием своё воображение, мог бы представить время, в котором естественно, если можно сказать, выглядел бы Резников и ничем бы не удивил Выдыш.

Он вообще показался Прохору человеком куда более зловещим, чем капитан Резников, хотя у Прохора ни на секунду не возникло сомнений в том, кто из них является старшим. Это также было заложено в него чем-то необъяснимым, пришедшим вместе с его гостями. Прохор мог бы ещё долго бояться собственных догадок, кружившихся в самой глубокой, загнанной в дальний угол, части испуганного сознания, но отгадка, чтобы не мучить, сама вылезла наружу.

— Поручик налейте водки. В горле пересохло — капитан Резников, посмотрел на Прохора, улыбнувшись.

Поручик Выдыш молча взял со стола бутылку. Прохор подумал о том, что изделие из стекла соответствует своим происхождением временам самого поручика. Стаканы, напротив, были из куда более знакомой эпохи. Выдыш наполнил каждый из гранёных близнецов на треть. Капитан Резников молча поднял свой стакан, то же самое сделал Выдыш. Прохор постарался взять стакан как можно крепче, чтобы новые знакомые не заметили, как трясутся его пальцы. Обжигающая жидкость с трудом провалилась внутрь, но Прохор быстро почувствовал знакомое тепло пробежавшие по каждой частички напряженного тела. Взгляд переместился на чёрную кошку, — и Прохор снова начал каменеть, увидев возле неё отгадку своего положения. Шашка была воткнута прямо в деревянный пол слева от капитана Резникова. Несмотря на тусклый свет, что распространяла от себя небольшая лампочка, острые грани шашки блестели хищным отсветом, холод от стали мгновенно оказался на коже Прохора. Неприятные мурашки поползли волной, заставив съёжиться, тяжело вздохнуть. Он потянулся к бутылке с водкой, но испугавшись, в последний момент, одернул руку. Его желание поддержал капитан Резников, он сам налил в каждый из стаканов.

— Пей — произнёс он.

Прохор жадно вылил в себя содержимое стакана, почувствовал долгожданное опьянение, которое начало приятным приливом расслаблять сжатую в клубок нервную систему, вместе с этим, начал терять свои позиции противный, пронизывающий насквозь страх. Глаза впервые оглядели обстановку по-хозяйски, пришельцы показались не такими уж страшными, и он отметил про себя не только неопрятную обстановку своего жилища, но и то, что Резников не выглядит враждебно, в его взгляде и движениях нет ничего вызывающего, агрессивного. То же самое касалось и поручика Выдыша. Он почти всё время был погружен в себя. Его крупное, некрасивое лицо выражало собой заметную апатию, а водка была хороша, через пару минут она вовсе завладела головой Прохора, проникла в руки и ноги, наполняя их кровью, настроила по своему усмотрению фокус зрения, и Прохор, расслабившись, откинулся на спинку стула.

— Так-то лучше — сказал капитан Резников, заметив опьянение на лице Прохора.

— Давайте знакомиться, Афанасьев Прохор Сергеевич. Как вы поняли, мы хорошо вас знаем — сказал Резников

— Я вас тоже, только не пойму, каким образом — спокойно и уверенно произнёс Прохор.

— Не удивлён, но всё же соблюдая правила приличия. Я — капитан окружной контрразведки Резников Семен Петрович. Рядом со мной поручик — Выдыш Валентин Вениаминович, представляющий тоже ведомство, капитан Чечек временно отсутствует, но вы ещё встретитесь с ним.

— Майор милиции в отставке, точнее на пенсии, Афанасьев Прохор Сергеевич — официально отрапортовал Прохор.

По лицу капитана Резникова было невозможно определить степень его опьянения. Прохор, размышляя про себя, попытался это сделать, но быстро оставил пришедшую внезапно мысль в покое. Капитан чувствовал себя вальяжно, если точнее, то совершенно расслабленно. Он почти не делал лишних движений, его взгляд находился то в самой непосредственной близости, то отдалялся совсем ненадолго, погружаясь в какое-то только ему известное измерение. Потом Резников, как будто спохватившись, быстро возвращался назад, боясь упустить что-то важное. Несколько раз за время короткого, по сути, молчания, он пристально старался заглянуть в самое нутро глаз Прохора. Резникову хотелось вывернуть Прохора наизнанку как можно скорее, и Прохор мгновенно почувствовал именно этот странный и пугающий посыл. Через пару секунд взгляд Резникова менялся, и Прохору, застигнутому волной неожиданного страха, начинало казаться, что и этот недружелюбный взгляд лишь показался.

6.

Пауза в общении длилась не больше минуты, но в сознание Прохора она отложилась сумрачной, чужеродной вечностью. В районе середины паузы или может ближе к её концу Прохор начал чувствовать неприятную скованность, захотелось произнести что-то самому, лишь бы поскорее оборвать, тикающую пьяным пульсом тишину, но ничего подходящего не могло появиться в голове, как он ни старался подобрать хоть что-то для продолжения, внезапного и отдающего запахом психиатрической истерики, знакомства.

Затруднение, в которое попал Прохор, разрушил, не обратив особого внимания на оставленную паузу, капитан Резников.

— Не нужно особо нервничать господин Афанасьев. Мы вам не враги, а совсем напротив. Можно сказать, что мы в какой-то мере часть вас. Конечно, не стоит воспринимать это дословно. Мы не вы, не ваше воображение, и тем более не психическое расстройство. Я хочу сказать: что мы единомышленники. Мы ваша возможность узнать, ощутить. Так что мы друзья Прохор. С нами ты можешь проверить себя, а там будет видно.

Прохор обдумывал, что ответить капитану на столь любезное определение их встречи.

— Я не совсем понимаю тов.... Прохор хотел произнести привычное для себя обращение, но осекся на третьей букве, — господин капитан, — исправился Прохор. Резников терпеливо ждал, когда Прохор закончит озвучивать свою мысль.

— Что я смогу проверить, ощутить, как вы говорите.

— Одно дело представлять, переживать, сочувствовать. Совсем иное, стать частью того мира, который вы очень давно боготворите. Помните отца Кирилла, ваши вопросы его ответы.

— Если честно, то я больше помню его лицо, аккуратную бороду, и то, что мы действительно когда-то разговаривали, но вот сами вопросы и его ответы.

— Собственно, суть всего этого осталась для вас неизменной, а чувство романтизма к белому делу и сейчас волнует вашу кровь. Несмотря на вполне объяснимый испуг. Конечно, понятие этого самого романтизма выглядит несколько иронично, но я признаюсь честно: бывает приятно осознавать подобную искренность от такого большого количества людей.

Ненормальная атмосфера, пропитавшая собой каждое слово, каждый вздох и, как казалось, проникнувшая в каждую ещё незаконченную мысль, подсказала Прохору смысл того, о чём косвенно, очень аккуратно говорил капитан Резников. От этого Прохор почувствовал холодок по всему телу, волна озноба накрыла сознание. Он понимал, что находится в одном шаге от чего-то крайне нереального, но абсолютно возможного в сложившемся положении вещей.

— Разве подобное возможно? — с хрипом в голосе спросил Прохор.

Выдыш за всё это время не произнёс и слова. Он, по большей части, по-прежнему что-то разглядывал в темноте, за смотрящим, так же, как и он, в ночную чернь окном. Лишь изредка поворачивал голову, реагируя на слова Резникова и вопросы Прохора. В какой-то момент Выдыш выдернул из деревянного пола заскучавшую, уже начинающую остывать шашку. Несколько раз демонстративно проделал движения рассекающие воздух перед собой. Затем бережно начал вытирать холодный клинок чем-то похожим на грубую портянку. Прохор же пару раз останавливал свой взгляд на Выдыше, и тот один раз улыбнулся ему в ответ.

Массивное, грубое лицо Выдыша озарилось чем-то детским, но не добрым, а напоминающим ухмылку неисправимого хулигана.

— Дело нехитрое и вполне возможное. Если мы сейчас здесь и спокойно с тобой разговариваем, какие могут быть сомнения. Я думаю, что тебе Прохор должно понравиться наше общее дело. Разве может таить в себе разочарование давно дышащая с тобой одним воздухом мечта. Прикоснуться к ней, должно быть счастьем. Ты просто не можешь совместить в самом себе то, что считаешь несовместимым. Расслабься и спокойно воспринимай свои новые возможности.

Выдыш удивил этим словами Прохора. Его грубая внешность с массивными чертами лица, неправильными пропорциями, совсем не соответствовала его же обстоятельным словам, которые странным образом подействовали на Прохора успокоительно. Выдыш, к тому же, смотрел на Прохора несколько иначе, чем это делал Резников. От этого Прохор чувствовал что-то вроде примитивной простоты: либо это, либо вовсе никак. Отступления быть не может. Давно и основательно сожжены все мосты, ведущие к дорогам дня вчерашнего. Выдыш своим видом, интонацией голоса и неторопливыми жестами, предлагал Прохору не только общее дело, но и как бы это ни было странным, что-то похожее на простецкую дружбу. Отказаться было нельзя. Огорчаться уже не было смысла.

Светлые волосы Выдыша были коротко стрижены. Ресницы и вовсе чуть заметны. Высокий лоб плохо сочетался с небольшим ртом. Глаза скрывались в неясной пелене. Кажется, были они под стать волосам, такие же светлые, только Прохор не мог определить их цвет от того, что темнота тусклого сумрака скрывала, что стол, за которым сидели они, что всё остальное, включая нескончаемый для Прохора вечер. Эта же темень, тревожа собою душу, бесновалась внутри неосознанно, но очень четко боясь стоявшего уже совсем недалеко отсюда утра, так как, заставший Прохора врасплох, поздний вечер давно уступил место своей хозяйке по имени ночь.

— Назад уже не вернуться — произнёс капитан Резников.

— Не понял? — просто спросил Прохор.

— Теперь мы вместе навсегда. Чтобы выйти нужно умереть — жестко пояснил Резников.

— Но вы же... — не понимая или скорее боясь собственных слов, попытался начать Прохор.

Капитан громко рассмеялся. Выдыш добродушно улыбнулся.

— Мы уже мертвы. Потом узнаешь, что значит всё это. Хотя вспомни Прохор, напряги свою пьяную голову. Ну, попробуй — развеселился Резников.

Прохор теперь окончательно ничего не понимал. Он лишь переводил свои глаза с капитана Резникова на поручика Выдыша и ждал дальнейшего объяснения. Резников понимая, что Прохор не в состоянии вспомнить то, что он хочет от него услышать, решил напомнить тому всего лишь один эпизод.

— Отец Кирилл водил тебя на берег дальнего озера. Что он тебе там сказал, о ком он тебе плакался, растирая свои старческие слезы.

По телу Прохора пробежали холодные мурашки, алкоголь отступил, впустив на своё место головную боль и сухость во рту.

— Можно водки — простонал Прохор, обращаясь к Резникову.

— Конечно, водка и создана для того, чтобы её пить — рассмеялся Резников.

Прохор жадно влил в себя полстакана, схватил в руку сигарету и через мгновение белесый дым окутал голову, скрывая тяжелое напряжение, что давило на пульсирующие виски, дергающиеся веко над правым глазом. Воспоминание стояло на пороге робко. Топталось в ожидании, когда его любезно позовут на принадлежащее ему по закону место. Прохор сопротивлялся, как мог. Частички, отголоски долгой жизни в нормальной реальности не хотели просто так покориться, как новому сумасшествию, так и тому, что уже сделало два шага навстречу Прохору, протянуло холодную руку смертельного рукопожатия, под довольный взгляд капитана Резникова, удовлетворенную улыбку поручика Выдыша, и еле слышный тихий, полностью уже загробный голос отца Кирилла...

7.

Озеро покрылось в тот день тревожной рябью. Холодный ветерок заставлял двигаться густые заросли прибрежного камыша. Земля начала по-сентябрьски впитывать в себя всё чаще приходящую ночную прохладу, от этого она уже не казалась теплой, что было совсем недавно. На обуви оставались следы влаги, куртка перестала быть тяжелой. Прохладный воздух сделал её легче, почти невесомой. Отец Кирилл, одетый в какой-то нелепый до самой земли доходящий плащ, с трудом передвигал ноги. Постоянно вздыхая, осматривался по сторонам. Затем возвращался к Прохору, начинал спрашивать о чем-то банальном, взятом из повседневной обыденности. Прохор охотно отвечал, объясняя дела по-своему. Дополнял что-то с присущей ему иронией. Отец Кирилл одобрительно кивал головой, вставлял многозначительные пояснения, чуть заметно улыбался, реагируя на приятную позицию Прохора.

Они были совсем немного времени знакомы. Были, как говорится, на ты, и разница в возрасте особо не мешала общению. Хотя, как положено, накладывала привычные для этого рамки. Впрочем, отец Кирилл лишний раз не старался ставить Прохора в положение ученика или названного сына, а напротив, давал Прохору чувствовать себя в полном объеме равным себе и лишь иногда поправлял того с высоты своего возраста и жизненного опыта. Прохор был совсем не против, выслушивать бесконечные и совсем нескучные истории отца Кирилла, которые всё время подкреплялись выводами высокой морали, утраченной за последние годы, как казалось Прохору, навсегда. От этого появлялся, тревожа сладким ощущением романтики, особый антураж причастности к инакомыслию. Неприятие не могло нести в себе серьезного протеста, но оно находило себе пристанище в иронии, сарказме и хорошо поставленном, со времени ранней молодости Прохора, цинизме.

Он сам нашёл отца Кирилла. Сам сумел разговорить старика, который к тому времени жил абсолютно замкнуто. Не любил лишних разговоров, старательно избегал воспоминаний, особенно тех, что могли утянуть в далекие годы молодости. Мало кто знал чего-то особенного о жизни отца Кирилла. В селе Яровом жил он не так давно, появился в начале пятидесятых годов, обосновавшись в доме одинокой женщины Светланы. Конечно, немногие из сельчан всё же знали отца Кирилла, но их дорожки пересекались редко, и это, в общем, было немудрено от того, что отец Кирилл до этого проживал в селе Петровском, которое находилось на расстоянии более сотни с лишним километров от Ярового. К счастью отца Кирилла, те, кто знал его чуть глубже, сами не любили касаться общего прошлого, а те, кто мог бы трезвонить обо всём, не уступая в этом пропавшему с колокольни ещё в восемнадцатом году колоколу, особо ничего интересного из жизни бывшего священника и белогвардейского добровольца не знали. Могли догадываться, питаться слухами, фантазировать, но отсутствие информации быстро охлаждало пыл, и появлялся он в очередной раз, когда в какой-нибудь сильно опьяневшей голове от чего-то просыпались, как казалось, законные сомнения. Особенно опасен был старик ""краевед"" по фамилии Пасечников. Он постоянно что-то искал, постоянно расспрашивал стариков. Собственно, он и подтолкнул Прохора к близкому знакомству с отцом Кириллом.

Прохор слышал разговор своего родного дяди Никифора с Пасечниковым во время совместного испития теми спиртного. Странно было то, что они вообще нашли общий язык в тот жаркий вечер. Вместе парились в бане дяди Никифора, громко выражали эмоции, смеялись. Дядя Никифор не мог иметь ничего общего с Пасечниковым и до этого, вроде, они не были в приятельских отношениях. Только сейчас Прохор своими глазами видел это. Слышал ушами и не мог переварить это мозгами. Дядя Никифор мрачный человек, имеющий за плечами два, пусть и небольших, срока заключения, и Пасечников, который слыл ярым адептом пролетарского режима, разговаривали как лучшие друзья. И даже угрюмая внешность дяди, в тот вечер, преобразившись, стала куда более приветливой, радушной. Лицо не покидала улыбка, громкий смех дяди слышался на расстоянии двух-трех усадьб. Пасечников, совершенно кроткий человек, не уступал во внезапном веселье дяде Никифору. Вел себя шумно. Пил много и, несмотря на не очень крепкую комплекцию, почти не пьянел. Жена дяди Вероника Дмитриевна тоже была навеселе, пыталась во всём услужить Пасечникову, улыбалась обоим заискивающими глазами, от этого Прохор окончательно ничего не мог сообразить. Но заинтересовался, как ему казалось, безобидными рассуждениями, которые перетекали от одного односельчанина к другому. Содержали они в себе, по большей части, простые сплетни, иногда касались интимных интриг, пока слово к слову ни зацепились за краешек прошлых дел. После последовали в эту сторону далее, и Прохору стало интересно по— настоящему. Привкус прошлого поманил за собой, тем более дядя и его жена Вероника Дмитриевна не обращали на его присутствие никакого внимания.

— Не знаю я Володя (так звали Пасечникова) Устин много чего болтал, только думается, что он сам это услышал где-то поверхностно. Нужно что-то куда более реальное. Я так думаю и трудно с этим как-то поспорить — дядя Никифор говорил на этот раз с совершенно серьёзным лицом.

Пасечников не стал спорить. Выпив малость пахучего самогона, он сказал отвлеченно и с наигранным безразличием.

— Оно, конечно, так. Болтать, не имея фактов, дело нехорошее, но жутко любимое в нашем народе. Здесь, как говориться, медом не корми, только дай языки почесать. И то, что Кирилл Дементьевич был священником и даже служил у белых, ни о чём не говорит. Этого добра у нас и сейчас хватает.

— Пока те люди живы и историю с ними связанную никуда не денешь — вставил своё дядя.

— Да про то и говорю. Нормально это, если можно так сказать. Дело не в этом. Твой знакомый Устин говорил о том, что Кирилл Дементьевич служил в отряде карателя Резникова, а вот это совсем другой коленкор. Здесь хотелось бы знать. Много простого народу загубили эти люди. Взять хотя бы хутор Осиновый, там сразу две семьи удавили в рядок, на этих самых осинах. Из них три бабы и девчонка двенадцати лет.

— А что там случилось? — спросил дядя Никифор.

Прохор слышал отголоски подобных историй, но не более того, а про хутор Осиновый услышал только сейчас и с нетерпением ждал продолжения от Пасечникова. Представлял себе сутулую фигуру отца Кирилла, который никак не вписывалась в картину массовой расправы. Слишком добрым был взгляд старика, слишком приятным голосом говорил он с людьми. К разочарованию Прохора, Пасечников не стал рассказывать длинную историю с включением душераздирающих сцен. Он ограничился набором общих фраз.

— Обычная история. Кто-то донёс, что на хуторе имеют постоянный приют местные партизаны и что там неоднократно бывал Терентьев, за которым тогда страстно охотился не только Резников, но и мерзкий толстяк по фамилии Чечек. Конечно, никого они там не нашли, зато с лихвой возместили свою злобу на тех, кто был на хуторе. Плюс к этому притащили двух человек из Ярового. Там эти несчастные, как понятно, и остались.

— Бородулина там же не видели? — спросил дядя Никифор.

-Те, кто мог его увидеть, всё одно сказать ничего уже не смогут. Про другие дела молва ходила. Дыма без огня не бывает, но как-то странно временами всё выглядит. Народу много с тех пор ещё по земле ходят, а памяти как-то мало. Некоторые говорить не хотят, боятся, что может про них самых что-нибудь всплывет или про кого из родных. Был в деревне Брагино один мужичок Антип Коровин — вот он то и поведал, что Бородулин лично расстрелял не меньше десятка крестьян и вообще был не последним участником в отряде Резникова: — ""В Климске он себя вёл нагло, развязано. Бороду почти сбрил. Пьяный каждый божий день. Ещё девки шалавые рядом. Звания у него, вроде, нет, но с Резниковым и Выдышем на короткой ноге"".

Так говорил Антип. Только следствие ничего не установило, и Кирилл Дементьевич получил пять лет за осознанную борьбу против народной власти, как классово чуждый элемент. Потом через год после того, как вернулся Бородулин, Антип утонул, при невыясненных обстоятельствах, на рыбалке. Вроде лодка перевернулась, его по голове шибанула. Разбирались недолго, потом дело и вовсе закрыли, так и не проявив должного интереса. Пил мужичок крепко, да и болтал не всегда в соответствии с политикой тех лет. Годы пролетели, и вот только сейчас появился твой знакомец Устин. Кстати, сколько ему ещё лет сидеть? — закончил размышления Пасечников.

— Два года ему ещё, даже меньше — подумав, ответил дядя Никифор.

— Хотелось бы мне с ним поговорить — тихо произнёс Пасечников.

— Думаешь, что стоит. Срок давности давно минул. Сейчас Бородулину уже ничего не будет.

— Правильно говоришь. Только наша местность должна знать своих героев. В этом я убежден...

Слово ""герой"" хорошо отложилось в понимании Прохора. Если всё это правда, то отец Кирилл действительно герой. Настоящий живой белогвардеец и не такой, как обитающие в округе старички, которые служили в армии адмирала. Те давно открестились всеми правдами и неправдами от событий далеких лет. С гордостью могли вспомнить только, как дезертивали бросая винтовки ещё на реке Тобол, или ещё раньше, близ города Златоуста. Нет, это было всё не то. А вот отец Кирилл совсем другое дело...

8.

...После этого разговора Прохор начал внимательно разглядывать своего героя. От старика не укрылся странный интерес к его персоне со стороны обыкновенного паренька. Много раз отец Кирилл перебирал в своей голове возможности появления этого неожиданного интереса. Родители Прохора не вызывали чего-то подозрительного по отношению к нему. Их родители и вовсе были вне подозрения, от того, что дед Прохора по отцу сам служил в колчаках, а дед по линии матери был слишком далеко от этих мест. Варианты вообще могли быть любыми, начиная с какой-либо мелочи, заканчивая чем-то фантастическим, в виде оставленных по случайности где-либо бумаг, которые так любил вести по надобности и без неё капитан Резников.

Отец Кирилл сам, по возможности, стал поглядывать в сторону молодого человека, продолжая с неприятным чувством подкрадывающегося страха анализировать данную ситуацию. Ни разу не пришла в голову отца Кирилла версия близкая к истине, ничто не намекнуло в глубоком подсознании, не приснилось в одном из многочисленных снов. Где он всё время бежал, задыхался, прятался и одуревшим от водки и безысходности криком спрашивал у капитана Резникова: — Куда мы теперь? Ответь мне, мать твою, куда нам теперь?..

— Удавись — мрачно и без всяких сантиментов отвечал ему капитан Резников, в очередной раз, крутя в руке свой любимый пистолет.

Отец Кирилл решил выяснить все обстоятельства, связанные с непонятным поведением молодого человека, с наскока. То есть просто поставить того перед фактом. Показать ему, что его интерес не является секретом, и пора поставить точку в странной игре. Правда, в глубине отец Кирилл не испытывал сильной уверенности и не питал радужного благодушия в таком, как казалось, на первый взгляд, простом деле. Причины были неясны, мотивы тоже. Надёжная толща лет помогала, но и в её строение могут быть бреши. Тем более отец Кирилл совсем недавно и, по всей видимости, на свою беду, прочитал статью в местной газете, автором которой был некий авантюрист, искатель сенсаций, журналист по фамилии Иванов.

Это разоблачение касалось одного гражданина, исправно служившего фашистам вовремя не так давно минувшей войны, а затем благополучно осевшем в этом районе. Преступник приехал по подложным документам, имея красивую легенду о поисках однополчанина, который спас ему жизнь в самом начале войны. Семья ложного фронтовика погибла при бомбежках одного из городов приграничной полосы. Дальше было о том, что сколько веревочке не виться, а конец найдется. О женщине, которая попала сюда в эвакуацию и осталась на новом месте по причине реальной потери родных вовремя фашисткой оккупации. Ещё суд, который проходил на Белорусской земле, и как полагается суровый приговор по совокупности содеянного. Конечно, кое-что приводилось и из этого содеянного и очень всё это походило на тяжелые воспоминания отца Кирилла, только, славу богу, война была другая....

Настроение же было испорчено. Да и этот противный малец, ещё неунывающий бесовским желанием вывести кого-нибудь на чистую воду Пасечников, которому, видимо, не дают покоя лавры журналиста Иванов и так же очень хочется стать народным мстителем.

Эхо последней, не так давно ушедшей войны, так же продолжало мучить отца Кирилла. Оно превратилось через какое-то время в скулеж, заунывно и периодически превращающийся в истошный вой, от которого начинало тошнить. Если собственный вой он воспринимал с чувством тяжелой тоски, которая мучила своей обманчивой изнанкой от того, что теперь уже точно всё и ничто больше не сможет помочь. Никогда не появится такая огромная, реальная надежда на просветление дня грядущего, а за ним полное очищение его мира, его воздуха.

Слушать же кого-то со стороны он не мог. Шёпот и злобное шипение. Слова старика Константина Евгеньевича, его жены Серафимы Сергеевны, тщедушного интеллигента Кобзева не ложились внутрь, не вызывали сочувствия. Совсем не важно, что это были немногие из так называемых своих. Они и издавали бесполезный вой, болезненный и муторный.

Размышляя долгими однообразными вечерами, отец Кирилл принял решение, вернуться к истокам себя и собственных размышлений. Накопилось слишком много вопросов, ни на один из которых у него не было хоть малость внятного ответа. Так одни блуждания вокруг да около и не более того. Смертельная хватка безысходности чувствовалась во всём. Тело и то стало дряхлеть ото дня ко дню. Так стоит ли тратить время на тех, кто ничем не сможет тебе помочь, да и ты, в свою очередь, бессилен что-то сделать для них. Лучше углубиться в собственные ощущения, потратить последний резерв угасающих сил на куда более важное. Задать свой вопрос тому, кто должен проявить свою безграничную милость и ответить. Пусть это будет всего несколько слов. Пусть одно слово. Но должен же он знать, должен показать, что он не уснул, не отправился, махнув на всё рукой, куда-нибудь подальше, забыв о том, что происходит здесь. Обязательно должен ответить, и тогда появится смысл прожить отпущенные годы с осознанием своей правоты. Тогда можно спокойно понять, сделать вывод, что борьба со слугами сатаны и одураченными ими простолюдинами была ненапрасной. Не зря проливалась кровь праведников, не зря они проливали кровь врагов всего человеческого.

Общение же с теми немногими единомышленниками стало утомлять. Риск, если он и был, то становился совершенно неоправданным. Надежда давно покинула несчастных. Злость если и не остыла, то притупилась. Начала причинять больше боли тем, кто злился, чем тем, против кого была направленна эта злость. Каждый день уводил всё дальше и дальше от ушедших вслед за заходящим солнцем событий. Прошедшая война, как казалось, должна была полностью зачеркнуть собой предыдущую, но этого не случилось. Прошли суды над некоторыми известными деятелями белого движения, которых, заискивая перед большевиками, ни секунды не сомневаясь, выдали их бывшие покровители. Это подсказывало, что память о гражданской войне никуда не делась, и только безразличное своим хронометражем время сможет когда-нибудь ослабить, а затем и вовсе убить эту память.

... Отец Кирилл увидел Прохора, сидевшего на лавочке возле местного клуба. Полдень раскалился до предела. Пыльное, беспощадное солнце сжигало собою всё вокруг. Липкая влажность дополняла жаркое мучение. Не убиваемая ничём мошкара лезла в лицо, искала уши. Прохор отмахивался от неё березовой веточкой. Тень от клуба спасала его, от прямого воздействия солнечных лучей. Сам клуб, ненавистный отцу Кириллу, был построен из красного кирпича, затем оштукатурен, побелен. Большие окна внизу, чуть меньше сверху. Широкие двустворчатые двери коричневого цвета. К ним ведет каменное крыльцо с перилами по обеим сторонам. По бокам от дверей навешаны два светильника. Высокая крыша с огромным пространством чердака, а внизу под крыльцом устроен уютный сквер, доходящий до первых ступенек крыльца дорожкой из желтого песка. Совсем ещё небольшие, посаженные пионерами с тщательной аккуратностью ровными рядками, яблони. По периметру, незнакомого отцу Кириллу названия, раскинулись густой зеленью кустарники. Они доходили своим ростом отцу Кириллу до подбородка, он хорошо видел сидевшего в тени здания клуба одинокого Прохора. Между ними было не более трех десятков метров. Одна из трех дорожек вела к клубу с правой стороны. По ней отец Кирилл и должен был подойти почти незамеченным, оказаться возле парня, поставив того в неловкое положение. Но сделав несколько шагов в направлении Прохора, отец Кирилл вынужден был сначала остановиться, а затем проделал шаги в обратном направлении. Решимость мгновенно оставила отца Кирилла, дыхание сдавило от неприятного открытия, которое, в данный момент, объясняло всё. Отец Кирилл удивился сам себе: почему он до этого момента не догадался, о таком простом варианте развития событий.

Пасечников вынырнул с другой стороны здания. У него в руках была затасканная тряпичная сумка, с которой он не расставался, как кажется, никогда. Потрепанный, не меньше сумки, серый пиджачишко, привычная жидкая, жалкая бородка и ботинки подросткового размера на ногах. Демонстративно глянув на огромный желтый шар солнца, Пасечников присвистнул, так как будто увидел дневное светило в первый раз и молча опустился на лавочку возле Прохора.

Они молчали. Отец Кирилл видел это сквозь неплотную зелень кустарника

— ""Кто ты сука сам? Откуда ты взялся?"" -думал отец Кирилл.

Пасечников был неместным. Появился он в Яровом раньше отца Кирилла, но не на много. Случилось это сразу после войны. Он как та женщина, опознавшая фашистского прислужника, был из эвакуированных, но работал и жил, вроде, в районом центре. Почему он не вернулся домой? Почему не остался в районом центре? Этого доподлинно отец Кирилл не знал. Он лишь слышал, что Пасечников остался здесь по причине одиночества, но и от того, что его отец когда-то бывал в этих местах. Вроде и сам Пасечников родился где-то здесь неподалеку. Только его отец погиб при сплаве леса, когда Пасечникову было года два от роду, а мать Пасечникова после уехала отсюда куда-то в западную часть России. Ещё был другой слух, он то и не нравился отцу Кириллу и казался куда более правдоподобным. Вроде Пасечников бывал здесь в составе пятой армии, получил тяжелое ранение в декабре девятнадцатого года и только в двадцать первом вернулся домой. Если это и было так, то отец Кирилл не встречал Пасечникова на тернистом пути боевых столкновений того времени, хотя мог просто не запомнить. Не до запоминания лиц было тогда, другое изводило, не давало нормально дышать. Он тогда даже не разделял философию Выдыша

— ""Я убью еще одного большевика, сразу на душе хорошо, потом ещё одного. Всё, считай, меньше стало"".

Отцу Кириллу, это казалось отупением. Всё божественное дело летит в сатанинское горнило, и нет надежды зацепиться хоть за что-то. Какая разница сколько ты убьешь большевиков, если их тьма тьмущая и с каждым днем пополняется этот легион. Даже вчерашние сторонники стараются прятать глаза, готовясь к единственному выходу. Имя, которому бегство. А те, кто боится бежать, страстно шепчут молитвы, забившись в самые дальние темные углы. Кормят друг друга слухами, где уже находится антихристово войско и сколько осталось богом отпущенных деньков. Потом начинают вспоминать, что и здесь имеются слуги сатаны и они ещё опаснее, злее тех, кто, разграбляя деревни и станции, движется сюда. В городах, под защитой власти офицеров, забыли они о том, что совсем рядом обитают недобитые до конца, сохранившиеся и накопившие страшный запал отмщения, товарищи, со многими им сочувствующими. Вспомнили о них, когда запылали по всей железной дороге склады, когда слухи начали оседать тяжелым осадком в головах. То тут, то там, были партизаны и пусть именовались они бандитами, но они были, а значит, нельзя было спокойно покинуть город. Страшно было отойти на километр от железнодорожного полотна. Совсем пропала надежда на тех, кто одетый в английское сукно, ещё пытался делать вид, что всё поправимо. Стоит только добиться одной двух побед на фронте, и счастливая звезда адмирала засияет прежним огнем. Подарит утраченную уверенность, да и союзники не оставят на произвол судьбы. Только союзники торопились занять лучшие места на всё той же железной дороге, а звезда адмирала всё чаще оборачивалась огромным количеством дезертиров и изрезанной кожей адмиральского кресла в новоявленной столице государства российского на реке Иртыш.

Сколько раз видел и слышал всё это отец Кирилл. Он находился между двух миров. С одной стороны, были паникеры, а с другой, Резников и Выдыш, утонувшие в крови, опьянённые ею. Ещё был Чечек. Этот жирный боров из самого центра Европы, человеком рожден не был. Он не стал таким, он родился в волчьей стае и каким-то неведомым образом попал к людям. Казалось, что он должен захлебнуться в крови, не сумев её переварить. Но этого не происходило. Иностранный садист только больше зверел, и отец Кирилл начинал иногда сомневаться в божественном промысле белого дела. Правда, Резников умел красивым слогом объяснить: издержки рождаются по мимо воли всевышнего, относиться к ним нужно спокойно. Затем начинал противно шутить, напоминая отцу Кириллу, что он недалеко ушел из общей компании, а именем ли бога вершил он своё дело или однажды не заметил, что бог, сойдя с ума или просто устав, перебрался на постоянное место жительства в Совдепию. В такие моменты отец Кирилл хотел выстрелить в Резникова, затем в Выдыша, после чего сказать с чувством полного удовлетворения: — ""Отправляйтесь в ад. Место вам там, рядом с убитыми вами товарищами. Нет в вас бога, одна прилипшая мишура"".

Хорошо, что желание быстро проходило. Разумная сторона брала верх над божественной. Отстраняя прочь святую импульсивность.

Пасечников начал о чём-то спрашивать Прохора. Отец Кирилл видел, что Прохор отвечает как-то вяло, неохотно. Но сделать из этого вывод было нельзя. Пасечников должен был пройти мимо, что может быть у них общего, кроме...

...Отец Кирилл внутренне напрягся. Забытое с годами чувство уничтожить врага простейшим способом подступило к нему, зажгло нестерпимый огонь внутри. Руки сжались, хрустнули распухшие с возрастом суставы. Мысленно отец Кирилл уже сжимал в руке шашку. Оставалось только пустить её в дело и всё будет закончено раз и навсегда. Горячая кровь брызнет фонтаном, испачкает собой руки, одежду. Сколько раз он чувствовал это, сколько раз учащенно билось сердце и сладостно кружилась голова. Но только всё не то и нет в руках оружия. Давно ослабла воля, затуманился взгляд. Время сожрало силу, подавило своей массой желание. И сейчас он быстро потерял нахлынувший пыл, наступила тупая досада, а после неё он почувствовал лишь, как предательски трясутся пальцы.

Пасечников и Прохор проговорили совсем недолго. Затем Пасечников поднялся с лавочки, пожал Прохору руку и быстрыми шагами, не замечая отца Кирилла, пошёл прочь от сельского клуба. Прохор, как ни в чем не бывало, остался на своём месте. Он продолжал отбиваться от мошкары, которая уже не пожалела и отца Кирилла. Он хотел уйти, признав своё поражение, но удача неожиданно улыбнулась, разогнав большую часть образно сгустившихся над головой туч. Прохор поднялся с места, чуть не сорвался на бег, чтобы встретить молодую девушку, которая спешила к нему, улыбаясь. По лицу Прохора, отец Кирилл понял, что и он, ещё в большей мере, рад её появлению, а значит, этот подонок Пасечников оказался здесь случайно.

Отец Кирилл выдохнул облегченно. Ему на секунду стало стыдно за свою паническую нервозность. Солнце наконец-то встретилось с подоспевшими к нему облаками, упала ласковая и долгожданная тень. Отец Кирилл только сейчас понял, что находится в странном положении, прячась возле кустарников в самом центре села. Он отошел в сторону, очень медленно, тихо. Поблагодарив беспощадное солнце за то, что оно разогнало всех соседей по своим углам. Отец Кирилл пошел к себе думая, что все это похоже на нервный срыв. Обещанного временем излечения нервов не происходило и даже появилось заметное ухудшение, вызванное непобедимым чувством усталости.

9.

Может Прохор и не решился бы на сближение с загадочным отцом Кириллом. Потихоньку угас бы в нём интерес к ""настоящему"" белогвардейцу, но случилось то, что случилось. Поспособствовали этому два события совершенно разного характера. Только получилось так, что сплелись они в одно целое. Сначала Прохор расстался со своей невестой, произошло это как-то слишком обычно, банально. Она встретила другого, точнее, сошлась с его же хорошим другом, одноклассником. В мире Прохора всё знали друг друга, всё были друг у друга на виду, и хотя девушка с одноклассником пытались скрывать свои отношения, долго это продолжаться не могло. Прохор получил чувствительный удар, тяжело переживал. Вполне возможно, что не сдался бы так просто. Может ещё бы изводил себя, устраивал бесполезные сцены, разборки с бывшим другом. Но случилось событие, которое способствовало охлаждению переживаний от неудачи первой любви. Возможно, что не такой сильной была и его любовь, если так быстро сдала свои позиции, но в один совершенно обыденный день, занятый самой привычной работой, Прохор узнал страшную новость.

Две женщины, подруги матери Прохора, разговаривали эмоциональным тоном, постоянно охали, переходили на шепот, затем возвращались к обычной тональности. Мать Прохора присоединилась к ним, а Прохору нужно было спросить у матери что-то незначительное. Он подошел к разговаривающим женщинам и почти сразу услышал: — Да не рыбачил он никогда. У кого хочешь, спроси Наташа. Убили его, зачем всё расспрашивал, кого искал — говорила тётка Людмила.

— Это ты верно говоришь. Бабка Авдотья, знаешь, что говорила: — ""Он к Елизавете Павловне приходил за день до этого, спрашивал о каком-то Резникове"". Елизавета Павловна глухая на одно ухо. Он и говорил, поэтому громко, а Авдотья всё и слышала. — ""Я сам его видел возле твоего дома два раза"". Елизавета ему: — "" Ты чего собираешь. Не знаю я никакого Резникова"".

— Затем выскочил с её ограды, а у самого взгляд безумный, весь возбужденный, испуганный какой-то.

Прохор онемел от услышанного. Он отчетливо вспомнил рассказ погибшего Пасечникова (то, что речь шла о нем, Прохор понял сразу) о давным-давно погибшем мужичке по имени Антип. Смерть самого Пасечникова, как две капли воды, повторяла давнюю гибель несчастного Антипа. Никто, включая дядю Никифора, не подумал совместить одно с другим. Только юному по годам Прохору отчетливо открылась эта связь, и он не сомневался ни секунды, что это дело одного ряда, и стоит за этим ни кто иной, как отец Кирилл.

Прохор долгое время не мог успокоиться, в мозгу вертелись самые невероятные предположения. Окрашивались они в чёрный цвет, который сильно контрастировал с идущим своим чередом днём сегодняшним. За окнами, на глазах налаживалась жизнь. Всё чаще звучал смех, всё больше было улыбок и хорошего настроения. И тут же в одном шаге от этого существовало что-то жуткое, притаившееся между старых икон отца Кирилла, незаметное ни для кого, Пасечников прикоснулся к заповедному миру, и вот, он лежит в простеньком гробу перед знакомыми людьми, но нет возле него ни одного родного человека.

Прохору было по-человечески жаль Пасечникова, только его интерес двигался в другом направлении. Образ мистического, загадочного отца Кирилла, тянул за собой. После смерти Пасечникова порочный интерес, тяга к иному, отличному от понимания других, усилилась невероятно. В день похорон Пасечникова, Прохор думал только о том, как переговорить с отцом Кириллом. Для того чтобы самому встать в неведомый круг избранного. Манящего Прохора тем, чего он и сам не понимал, а только чувствовал ореолом романтизма и корнями пропавшего на фронтах гражданской войны деда Андрея.

Продолжая держать внутри своего воображения, образ отца Кирилла, Прохор неожиданно сделал ещё одно открытие. Оно явилось к нему из воспоминаний далеких детских лет. Ему было восемь, может, девять лет.

Отец был сильно пьян, находился на кухне, сидел за стоящим возле правой стены столом и стучал по нему шашкой. Делал это он не острием, а плашмя. Неприятный звук прорезал уши, казался ненужным чужим, что Прохор почувствовал что-то вроде испуга и смотрел в тот момент на мать вопросительно, ожидая её реакции. Вот-вот она должна была отреагировать на странное поведение отца. Тот конечно был пьян, но до этого Прохор никогда не видел такого выражения на его лице. Начало меняться выражение лица и у матери. Она, кажется, несколько раз тяжело вздохнула, затем дернула отца за плечо. Он обернулся к ней, но снова продолжил извлекать сумасшедшие звуки.

— Убери эту дрянь из дома. Чтобы я её здесь больше не видела!

— Хорошо, я же тебе обещал. Завтра же отнесу её к Лизовете Павловне — ответил отец, как-то неожиданно приняв нормальный вид.

— Сейчас отнеси, пока ноги ходят — крикнула мать.

Прохор с огромным интересом смотрел на отца и на неожиданно появившуюся настоящую шашку. Мать не замечала присутствия сына, пока он не выдал сам себя.

— Батя, это дедушкина шашка?

— Нет, сынок. Это, как-бы тебе сказать, его дружков — глухим голосом ответил Прохору отец.

Мать посмотрела на отца испепеляющим взглядом.

— Уноси её отсюда — крикнула она ещё сильнее.

Отец поднялся с табуретки, малость пошатнулся. Затем замотал шашку в тряпку и пошел на выход. Прохор последовал за ним.

— Батя, ты куда её. Оставь её. Я хочу перед ребятами в школе похвастаться.

— Если ты сынок ещё хоть слово об этом скажешь, то я тебя убью.

Голос отца был по-настоящему злым. Глаза проявляли что-то похожее на близкие проблески безумия. Прохор испугался и замер на месте. Отец шатающимся шагом скрылся в сгущающемся сумраке деревенской улицы.

Но вернувшись домой, отец изменился. Было заметно, что он как-бы сбросил со своих плеч большой тяжелый груз. Усевшись на завалинку, он жадно курил папиросу. Прохор не хотел спать и, поэтому, радуясь, что мамка забыла о нём, занятая своими делами, крутился возле отца. Отец, как помнил Прохор, сам начал разговор.

— Эта шашка ценная сынок, ею последнего большака у нас здесь зарубили. Ей богу, ни сойти мне с места. Дедушка наш, слава богу, не имеет к этому отношения. Так и не дождался я его. Так что цени батю, хоть и непутевый он у тебя. Запомни мои слова, но не о большаках и не о шашке, а о том, что есть у тебя отец.

Прохор ничего не понял, но на какое-то время запомнил слова отца. Включая убитого большака...

...Когда Прохору было четырнадцать, отец полностью и окончательно сошёл с ума. До этого он был замкнут, молчалив. Странно смотрел, делал иногда ещё более странные движения. Прохор испытывал жуткую неловкость, не хотел лишний раз смотреть отцу в глаза. Затем и вовсе старался его избегать. Хорошо, что отец особо к нему и не лез, а с каждым днем погружался в неведомые ни для кого, кроме него самого, миры. Сколько это длилось? Время сжалось для Прохора в один день. Он плохо помнил и не любил вспоминать. Было темно, было нехорошо на душе, а затем пришел тот страшный день, что запомнился на всю оставшуюся жизнь. И чтобы ни было, чтобы ни происходило, отрывки того дня больше не покидали Прохора.

Прохор тогда совсем ничего не мог понять. Были люди, мать плакала. Сидела, отвернувшись к стене. Кажется, она почти ничего не говорила. Всё это виделось неестественным, как будто кто-то погрузил всех в замедленный, тяжелый сон.

Отца увели люди в белых халатах, с ними были два милиционера. Они от чего-то прятали глаза, часто курили и говорили шепотом. Машина стояла у калитки, была очень грязная, страшная. От того и запомнилась, вместе с этим тяжким пасмурным днем. Отец, как показалось Прохору, последний раз посмотрел на него с матерью совершенно осмысленно.

— Батя, я здесь — сказал Прохор.

Но батя не ответил. Он уже глядел куда-то в пустоту, его зрачки наполнились страхом, тело начало вздрагивать. Люди в белом затолкали его в машину...

...Дальше была другая жизнь. Отца в ней уже не было...

Кажется, прошла неделя, возможно, была ещё одна. Это сейчас совсем не имело значения. Тогда тоже не было в этом чего-то важного. Прохор все эти дни не видел отца Кирилла. Раньше старик частенько прохаживался по деревянным тротуарам центральной улицы. В разговоры вступал редко, но был нарочито на виду. Теперь даже окна его небольшого домика не освещались, когда наступала всё более ранняя темнота. Что творилось в голове Прохора, и зачем нужно было идти на риск, пытаясь сойтись с отцом Кириллом, зная и будучи уверенным, что как минимум две человеческие жизни были загублены неброским с виду стариком, а одна из них совсем недавно.

Еще Прохор думал что-либо расспросить у матери, по поводу старушки Елизаветы Павловны, чьи инициалы промелькнули перед ним дважды. Сначала в разговоре женщин, как о последнем человеке, который разговаривал с убитым Пасечниковым. Затем в собственных, не лучших воспоминаниях. Только здесь всё было совсем мрачно, от того, что было связанно с несчастным, собственным отцом. И всё же Прохор хотел переговорить с отцом Кириллом. Плохо представлял себе, как пройдет этот разговор, какая реакция может ожидать его со стороны старика. Адреналин, умноженный на упрямство, чувство своей правоты и тяга к загадочному, — управляло Прохором. Внутри не было страха, если он и появлялся то только тогда, когда Прохор сам вытаскивал его из глубины собственного я. Делал он это с помощью своих же логических размышлений. Подсознание же ничего не подсказывало. Точнее, оно не пыталось вызвать тревогу, а напротив, оставалось абсолютно спокойным, где-то отчасти даже безразличным и временами поддерживающим странное любопытство. Прохор пару раз поймал себя на нормальной мысли, что занимается чем-то не тем, и в силу возраста, и в силу всего окружающего, но что-то тянуло его к тому, что было рядом, и было иным, непохожим на привычное, будничное, рутинное. Об одном не думал Прохор: подобное дело не может закончиться одним разговором, и к какому исходу может привести любопытство. Отец Кирилл может не только рассказать о давно минувших днях, но и потребовать чего-то от него. Вставая в один ряд с отголоском другого мира, можно почувствовать истинный голос этого мира, который находился не так уж и далеко. Расстояние в три с лишним десятка лет не так уж и огромно, и лежавший в гробу Пасечников мог бы много об этом рассказать.

Судьба иногда сама подводит человека к его цели. Предположения могут быть сложными, а дело окажется простым. Так как будто все было давно предопределенно и оставалось дождаться заданного дня, прийти в нужное место. Затем произнести необходимые слова, дождаться ответа, а дальше всё пойдет по хорошо подготовленному сценарию.

Так неожиданно для Прохора, и ещё, как оказалось, более неожиданно для отца Кирилла, произошла встреча двух совершенно разных с одной стороны и очень близких с другой стороны людей.

Отец Кирилл сидел возле воды. Ему нравилось здесь бывать, смотреть на тихую гладь водной поверхности. Если появлялся в его компании небольшой ветерок, то он не портил настроения, и рябь на воде лишь заставляла почувствовать присутствующее ощущение холода. Воспоминание жило холодом, он правил в нём бал. Только зимой отец Кирилл никогда не приходил сюда. Причина находилась на уровне восприятия, да и к тому же зимой здесь негде было находиться. С дороги он был бы виден, хотя по ней мало кто ездил. Две землянки, что имелись здесь когда-то, давно обвалились, пришли в полную негодность.

10.

Всё последнее произошло зимой, к тому же заканчивал он дело под присмотром раскинувшегося над головой холодного черного неба, которое было утыкано огромным количеством безразличных к происходящему далеких звёзд. Руки замерзали, мороз, несмотря на тяжелую работу, чувствовался здорово. Кажется, было под тридцать, пар валил из-за рта. Сразу шестеро убитых коченели перед ним, покрываясь синюшным инеем. Двоих убил он. Четверо уничтожили друг друга. Ему удалось, подобраться к этим двоим внезапно, но как странно погибли Резников и Выдыш. Матерые волки, как они попались на дуру, как это произошло? Если успели выстрелить лишь по разу...

...Только сейчас отец Кирилл думал о другом. В последнее время ему было страшно. Какое-то время отца Кирилла сильно беспокоило поведение и активность товарища Пасечникова. Плюс к этому его подручный, обыкновенный парень, по имени Прохор. Что-то пытались они рассмотреть в нём нового или, напротив, очень старого. Но обстоятельства перевернули всё. Тогда и пришел на смену нервозности настоящий страх. Отец Кирилл долго молился, ища поддержки у всевышнего. К сожалению, тот, в очередной раз, молчал. Зато заговорил кто-то другой.

Сначала отец Кирилл не поверил своим глазам, они обманывали его. Даже воздух вокруг застыл непонятным образом, те незримые постоянные движения исчезли, и всё стало застывшим, напоминающим фотографический снимок. И в этом снимке отец Кирилл отчетливо видел Резникова. Тот стоял возле забора одного из домов на самой околице. Рядом светлой пылью лежала дорога на выезд. Резников был одет в гражданское, и, хотя отец Кирилл не видел Резникова в обычном одеянии очень давно, а видел только один раз летом восемнадцатого года в Сретенске, он узнал Резникова сразу. Если было бы нужно узнать Резникова из тысячи человек или в мельтешении сотни спешивших, то отец Кирилл узнал бы Резникова. Не ошибся, и не коснулось бы малейшее сомнение.

Это был он. Хорошо ещё, что он не обращал внимания на отца Кирилла. Желания подойти к брату по оружию, у отца Кирилла не возникло. Понимание отсутствовало, объяснение могло быть только в области внезапного сумасшествия, но отец Кирилл прекрасно отдавал отчёт в собственной адекватности. Здесь также не могло быть ошибки. Время продолжало стоять в оцепенении. Воздух темнеющего вечера не хотел двигаться, вместе с ним у ограды стоял Резников, ожидая там кого-то или специально явившись, чтобы дать о себе знать испуганному не на шутку отцу Кириллу. Сколько длилось рандеву? Скорее минуту, которая стала вечностью, разделив уже и без того не один раз разделенную жизнь отца Кирилла. Только этот раздел находился несколько в иной плоскости, и от этого отцу Кириллу сейчас больше всего хотелось упасть на колени в своем темном углу, поднять взгляд к горящим тусклым светом свечам и лицезреть образ спасителя. Обратиться к нему, и если снова не будет ответа, то будет частичка успокоения, которая зачастую и есть ответ. Та малость, что всё одно коснется души и хоть как-то укрепит ослабший дух и тело.

За спиной отца Кирилла послышался звук приближающегося автомобиля. Отец Кирилл инстинктивно повернул голову в сторону звука. Ему навстречу двигался зеленый Виллис, который возил председателя местного колхоза со звучным названием ""Путь Ильича"". Отец Кирилл отвлекся на несколько секунд, потом спохватившись, вернул свой взгляд в сторону Резникова, но того не было возле забора. Несмело отец Кирилл подошел к месту, где совсем недавно стоял Резников. Отцу Кириллу хотелось увидеть не притоптанную траву на этом маленьком пятачке. Лучше пусть будет галлюцинация, чем явившийся из самой что ни на есть преисподней Резников. Но к разочарованию отца Кирилла, трава была примята и даже отчетливо вырисовывались два отпечатка офицерских сапог. Отец Кирилл постоял самую малость на месте Резникова. Посмотрел по сторонам, пытаясь по-детски понять, куда мог испариться капитан в течение нескольких секунд. Взглядом отец Кирилл ещё сопровождал удаляющийся автомобиль, как-то само собой начало оживать всё вокруг. Появились чуть слышные звуки позднего вечера, оцепенение кануло в небытие, но остался факт. Он то и не давал свободно выдохнуть. От этого не двигались нормально ноги. И когда отец Кирилл всё же сделал несколько шагов, то почувствовал, что ноги чужие, онемевшие. Кто-то закашлял за спиной, и отец Кирилл вздрогнул, застыл на месте, боясь обернуться назад. Он ждал, что через мгновение раздастся знакомый голос. Неприятный тон которого, пройдя через три десятка лет, вот-вот коснётся слуха. Но за спиной стояла тишина, а за ней отцу Кириллу от чего-то почудился Пасечников.

Смерть недруга не обрадовала отца Кирилла. Узнав о случившемся, он сильно помрачнел, совсем не верилось в несчастный случай. Было ощущение другого, но чего? Отец Кирилл никогда до этого не испытывал чего-то подобного, что-то давило изнутри, не давало нормально проанализировать ситуацию.

— ""Кто мог убить Пасечникова? Кто помог или нарочно хочет подставить меня""?

Такие или близко схожие с этим мысли одолевали отца Кирилла.

— ""Может все-таки он утонул сам, но бывает же всякое"".

Успокоение не давало результата от того, что сам отец Кирилл не хотел верить в столь простое развитие событий. Иногда к нему приходила совсем уж сладкая мысль, связанная с карой божией, что наконец-то настигла нечестивца Пасечникова. Но, опять же, всё это было фантастикой, а истина была как всегда где-то рядом. Она напоминала о себе отцу Кириллу, не давала принять какую-то версию, но при этом мучила, вгоняя в паническую череду размышлений, которые становились ему уже не под силу. Долгие годы дали опыт, принесли с собой закалку, но в какой-то момент всё это перешло незримую черту и теперь не помогало, а, напротив, отравляло сознание своим присутствием. Непреодолимая усталость стала частью жизни, давила отца Кирилла собой. Он впадал в психозы, за которыми стояли слова Резникова произнесённые очень давно: удавись.

На ватных ногах добрёл он до дома. Остановился на долгие пять минут возле своей давно некрашеной калитки. Пустота иногда разбавлялась отдаленными ругательствами местных сторожевых дворняг, где-то рядом были слышны тихие голоса. Затем они пропали так же, как и появились. После исчезли и собачеи ругательства. Оставался несильный ветер, который заставлял тихонько шептать листву двух ранеток прямо над головой отца Кирилла. Напротив светились окна соседнего дома, через тонкие занавески которых он видел, как бегают соседские ребятишки, а их мать, соседка Тася не может, по всей видимости, уложить их спать. В голову проникли тоскливые мысли об давно забытом семейном счастье, но неприятная ассоциация перебила их. Отец Кирилл вспомнил, что Тася, кажется, племянница Елизаветы Павловны. Ещё пришла мысль, что очень давно он не разговаривал со старой знакомой и о том, что нужно увидеть Елизавету. Нет, конечно, не говорить ей об том, кого он видел полчаса назад. Нужно узнать, что знает она сама. Затем, возможно, появится какая-то новая оценка происходящего.

Отец Кирилл очень медленно пошел к дому Елизаветы Павловны. Идти было далеко, особенно измеряя расстояние стариковскими шагами. Почти в полной темноте, слыша стук собственного сердца, отец Кирилл через двадцать минут оказался возле старенького, наполовину вросшего в землю дома. Почерневший и обветренный со всех направлений дом смотрел своими подслеповатыми окошками на отца Кирилла недружелюбно. Темная враждебность заставила ощутить себя ещё возле калитки, а когда калитка противно и, как показалось, слишком сильно скрипнула, отец Кирилл почувствовал озноб. Ему на долю секунды показалось, что в тёмных и безжизненных окнах мелькнула зловещая тень всё того же капитана Резникова. Следующий взгляд всё же развеял видение, но дом Елизаветы Павловны был абсолютно мертв. Он тонул в неприятном холоде, отгоняя от себя отца Кирилла. Ещё один шаг заявил о себе звуком, но на этот раз под ногу попала простая жестянка. Отец Кирилл приблизился к ближнему окошку. Тихо постучал с большими интервалами. Стук отозвался эхом, которое оглушило. Пронеслось вокруг дома и вернулось к стучащему отцу Кириллу, в виде тяжелого стука сердца, которое захлебывалось кровью, не имея сил протолкнуть её как следует. Отец Кирилл повторил стук, повторилось и эхо. Пауза застыла в висках и груди. Только дом был немой. Это заставило отца Кирилла дышать ещё тяжелее, хотя у него не было для этого никакой возможности. Глаза на секунду потеряли нормальный фокус зрения, когда за спиной заскрипела калитка. Отец Кирилл оборачивался целую вечность. Когда он это сделал, то сел на прогнившие доски земляной завалинки. Позади него никого не было, но калитка двинулась со своего места в третий раз, издав всё тот же скрипучий звук. Отец Кирилл впервые за десять лет пожалел, что избавился от револьвера. Хотя другая мысль четко объясняла, что даже десять револьверов не помогут в данную минуту. Просто присутствие оружия могло помочь успокоить расшатанные до предела нервы. Много раз раньше ощущал он, это чувство. Может и сейчас тяжёлая рукоятка охладила бы кровь, заставила затормозить бешеный пульс. Но карманы были пусты. Темень стала просматриваться. Тишина снова накрыла плотным колпаком, а с реки тянуло заметной прохладой. Отец Кирилл постарался мысленно успокоиться. Несколько минут настраивал себя на следующий шаг. После этого поднялся на ноги. Его глаза смотрели на мёртвый дом Елизаветы Павловны, логика упорно подсказывала страшное, но остальная часть сознания не хотела уместить это в понимании. Буквально позавчера он видел старушку, пусть издалека, но она была жива, еле-еле ковыляла, опираясь на старую палку. Сейчас он ещё не видел её мертвой, только точно знал, что она мертва. Оставалось убедиться в этом, и страшное таилось не в факте смерти, а в присутствии следов, которые мог оставить Резников. Прошёл от силы час, но этого оказалось достаточно, чтобы отец Кирилл смирился с невероятным возвращением бывшего товарища по оружию...

...Отец Кирилл переступил порог. Тёмная, мрачная комната встретила его зловещим дыханием смерти, которая находилась в двух шагах. Большими глазами зияющей пустоты смотрела она за ним, за каждым его шагом. И он сделал ещё шаг, начал искать выключатель света. Нашел быстро, но свет не зажегся. Отец Кирилл зажёг спичку. Уста сами собой начали читать молитву. Слабый отсвет упал от зажжённой спички, осветив мертвую старуху, лежавшую на кровати прямо напротив него. Её лицо не смотрело на него, застывшие глаза были обращены вверх. И без того сморщенное с годами лицо заострилось, сделалось ещё меньше. Рот был самую малость приоткрыт, застыв в положении последнего вдоха, который, по всей видимости, был очень слабым. Хотя может быть, что Елизавета Павловна в момент своего исхода пыталась что-то сказать. Отец Кирилл подумал об этом и начал, зажигая одну за другой спички, осматривать стол, стоявший возле кровати. К его ужасу предположение оказалось верным. На столе стояли два стакана, пустая бутылка, от которой ещё исходил запах фабричной водки. Обычная тарелка белого цвета с золотистой полоской по окружности была загажена окурками в количестве пяти штук. Отец Кирилл взял пальцами один из них, тот, что был длиннее остальных. Пальцы разжались мгновенно, и причина была не в том, что в другой руке догорела, обжигая пальцы, спичка. Просто папиросный окурок вернул отца Кирилла в осень девятнадцатого года. Такие папиросы курил Выдыш, а Резников ими пренебрегал от того, что они вызывали у него болезненный кашель. Поэтому капитан имел в своём портсигаре другую марку папирос.

Отец Кирилл осветил тарелку ещё раз. Внимательно осмотрел остальные окурки и два из них были другой марки, и, к тому же, немного, специфически прожёваны, ровно так, как делал это капитан Резников. Ещё одна спичка быстро догорела. Отец Кирилл видел сносно уже и без огня, но не мог рассмотреть детали. Сейчас ему было всё ясно и лишь одно желание стучало в голове, смешиваясь со словами молитвы. Скорее унести отсюда ноги, чтобы не встретиться со своими бывшими друзьями. Ни на единую долю самой крохотной секундочки не появилось желания поведать однополчан. Теперь он с ними находился по разные стороны баррикад. Не классовая борьба проложила их и даже непрошедшие вязкой поступью годы тяжести и страха. Барьер находился возле зажжённых свечей, которые неярким светом озаряли лик сына божьего. Отдавали свой свет чуточку дальше, он тревожно касался ласкового лика девы Марии, которая с испугом смотрела на отца Кирилла, говоря ему только одно: уходи, уходи отсюда, спеши к нам, оставь тьму мертвым.

Отец Кирилл со страхом обернулся к мутному окошку. Затем ещё раз безразлично посмотрел на мёртвую Елизавету Павловну. Некогда было думать о том, что стояло за её смертью, как это случилось. Некогда было произнести молитву над мёртвым телом. Не было здесь и бывшего священника, был испуганный старик, у которого к тому же осталось всего две спички в коробке. Отец Кирилл уверенно двинулся к выходу. Через несколько секунд вдохнул ночную прохладу всей грудью. Оглянулся на погрузившийся уже в полную темноту неказистый дом, открыл калитку, которая ответила ему привычным скрипом. Дальше он постарался идти как можно быстрее. Звезды и появившаяся из-за ночных туч луна помогали глазам, ноги, впервые за истекший день, пробрели что-то похожее на легкость. Сердце стучало в унисон каждому шагу. Преодолев двести метров, отец Кирилл всё же остановился. Впереди прямо по его курсу стояли двое, точнее, он видел две тени, которые любезно предоставила ему луна. Он стоял, не двигались и тени.

— Будь, что будет. Бог не выдаст, свинья не съест — сказал сам себе отец Кирилл, испытывая при этом чувство похожее на неминуемую обреченность. Сделал шаг вперед, за ним ещё один, и ещё. Тени стояли на своём месте. Он снова остановился. Луна светила таким образом, что он должен был видеть силуэты обладателей теней, но их не было.

— ""Мёртвые не отбрасывают теней, от того, что они и есть тень""— подумал отец Кирилл.

Кожа на руках начала покрываться мурашками. Отец Кирилл хотел развернуться, и возможно сделал бы это, но его услышал тот, кого он страстно просил о помощи. За спиной отца Кирилла раздались пьяные голоса как минимум трёх мужиков. Один из них начал громко смеяться, второй поддержал первого. Звук был всё ближе. Отец Кирилл не заметил, как растворились в ночной тьме две ожидавшие его тени. Он обернулся навстречу идущим, удивился тому, что это были чужаки, одетые в военную форму.

— Ты чего отец среди ночи шатаешься. Бабка что ли тебя из дома выгнала? — веселым голосом произнёс чернявый лейтенант.

Отец Кирилл не ответил сразу. Он видел трёх молодых офицеров советской армии, старший из которых имел звание старшего лейтенанта, если отец Кирилл правильно разглядел погоны. Военные обогнали его на метров пять. Короткостриженный, рыжий, старший лейтенант обернулся в сторону отца Кирилла, и только после этого отец Кирилл произнёс.

— Сынки подождите. С вами пойду.

— Может нам отец не по пути — произнёс старший лейтенант со смехом в голосе.

— Здесь одна дорога — спокойно ответил отец Кирилл.

11.

Привычная обстановка собственного жилища показалась отцу Кириллу райской обителью. Оказавшись под защитой родного крова, он первым делом долго и жадно пил холодную воду. Затем сел на старенькую табуретку, стараясь как можно скорее прийти в себя. Только из этого мало что получалось. Мысли одна темнее другой наваливались на него, не давая ощутить самого себя в нормальном понимании этого слова. Тускло горящая лампочка свешивалась неподвижно, но отцу Кириллу казалось, что она медленно покачивается, ещё издает противный звук похожий на скрип калитки перед домом Елизаветы Павловны. Он несколько раз встряхнул голову, затем выпил воды из желтого заржавевшего местами ковшика. Чтобы перебороть не отпускающий страх, отец Кирилл вышел на крыльцо, стоял не меньше десяти минут. Когда тело начало зябнуть, набравшись ночной прохлады, он вернулся в дом и только сейчас почувствовал хоть и небольшое, но всё же облегчение. В центральном углу большой комнаты давно догорели зажжённые свечи. Иконы смотрели на него самым обычным образом. Ничто не изменилось в них и в последующие десять минут, в течение которых отец Кирилл страстно молился. Голос, находя лики святых, каждый раз возвращался обратно. Они не принимали слов. Он же продолжал спрашивать. Говорил хорошо знакомое, до боли привычное. Тонкие огоньки горящих свечей вздрагивали от звука, затем успокаивались, вторя молчанию отца Кирилла. Ещё через пять минут стало понятно, что необходимо отдохнуть, и он опустил голову на грудь, не имея сил больше молиться.

Неудобная поза давала о себе знать. Отец Кирилл стоял на коленях. Они упирались в тяжелую древесину половой доски, причиняя всё большую боль. Зажжённые перед молитвой свечи разгорелись, осветив комнату. Он попробовал молиться снова, но его хватило только на пару минут. После этого отец Кирилл упал на пол, поднял взгляд к образам, всё же надеясь хоть что-то почувствовать, но к тяжелому разочарованию они по-прежнему молчали. Ещё через пять минут он поднялся на ноги. Сильно шатало от нервного напряжения. Опираясь руками обо всё, что попадалось на пути, отец Кирилл достиг гостиной и провалился в низкое старое кресло: — ""Резников убил Пасечникова. Нет, Резников с Выдышем убили Пасечникова. Но зачем они убили Елизавету Павловну. Хотя вероятно, что она умерла сама. Они были у неё..."" — мысли ставали в законченную форму, только он не мог или скорее боялся определить собственное местонахождение в данной формулировке.

— ""Они пришли к ней. Они могут прийти и ко мне. Что я смогу сделать супротив этого? Что может мне помочь? Он утонул, перевернулась лодка..."" — отец Кирилл поднялся с кресла и снова жадно припал к ковшику с холодной водой: — Господи помилуй меня! Значит, они знают, как я убил этого недоноска Коровина. Боже! Сколько прошло лет, и они были всё время здесь, но почему я только сейчас узнал об этом. Нет, сатана убивает меня. Это он, он везде, один он. Отвернулся от меня бог, давно отвернулся. Нечистая сила всегда была здесь. Я же чувствовал, ловил какие-то движения. Нет, они хотят только одного: удавись.

Последнее слово сильно ударило в голову. Отец Кирилл хотел завыть. Обхватил обеими руками пульсирующие виски: — Но зачем? Зачем им всё это. Как это действует? — шептал отец Кирилл вслух и дважды посмотрел на закрытую тяжелым толстым крючком низенькую дверь внутрь дома.

Ночь не спешила покинуть своё место. Звезды и добрая половина луны продолжали освещать своим молочным цветом уснувшее село. Через какое-то время и отец Кирилл забылся сном, сидя в своем низеньком кресле. Ему сначала приснился Антип Коровин, он тщетно цеплялся за края лодки, в которой находился он отец Кирилл. Но сон зачем-то сообщал неправду. Даже сквозь пелену, точнее, наложением на поверхность сновидения, отец Кирилл соображал, что не так всё было. Он убил Антипа веслом, но на берегу, и паскудно сзади. К тому же тот был сильно пьян. Затем добил для верности, и только после этого появилась лодка. Ещё тогда доплыл до берега, не снимая одежды, схватил сапоги, и чаща непроходимой зелени, подступившая к границе осинника, скрыла его фигуру, оставив лодку болтаться на середине озера...

... Антип цеплялся за лодку посиневшими руками, он бил его веслом. Затем всё пропало, растворилось в брызгах холодной воды, и тут же перед ним возник Резников. Он прохаживался по душной комнате, в которую с лихвой набились противные чёрные мухи. Две или три из них были огромными. Неприятно жужжали, и этот звук прорезал уши, пробирался дальше, теряясь где-то на подступах к желудку. Перед Резниковым сидела женщина за сорок лет от роду.

— Оставь её мне — послышался голос с неприятным акцентом, и отец Кирилл увидел развалившегося на диване, с расстёгнутым воротничком иностранной формы, жирного самодовольного капитана Чечека.

— Нет Яромир, я, в последний раз, просил тебя об одолжении. Ты послал меня на три русские буквы — ехидно ответил Резников.

— Ты всё равно ничего бы не смог добиться от этого старика. Он убежденный польшевик — лицо Чечека исказилось в злобную гримасу. Противная капля пота появилась на сальном лбу. Чечек провел ладошкой правой руки по лбу, затем растер скопившийся на шее пот.

— Так и ты Яромир ничего не добьешься от неё — передёрнул последнего Резников.

Женщина сидела, опустив голову. Она ни разу не подняла глаз, и отец Кирилл понял, что никогда не узнает какого цвета были у неё глаза. Резников подошел к ней вплотную, приставил к голове пистолет. Через мгновение раздался выстрел. Кровь фонтаном брызнула во все стороны, измазала собою лицо отца Кирилла, и он проснулся, сидя в своём кресле. Напротив в открытом окне зачинался ещё робкий, но уже заметный рассвет. Тут же закричал петух, ему ответил ещё один.

— Куда ночь, туда и сон — произнёс отец Кирилл, пытаясь успокоиться.

Но тут же подумал о том, что явь почти ничем не отличается от сна. Тем не менее, он всё же почувствовал облегчение, с ним хоть какой-то прилив сил, что щедро подарило ему наступившие утро.

— Нужно сходить на озеро. Нужно посмотреть, что там — говорил он сам себе, отхлебывая горячий чай.

В тот день он не пошёл на озеро. Он вообще не вышел со двора, а на дворе был только один раз, чтобы сходить в туалет, минуя эмалированное ведро для малой нужды. Какое-то время он ждал их. Другое время убеждал себя, что всё это ему привиделось. В какой-то момент ему даже удалось это сделать, но через открытую форточку окна, он услышал голос соседки Таси:

— Елизавета Павловна умерла сегодня утром — говорила Тася другой соседке по имени Рая.

— ""Утром, почему утром, она была мертва ночью. Она была мертвее всех мертвых"" — со страхом подумал отец Кирилл, но потом отбросил бесполезные размышления, решив.

— ""Ее нашли всё одно утром. Что это были за военные? У нас здесь нет воинских частей, странно"".

Ответа не было, и снова душу наполнил мистический озноб, но в который раз, за ним последовало кратковременное избавление.

— ""Господи, в Источном же солдаты коровники строят, вот и забрели сюда к какой-нибудь шалавой бабенке"".

День сменился вечером. Отец Кирилл, в очередной раз, долго молился, не допуская в себя никаких размышлений. Ночь гудела появившимся ветром, шумела листвой деревьев, вгоняя отца Кирилла в беспросветную бессонницу. Он боялся закрыть глаза, чтобы не дай бог, открыв их, увидеть рядом с собой Резникова и Выдыша. Боялся каждого движения, любое из них обязательно должно было перейти в легкий стук об стекло и зафиксироваться голосом Резникова: — Откройте святой отец, это свои.

Ночь была долгой. Вероятнее всего, одной из самых долгих, что мог припомнить отец Кирилл. Она не давала покоя. Она таила в себе загадку, спрятавшуюся в необозримой громаде тёмного неба, что придавило собою всё вокруг. Ещё в ней жил страх, и отец Кирилл чувствовал, что им сейчас питаются Резников с Выдышем. Не могут утолить свою сатанинскую жажду, сосут страх, вытягивают жилы, улыбаются от удовольствия, наполняясь столь необходимой для них силой тьмы.

Он так и не уснул. Силы покинули, когда очередной рассвет заступил на привычную для себя вахту. Отец Кирилл упал на кровать, провалился в забытье. На этот раз сновидения лишь слегка напоминали ему о себе. Они пробежали босиком по мягкой траве, охладили горячие детские ноги холодной росой. Смеялась матушка. Его брат Николай смеясь, бежал рядом с ним. Навстречу светило огромное жёлтое солнце. Они бежали к нему, за ним скрывался, недостижимый пониманию, далекий и очень близкий горизонт. Двигались листья на деревьях, отражалось звучное звонкое эхо их слов, их смеха. Кричала им матушка, ей помогала тётка Лукерья. Они повернули назад, солнце грело спину, силуэты взрослых увеличивались с каждым метром. Он взял на руки младшего брата и побежал ещё быстрее.

— Уронишь Коленьку, Кирилл — раздался голос матушки.

Он остановился и увидел, что Николай лежит с простреленной грудью. На белой рубашке расплылось огромное кроваво-красное пятно. Он хотел что-то крикнуть матушке, но её уже не было. Зато, по-прежнему, ярко и беспощадно светило, уже совсем неласковое, солнце. Дальше сон оставил отца Кирилла, перешел в бессмысленное мельтешение, пока не исчез вовсе...

Эти несколько дней стали настоящим мучением, но, как казалось, самое страшное миновало. Потихоньку успокаивались нервы. Версия о помутнении рассудка становилась крепче. Обрастала каркасом, вонзалась вниз крепким фундаментом. Ничего не напоминало о присутствии где-то совсем рядом нечистой силы, в виде капитана Резникова, ничто не отбрасывало тень, случайно появившегося поручика, Выдыша...

12.

...В конце недели, в погожий день, отец Кирилл всё же отправился на озеро, где на дальнем от дороги берегу должны покоиться останки Резникова и Выдыша, в компании четверых бойцов советской власти. Тогда зимой их искали, искали долго. Но не нашли, помогла двухдневная, сильная метель, спрятавшая все следы захоронения. Кажется, всё списали на непредвиденные обстоятельства, мороз, волков. На том и успокоились, а весной уже сам отец Кирилл подретушировал следы. Он еще целый год был на свободе, пока не попался по глупости в одной небольшой деревеньке. Правда, спустя два года или даже меньше, он решил, что так лучше, и сам господь бог уберег его от более трагичного конца.

Захоронение не изменило своего внешнего вида. Бестолковая мысль о воскрешении мертвых прямо из могилы и до этого имела слабые позиции, сейчас исчезла окончательно, провалившись в мутный сумрак народного фольклора. Густая трава, пустив прочные корни, колосилась над костями Резникова и Выдыша. Корни давно проросли сквозь останки, окутали собою желтизну костей, смешали вместе непримиримых врагов. Завершив тем самым нормальный жизненный цикл. Сам рельеф тоже стерся с годами, земля осела посередине, образовались кочки по бокам. Только растительный покров надежно скрывал изменения, и если кому-нибудь в голову пришло бы желание вспомнить о давно пропавших бойцах революции, то это место уже ничем бы не привлекло к себе внимания. И только частое нахождение здесь отца Кирилла могло выдать людям забытые кости тех, кто давно числились канувшими в лету. Отец Кирилл думал о последних событиях. Хоть ему и полегчало, но оказавшись здесь, он не мог думать о чем-то другом. Раньше его тревожили воспоминания, сейчас они стали ненужными. Близкая реальность нереального отодвинула их на самый дальний, задний план. То ли привычка, то ли тяжелая задумчивость ослабили внимание. Ветер к тому же усилился. Сильная рябь, тянула ознобом прямо с зеркала водной поверхности. Отец Кирилл успел лишь вздрогнуть, когда рядом с ним спокойно уселся Прохор.

— Здравствуйте батюшка — спокойно произнёс Прохор.

Не испытывая кого-то стеснения, ожидая ответа на приветствие, Прохор смотрел в лицо отцу Кириллу, и тот, не справившись с неожиданностью, отвел свой взгляд от лица совсем молодого парня. Прохор ждал ответа. Отец Кирилл сделал вынужденную паузу, после чего произнёс как можно спокойней.

— Здравствуй сын мой

— Давно хотел с вами встретиться — немного теряя первоначальную уверенность, произнёс Прохор.

— Очень интересно молодой человек. Но хотелось бы узнать, чем вызвано твое желание — спросил отец Кирилл.

Внутри он испытывал очень серьезное напряжение. Первая мысль и вовсе была чудовищной. Его воображение пыталось связать Прохора уже не с погибшим Пасечниковым, а с появившимися из самого ниоткуда Резниковым и Выдышем. Связи не было. Она и не могла образоваться. Не было для этого хоть маломальского основания, но всё же эта мысль появилась, потому что помимо необходимого основания была подсознательная изнанка, что всё последнее время не покидала отца Кирилла, находясь внутри его сознания. Определяла чувства, бросала то в жар, то в холод. И хоть начала она отступать в последние дни, только делала это, к огромному сожалению, неспешно.

— Дело непростое. Трудно объяснить, но я попробую — Прохор ещё больше замешкался.

То, что было легко в представлении, оказалось совсем иным, когда он сумел переступить черту, сделать шаг в сторону своего интереса. Вероятно, было бы легче, если бы отец Кирилл задал несколько наводящих вопросов, но тот молчал. Его лицо, как казалось Прохору, ничего не выражало. Обычный старик, с которым нужно начать разговор о рыбной ловле или о заготовке овощей на зиму.

— Я много слышал о вас отец Кирилл. Сразу скажу, что я вам друг. Чтобы вы не подумали о чем-то другом. Мой дедушка не вернулся с той далекой войны. Отец, как вы знаете, сошёл с ума. Здесь столько всего переплелось — Прохор запнулся, прокашлялся от того, что у него действительно пересохло в горле.

— Я, к сожалению, лично не был знаком с твоим дедом и мало чем смогу тебе помочь в этом. Хочу теперь спросить тебя, но только другое — отец Кирилл успокоился после слов Прохора.

Лицо последнего не выражало чего-то затаенного, голос сбивался и если Прохор представлялся не тем, кем был, то должен быть он гениальным актером, что вряд ли возможно ожидать от обыкновенного деревенского паренька. Чья жизнь, в общем-то, прошла в одном месте и в непосредственной близости от самого отца Кирилла.

— Скажи, что говорят о смерти Елизаветы Павловны?

Прохор внутренне напрягся. Он неоднократно слышал, что странная старушка отошла в мир иной, но ни разу не связал это событие с отцом Кириллом. Этот же вопрос говорил об этом почти открыто. Хотя старушка была настолько древняя, да и умерла, вроде, на собственном дворе.

— Ничего особенного, отец Кирилл, вы и сами, видимо, всё это слышали.

— Нет, я что-то приболел в последнюю неделю и почти никуда не выходил. Только сегодня решил немного размять старческие ноги.

Прохор не заметил чего-то особенного в голосе отца Кирилла, достал сигарету и начал разминать ее пальцами. Отец Кирилл посмотрел на него, ожидая продолжения. Прохор выудил из кармана спички, чиркнул и сделал первую затяжку.

— Её утром на дворе собственном нашли. Она с ведром была, возле колодца. Видимо, старушка пошла за водой, здесь её смерть и застала. Ограда невысокая, бабы и увидели. Но она, кажется, сразу отошла. Сколь ей лет-то было?

Прохор закончил свой небольшой рассказ вопросом. Боковым зрением он видел, как заметно изменилось лицо отца Кирилла. Он как будто хотел что-то сказать, но не мог на это решиться. Прохор продолжал молчать, ожидая слов со стороны отца Кирилла. Тот постарался поудобнее разместиться на округлой поверхности поваленного дерева (на котором они сидели) и только после этого произнёс.

— Странно.

Затем сделал ещё одну паузу, но покороче.

— Ей далеко за семьдесят было — наконец-то ответил отец Кирилл.

— Вы батюшка сказали, что странно, как будто в этом может быть что-то странное. Вот у меня ощущения по поводу Елизаветы Павловны действительно странные. Однажды мой батя притащил в дом настоящую шашку, собирал разную ерунду. Мать заставила его убрать её из дома, и он отнес её к этой самой Елизавете Павловне. Я до сих пор не могу понять, что могло быть у них общего.

Прохор закурил вторую сигарету, вслед за первой. Отец Кирилл очень сильно побледнел.

— Дай парень мне закурить — произнёс он.

— Вроде вы не дымили, отец Кирилл? — удивился Прохор.

— Раньше курил, много курил — ответил отец Кирилл, взяв в руку протянутую Прохором сигарету.

— Когда это было Прохор? — спросил отец Кирилл, затянувшись табаком и тут же громко закашлялся.

— Отвык, мать твою — прокомментировал собственный кашель отец Кирилл.

Прохор понял, что, не желая того, попал в точку. Реакция со стороны отца Кирилла была слишком уж очевидной, но только куда, в какую сторону. По коже Прохора мгновенно пробежал озноб.

— Не помню точно, кажется, лет десять назад — ответил Прохор.

— Он точно отнёс шашку к Елизавете Павловне, и какая из себя была эта шашка? — допытывался отец Кирилл.

— Не знаю, сказал, что отнес к ней, а шашка, бог её знает. Я если честно в них не разбираюсь.

Отец Кирилл не стал заострять внимание Прохора на шашке. Если бы он мог её увидеть, то только так смогла бы подтвердиться догадка. Хотя уверенность в том, что батя Прохора отнёс к Елизавете Павловне именно шашку Резникова, была в сознании отца Кирилла почти стопроцентной.

— Странные вещи у нас сынок здесь происходят — глухим голосом произнёс отец Кирилл, переменив тон разговора в куда более доверительную форму.

— Не понимаю до конца, отец Кирилл, вот ещё этот Пасечников — Прохор испугался от того, что решился произнести эту фамилию и тут же опустил глаза в землю.

— Ты думаешь, что я убил Пасечникова? — открыто спросил отец Кирилл.

— Нет, но люди разное болтают — неуверенно ответил Прохор.

— Я не убивал этого человека. Могу сказать тебе об этом с чистой совестью и поклясться перед всеми святыми образами. Что-то непонятное мне происходит у нас. Я тебя не зря спросил о Елизавете Павловне. Дело в том, что она была мертва уже ночью.

Прохор смотрел на отца Кирилла удивленными глазами.

— Ничего не понимаю — сказал он.

— Вот и я мало что понимаю. Я заходил к ней ночью и видел ее мертвой, в собственной кровати. Поверь мне, я умею отличать мертвых от живых.

— Так почему вы не сообщили никому — наивно спросил Прохор.

— Была ночь. Да и моя репутация. Тем более ты знаешь о смерти этого человека, что произошла совсем недавно.

Отец Кирилл хотел поведать Прохору о появлении здесь капитана Резникова, но передумал это делать и не из-за того, что перестал верить в сатанинское воскрешение, а потому, что решил не торопиться с подобным откровением. Только Прохор сам постарался вернуть отца Кирилла как можно ближе к этой теме, сказав.

— Я случайно слышал разговор о том, что Пасечников за день до смерти приходил к Елизавете Павловне, спрашивал её о Резникове, которого он лично видел в её ограде дважды.

Отец Кирилл, жестом попросил ещё сигарету: ничего ему не привиделось, и сейчас этот парень подтвердил все самые страшные опасения.

— Ты знаешь, кто такой Резников? — хриплым голосом, чувствуя неприятный холодок в ногах, спросил отец Кирилл.

— Я слышал, что он был здесь во время гражданской войны, что вы отец Кирилл были лично с ним знакомы — Прохор постарался произнести последние слова как можно увереннее.

— Ты знаешь, ладно, бог с ним. Мы действительно вместе воевали против нынешних порядков, так же, как и твой дед Прохор. Что было, то было. Много воды утекло, но и сейчас нельзя многого говорить.

— Я отец Кирилл почитаю вашу борьбу. Чувствую, на чьей стороне была правда. Это живет во мне. Я думаю, господь бог поместил в меня это от моего деда — откровенно признался Прохор.

— Кровавая борьба была, Прохор — сказал отец Кирилл, а сам неотступно думал о присутствии где-то совсем рядом капитана Резникова и поручика Выдыша.

Первая их встреча на этом практически и закончилась. Отец Кирилл произнёс.

— Нехорошо мне что-то, пойдем Прохор потихонечку к дому.

Прохор поднялся, дождался, когда поднимется отец Кирилл. Тот встал с очевидным трудом. У него не было палки, и в этот момент Прохор подумал, что отцу Кириллу скоро придется обзавестись предметом поддержки. Высокий рост, нескладная фигура, похожая на подстреленного журавля. Седая округлая борода, глубокие фигурные морщины под глазами, переходящие ниже к самому подбородку.

Они прошли метров десять, и Прохор решил задать вопрос, который пришел ему в голову, когда отец Кирилл поднимался с поваленного дерева.

— Сколько вам лет отец Кирилл?

Отец Кирилл, по всей видимости, не ожидал такого вопроса и от этого на несколько секунд задумался.

— Много Прохор, много — ответил он.

Прохор не стал настаивать на своем, но ещё через двадцать метров, отец Кирилл сам вернулся к возрасту.

— Мне Прохор в гражданскую уже за сорок было. Жена, двое детей, только давно всё это в прошлом осталось.

— А что с ними? — не удержался Прохор.

— Сын погиб по глупости в начале восемнадцатого года. Тогда наши только власть в здешней округе брали, но Демьяну не повезло. Дочка Настенька с женой пропали, так и не нашел я их следов и до сих пор ничего об них не знаю. Иногда вижу во сне обеих, но понять ничего не могу. Видимо, не хотят они, чтобы знал я чего-то. Искал я их долго, где только не искал, но всё тщетно. Настеньке в те годы всего десять лет от роду было. Не было меня рядом с ними в то страшное время, а должен бы быть, тогда глядишь, всё иначе бы сложилось. К отцу своему жена моя Евдокия с дочкой поехали на Алтай. Не спросила меня, не посоветовалась. Это всё, что я знаю. Там на Алтае следов я тоже не нашел — отец Кирилл глубоко вздохнув остановился.

— Давай постоим, что-то в груди давит дышать трудно.

— Отец вашей жены их не дождался? — спросил с искренним интересом Прохор.

— Убили его, и тёщу, красные. Дом голытьба захватила. Жену мою с дочкой там никто и не видел — ответил отец Кирилл.

Прохор слушал с огромным интересом, который не укрылся от внимательных глаз отца Кирилла. В этот момент он окончательно убедился, что этот странный парень ему друг. Очередная неожиданность, лишь дополняла собою и без того огромное количество вопросов. Но она была, по крайней мере, положительной. Теперь у отца Кирилла появился здесь друг, и, что особенно важно, принадлежащий к совсем иному поколению.

Они остановились возле большой березы, с раскидистыми ветвями, на входе в село.

— Дальше по отдельности, Прохор — произнёс отец Кирилл.

— Понимаю — ответил Прохор.

— Слушай Прохор, как ты к вере нашей православной относишься. Я всё же священник, хоть и бывший.

— Уважительно, если так можно сказать. Возможности то нет никакой — ответил Прохор, застигнутый вопросом отца Кирилла врасплох.

— Интерес есть, значит хорошо дело.

13.

... Прохор пытался, как и советовал Резников, вспомнить, что говорил отец Кирилл ему о Резникове и поручике Выдыше. Только воспоминания тонули во мраке слишком далеко ушедшего отсюда времени. Покрывалось всё какой-то паутиной, завесой. Она то и мешала вспомнить что-то отчетливо. Мелькали общие фразы, к ним добавлялись пейзажи, интонации. И все-таки разговор был и был он на том же дальнем озере. Память с трудом открывала картинки, за ними появлялись слова, но имели они пока что мало смысла. Зато хорошо вспоминался образ отца Кирилла, сидящего на всё том же поваленном дереве в зеленоватом длинном плаще. Скрюченные кисти рук с большими синими венами, перебирали между пальцами тонкую веточку. Отец Кирилл улыбался, у него было хорошее настроение, и этому способствовало периодически выглядывающее из-за густых облаков солнце. Полное отсутствие ветра помогало солнцу быстрее прогревать землю. Наступившая осень ещё только начала обретать силу и через день боролась с уходящим летом. У отца Кирилла была удочка, сейчас её самодельный поплавок стоял, замерев на месте. Прохор долго и внимательно смотрел на него, пока отец Кирилл рассказывал об украденных из одного окрестного скита иконах и книгах. Прохору было интересно, но он всё же думал, по большей степени, о другом. Отец Кирилл заметил, что Прохор слушает его не больше чем одним ухом, поэтому, выждав нужный для себя момент произнёс.

— Вот здесь я и похоронил их голубчиков.

— Где здесь и кого? — мгновенно очнулся от своих мыслей Прохор.

— Резникова с Выдышем, ещё четверых красных, с ними за компанию.

— Вы никогда не говорили об этом. Я думал, что капитан Резников покинул наши места с остальной армией.

— Покинуть можно было. Я тоже мог уйти отсюда, но жена с дочкой. А Резников с Выдышем приняли другое решение. Не знаю, что им в голову ударило. Только один раз Выдыш сказал мне: — Ты святой отец, когда собираешься драпать навстречу восходящему солнцу или с нами остаться планируешь?

Я ему ответил, что на душе имел и при этом был удивлен, что они собираются остаться в наших окрестностях: — Мне бежать некуда, своих найти нужно.

— Как хочешь, с нами, так с нами. Поверь мне, отец Кирилл, мы только рады будем.

Находились мы в одной маленькой вросшей в землю избушке, деревенька Еловка, помню. Заморозки уже крепко землю стягивали, трубы дымили, домишки прогревая. Я еще подумал: с вами я, или нет, ещё подумаю"".

— А похоронили их когда? — спросил Прохор.

— Позже было. Два года прошло. Много ещё крови было пролито. И думаю, что тогда зря это было.

— Как же зря? Вы же сами мне говорили, о вере порушенной сатаной, о борьбе, что конца иметь не может.

— Знаешь, когда война проиграна, то и надежда пропала. Тогда я злобой жил. Сейчас думаю, что сразу нужно было другое решение принять.

— Да какое же решение, может быть — не унимался Прохор.

— Можно было где-нибудь в городе осесть или что ещё. Выбор всегда есть, но это я сейчас тебе говорю устами старческими, а тогда конечно всё иначе было.

— Получается они, и сейчас здесь лежат — произнёс Прохор.

— Получается так, а может и не так — ответил отец Кирилл.

— Странно вы отец Кирилл говорите — сказал Прохор, пытаясь глазами отыскать место захоронения.

— Ничего странного, видимо, уже нет, всё в руках господа, даже если, это совсем не его промысел...

... Прохор стер со лба выступивший пот. Капитан Резников ещё раз наполнил стаканы водкой, а Выдыш, в очередной раз, пытался что-то разглядеть через окно.

— Так что, господин Афанасьев, рассказывал вам досточтимый служитель культа.

— Он говорил, да, говорил о том, что лично похоронил вас на берегу дальнего озера — произнёс Прохор и сжался, ожидая нехорошей реакции со стороны своих гостей, но её не последовало, а если точнее, то Резников помолчав менее десяти секунд громко рассмеялся.

— Действительно так, Прохор. Отец Кирилл похоронил нас именно на берегу дальнего озера, и ты не один раз сидел возле нашей могилы. Чертовски приятно чувствовать благодарность.

Прохор посмотрел на Выдыша, тот улыбнулся в ответ, взаимным расположением духа с Резниковым

— Вы убили отца Кирилла? — спросил Прохор, чувствуя, что должен задать этот вопрос, чего бы ему это не стоило.

— Нет, причем здесь мы. Он удавился собственноручно на красивой осине, что близко к его дому — не меняя веселой интонации, ответил Резников.

— Ну как. Он же был не в состоянии двигаться.

— Это, по всей видимости, не так, иначе он бы не удавился. Возомнил себя отступником. Пришло ему в голову, что он никто иной, как сам Иуда Искариот. Бывает, я пытался ему объяснить, что это не так. Но, видимо, плохой из меня психолог. Впрочем, что было, то было. Он к тому времени окончательно запутался, раньше был совсем другим. Трудное дело вера, ещё труднее богослужение.

— Но он же давно не служил? — произнёс Прохор, в его голове всё продолжало плавать.

Мысли то прибивались к воображаемому берегу, то отдалялись от него, уносясь в темную кипящую брызгами безбрежную даль. Совершенно ясным стало, что отец Кирилл в те недолгие дни их общения имел общение и со своими бывшими братьями по оружию. Но почему он ни разу не сказал об этом, даже не намекнул. И получается, что они ещё в те годы свободно разгуливали рядом. Бедный Пасечников, отец Кирилл, Елизавета Павловна и, видимо, ещё много кто.

— Не вбирайте себе в голову ненужного. Я сейчас не совсем могу прочитать ваши мысли господин Афанасьев, но знаю, что сейчас вы осуждаете нас. Не можете забыть отца Кирилла — лукаво улыбнулся Резников.

— Я не осуждаю. Просто у меня в голове всё становится на свои места — честно ответил дед Прохор.

— Тем более отец Кирилл подложил нам с поручиком большую свинью, которая стоила нам не один десяток лет. Не правда ли, поручик?

— Сущая правда, нельзя доверять лицу, которое мечется в духовных терзаниях — ответил Выдыш.

— Мы ему и не доверяли — со злостью уточнил Резников.

— Помнишь печника Устина? — спросил у Прохора капитан Резников.

— Нет.

— Ты сам сказал отцу Кириллу, что твоя матушка ищет печника.

— Не помню.

Прохор и вправду не мог вспомнить такую мелочь, которая, как оказалось, была мелочью только для него.

14.

Ещё неделя и два тяжелых беспокойных дня стали свидетелями принятия решения, которое созрело, окрепло в голове отца Кирилла, как единственно верное. Долгие молитвы, искренние просьбы, которые он безустанно направлял к тому, кто давно его не слышал всё же помогли отцу Кириллу, и в какой-то момент, совершенно обессиленный, он перестал молиться. Просто стоял на коленях слушал, как сильно и глухо стучит собственное сердце и насколько трудно ему перегонять уже совсем загустевшую кровь. Но в этот же миг он точно знал, что тот к кому он обращался, наконец-то услышал его и вложил в голову ответ.

Усталость впервые показалась истомой. Отец Кирилл долго сидел на грубом табурете, ничего не говорил сам себе и, кажется, даже не двигался. Он отдыхал перед тем, чтобы начать думать об осуществлении того, что было необходимо не только для него, но и для всех тех, кого он по-прежнему считал своими врагами.

Мучительно шли размышления до этого момента, не стали они легче и сейчас. Отправной точкой для отца Кирилла была мёртвая Елизавета Павловна, и вся та обстановка, которую он видел собственными глазами. Этот необъяснимый дьявольский мрак, который сумел обмануть, обвести вокруг пальца. Но при этом не тронул, отпустил из своей могильной сырости живым. Глубокой темнотой был окутан каждый угол, любой предмет. Абсолютно мёртвой была Елизавета Павловна и никак не могла она встать с первыми лучами солнца и не услышала бы первых деревенских петухов. Что-то иное было там, но что? Смерть может иметь одно лицо и никак иначе. В этом отец Кирилл не сомневался. Она поднялась, будучи мёртвой, что-то страшное живущее своим чёрным миром подняло её на ноги, оно же вытащило на свет божий Резникова с Выдышем, и, вполне возможно, в придачу к ним кого-нибудь ещё.

Они тоже были там. Были в этом доме, когда он зажигал свои спички. Должно быть что-то ещё. Обязательно должен быть какой-то приводной механизм. Почему они не убили его, когда он был полностью беззащитен перед ними, чего они медлят сейчас. Слишком много версий, слишком много вариантов. Простая игра или любимая Резниковым многоходовка? Где-то есть отгадка, она же ключ, и только через него можно заглянуть хоть насколько-то внутрь мрака, увидеть картину по-другому...

...Молитва дала воспоминания. Нечаянный союзник, молодой парень Прохор, может и, не желая, не зная этого, дал столь важную зацепку. Его отец откуда-то взял шашку, затем отнёс её к Елизавете Павловне. Пасечников видел Резникова во дворе Елизаветы Павловны. Стоп, откуда он знал, кого он видел, значит, они уже встречались, но тогда он должен знать и его отца Кирилла, но тот вел себя для столь важных выводов очень пассивно. Странно, но всё знать нельзя. Получалось, что шашка всё время была у Елизаветы Павловны.

Отец Кирилл запутался, ничего не складывалось в единую мозаику. И он вернулся в начало к тому, что дала ему молитва.

... Они тогда находились намного восточнее этих мест, проводили совместно с чехами операцию по ликвидации, так называемых, красных бандитов. Дождливый день, вокруг непроходимая тайга и раскисшие в грязное месиво узенькие дороги. Ещё Резников, который почти никогда не расставался со своей шашкой, хоть никогда не был казачьим офицером. Хорошо сидел в седле, многое умел как кавалерист, но всё же он не был казаком. Это на пьяную голову и показалось странным толстяку Чечеку, который высказался на эту тему в довольно ироничном тоне. Все напряглись, ожидая нервно-психической реакции со стороны Резникова, но Резников не обратил на замечания толстяка должного внимания, а напротив, даже похлопал того по плечу, любезно подлив в стакан водки. Чечек жадно заглотил налитое, вытер по привычке рот тыльной стороной ладони, хотел ещё что-то сказать, только Резников опередил его, усевшись демонстративно напротив Чечека и закурив папиросу.

— Думаешь всё должно быть по форме. Так вот, что я тебе скажу. Форма есть форма, но ещё есть содержание — начал Резников, но Чечек его перебил.

— Давай помедленнее, а то плохо пойму тебя философа чёртового.

— Хорошо, слушай медленно. Эта шашка мне дорога ещё со времен войны на западе.

В этот момент отец Кирилл подумал, что если Резников продолжит эту тему, то будет потасовка, которых было уже несколько и с каждым разом они каким-то чудом заканчивались без смертоубийства. Просто Чечек не любил эту тематику, как и всё бравые чехославаки, а Резников, напротив, считал себя героем недавно отгремевших событий.

— Дальше что? — снова влез Чечек.

— Шашка эта мне досталась от нашего полкового священника отца Федора. Еще в четырнадцатом году он ей лично зарубил двоих большевиков, провокаторов из солдатни. Должен был быть трибунал и вся эта мутотня. Только отец Федор решил дело самосудом. Пьян, конечно, был, но сам-то он из казачьих краев был родом.

— Понятно, тебе он её подарил после того, как убил несчастных польшевиков — рассмеялся Чечек.

— Убили его в семнадцатом году солдаты, те, кто поддерживал в четырнадцатом, те и зарубили весной семнадцатого, как свинью на части. После этого шашку я себе и забрал, как символ веселого времени. Хотя может, и не так всё было — после последних слов Резников странно улыбнулся и, кажется, подмигнул Чечеку.

Чечек многозначительно промолчал, зато вмешался в разговор Выдыш.

— Собираешь, какая солдатня могла дожить с четырнадцатого до семнадцатого.

— Вот тебе крест! Два унтера, их паскудные хари, как сейчас в памяти стоят — пришло время рассмеяться и Резникову.

— Когда священник большевиков зарубил, что всё просто так с рук сошло? — задал тогда свой единственный вопрос отец Кирилл.

— Возня конечно была. Один поручик донос накатал, но люди в командовании грамотные были, что командир полка, что и дивизии. В общем, всё закончилось благополучно. Только видишь, какая изворотливая память у человека подобной скотины. Не простили они, не забыли этого.

— Сейчас всё придумал? — произнёс Чечек и громко рассмеялся.

— Может быть — ответил Резников, поднявшись на ноги.

Был он в тот день в хорошем настроении. До этого расстрелял с солдатами четверых крестьян, а позже в компании Выдыша отправился до соседнего дома, где и размещался вместе с тем же Выдышем и с одной на двоих городской шлюхой...

... — ""А что говорил Прохор по поводу последнего большевика в этой местности. Говорил его полусумасшедший отец. Откуда он мог знать? А ведь, действительно, Резников убил того большевика зимой девятнадцатого и этой же шашкой"" — размышлял отец Кирилл.

Все ниточки вели к обычной казачьей шашке.

— ""Она и есть тот символ. Она и есть тот дьявольский механизм, его веха, отметка"" — заключил отец Кирилл.

— ""Но, как ее нейтрализовать""? — это была уже следующая мысль.

Рекомендаций на эту тему найти было невозможно, и отец Кирилл решил сделать единственно возможное, найти саму шашку. Для этого необходимо вернуться в дом Елизаветы Павловны. Там его может ждать и без того давно отложенная встреча, но выбора в любом случае нет. Отец Кирилл вспомнил о Прохоре, промелькнула шальная мысль использовать парня для вспоможения, но рассудив по-человечески, отец Кирилл отказался от этой идеи. Даже если он добудет шашку, принесет её к себе, то тем самым пригласит в дом своих бывших братьев по оружию, с которыми сейчас он был непримиримым врагом. И хоть не говорил с ними об этом, ещё не виделся напрямую, но четко знал, что теперь они враги, по-другому быть не может.

Прохор сам вмешался в размышления отца Кирилла. В тот же день неожиданно явился к отцу Кириллу домой, что не было принято в их общении. К тому же он был самую малость выпивши, да и говорил совершенно не о чём, но случилось так, что пара, как казалось, незначительных предложений, из уст Прохора, показались отцу Кириллу знаком.

— Мать печку собралась ремонтировать, что ей в голову пришло. Вроде нормально работает. Печник Устин завтра вечером приедет работать.

— Устин из Каменки? — спросил отец Кирилл.

— Не знаю точно, какая разница — ответил Прохор.

— Вероятно, что он. Хороший старик, толковый в своём деле. Всё меньше таких мастеров остается. Скоро и вовсе не станет — пробурчал привычное недовольство отец Кирилл и уже тут же обдумывал пришедшую к нему в голову мысль.

— ""Нужно договориться с Устином, пусть он заложит эту штуковину в мою печку, захоронит там. Нужно ещё её добыть, тогда и видно будет. Если это она и есть то, о чем я думаю, то сразу видно будет, сразу почувствуется"".

Прохор спрашивал, в очередной раз, о чем-то из прошлого. Отец Кирилл отвечал ему, думая совсем о другом.

15.

Под ногами была размытая, скользкая от недавно прошедшего дождя земля. Отец Кирилл свернул в проулок, взяв направление в сторону дома Елизаветы Павловны. Местами притоптанная трава помогала идти, но если даже хотел он ускорить шаг, то давно опустившаяся темнота не давала ему этого сделать. Ещё вокруг стояла полная тишина, и хоть в окошках домов, что были по правую руку от него, тускло горел свет, он никоим образом не мог вмешаться в почти загробное умиротворение. По левую же руку был пустырь. Разросшаяся крапива создавала непроходимую стену, и отец Кирилл подумал о том, что давно надо было бы распахать эту землю, но от чего-то никому не было до этого дела. Раньше здесь и было картофельное поле, принадлежащее купцу Баеву Аристарху Ивановичу. Отец Кирилл поймал себя на мысли, что думает совершенно не о том. Преодолел еще с десяток метров, и в обозрении показался мертвый домишко Елизаветы Павловны.

Желание пойти туда днем было огромным, и отец Кирилл даже собрался, и даже вышел за калитку, но увидев то там, то тут людей, передумал. И вот его снова ждала ночь и хоть она ещё не достигла своей зловещей отметки в виде наступления полуночи, но странным образом, от этого было совсем нелегче. Мрак уже вступил в свои права. И он постарается любым путем скрыть от него местонахождение шашки. Была четкая уверенность, что шашка находится в открытом доступе, она не зарыта и не замурована, а если и находилась в таком состоянии, то сейчас точно извлечена на свет божий. Только от чего настолько пассивен Резников, что ему стоит пресечь всё попытки овладеть его реликвией, или всё же есть какая-то неизвестная аксиома, или еще что-то недоступное пониманию.

В руках отца Кирилла находилась керосиновая лампа, в карманах два коробка спичек. Калитка снова противно скрипнула. Отец Кирилл остановился в небольшом дворике, который и в куда лучшие годы находился в запущенном состоянии, сейчас же и вовсе выглядел мрачно, да и к тому же его окутал зловещий сумрак мертвого напряженного молчания.

— Нет здесь жизни и, видимо, давно уже нет — прогоняя собственный страх, произнёс отец Кирилл.

Через какое-то время лампа уверенно разгорелась. Отец Кирилл ещё добавил огня и после этого глубоко выдохнув, зашел в дом. Внутренне убранство сильно отличалось от того, что он видел во время последнего визита сюда. В комнате был полный порядок, завешено зеркало. Чистым был стол, аккуратно заправлена кровать, в изголовье которой была наложена высокая белая горка из подушек. Большая комната, вместе с ней маленькая, представляющая из себя нишу темнушку без окон, и кухня, несмотря, на преобразившую их уборку, встречали отца Кирилла враждебно. Он чувствовал это каждой клеточкой своего тела. Постояв в середине комнаты минуту, передвигая лампу в разные стороны от себя, он уверенно начал раскрывать дверцы серванта, комода. Свет от керосинки немного плясал. Половые доски громко скрипели под ногами. Иногда отец Кирилл останавливался, замирал на месте, вслушиваясь в абсолютную тишину, затем осторожно подходил к окну. Успокоившись на самую малость, он продолжал поиски, но они к его разочарованию не приносили успеха. Лампа осветила настенные часы дореволюционного производства, стрелки на них подходили к пугающей полуночи. Отец Кирилл перекрестился на иконы, висевшие в одном из углов. Немного подумав, взяв паузу, он всё же зажёг три свечи, что размещались на декоративной полочке возле икон Елизаветы Павловны.

Ещё раз, проверив уже просмотренные места, он с неприязнью взглянул на притягивающую к себе крышку подпола, взял паузу, чтобы успокоить дыхание, после начал попытку открыть крышку. Крышка хоть и с трудом, но всё же поддалась. Затхлый запах ударил в нос. Отец Кирилл осветил проём вниз и начал осторожно спускаться, но одолев всего две ступеньки ненадежной лестницы, он остановился.

— ""Кровать, конечно же, кровать. Она лежала на кровати"" — промелькнуло в голове, в течение доли секунды.

Он тут же сделал движение в обратном направлении и сейчас был уверен, что шашка находится там. Одним махом скинув всё с кровати, он облегченно вздохнул. На него смотрела блестящая сталь шашки, положенная на тряпку, под которой был панцирь металлической сетки. Подушки и матрац с зеленоватыми полосками, вместе с ними, одеяло и покрывало, валялись возле ног, а он осторожно взял в руки шашку. Догадки отца Кирилла сразу дали о себе знать. Несмотря на плохое освещение, сталь сразу ослепила его хищным блеском. Отец Кирилл отстранил шашку от глаз, но холод смерти ощущался на лице. Шашка тянулась к нему, как будто была живой. Рука, державшая рукоятку, начала разогреваться, через несколько секунд невыносимый жар покрыл всю ладонь, и отец Кирилл бросил дьявольский предмет на панцирную сетку кровати. Сердце стучало глухо. Давление давило на виски, но ладонь начала остывать.

— Вот она красавица — вслух произнёс отец Кирилл, снял с груди свой нательный крест и стал, перекрещивая шашку, читать молитву.

Отсвет погас на какое-то время. Липкий пот намочил спину. Он подождал ещё минуту, после чего взял шашку в руки снова. На этот раз она вела себя поспокойнее, только энергия, исходящая от неё, чувствовалась сильно. Ладонь снова передала телу заметное тепло, а во рту появился сладкий привкус человеческой крови.

— Соскучилась — от чего-то ласково произнёс отец Кирилл и достал из кармана серых поношенных брюк простую на вид тряпку.

— Вот и ты мне пригодилась — сказал он вслух, обращаясь на этот раз к тряпице серого, как и его брюки цвета.

Обернув шашку в тряпку, отец Кирилл вздрогнул, его дыхание приостановилось. Слух в полной тишине не мог обмануть, он отчетливо слышал, как дважды скрипнула калитка, помогая ему в эту страшную, тёмную минуту. Отец Кирилл прижался к стене сбоку от одного из окошек, выходящих во двор. Почти не дыша, он взглянул в окно, — и кровь тут же начала застывать в жилах. Неприятный холод внизу живота последовал в онемевшие ноги. Время тоже остановилось, и только сейчас отец Кирилл понял, что керосинка так и горит, расположившись на столе, где он ещё совсем недавно разбирал папиросные окурки. Через несколько мгновений керосиновая лампа и появившийся во дворе Резников слились в одну материю, из которой отец Кирилл уже не мог выпутаться.

Резников был одет так же, как и осенью девятнадцатого года. Мало чем отличался от него и Выдыш, за исключением того, что на голове Резникова была фуражка, а Выдыш шел с непокрытой головой. Отец Кирилл отошел к ближнему от входной двери углу. Лампа продолжала гореть, но сейчас отец Кирилл был в тени, которая обеспечивалась старомодным платяным шкафом. Совсем рядом с ним послышались тяжелые шаги армейских сапог, затем приветливо, привычно, щелкнул взведенный для выстрела револьвер. Отец Кирилл, не задумываясь, стянул тряпку с лезвия шашки, опустил последнюю к низу. Тряпку спешно вернул в карман брюк.

Вся рука от ладони до плеча стала напитываться молодой силой, исчезли в один момент тридцать с лишним лет. Резников с Выдышем остановились перед самым входом из коридорчика в большую комнату. Отец Кирилл практически перестал дышать, несколько капель выступили на лбу, и он ещё с большей силой сжал рукоятку шашки.

— Не дурите святой отец. Мыс вами друзья или, быть может, вы об этом забыли — раздался дружелюбный голос капитана Резникова.

Отец Кирилл не ответил Резникову.

— Положите шашку на стол и спокойно поговорим — раздался низкий голос поручика Выдыша.

Секунда сменилась ещё одной секундой и на исходе третьей, отец Кирилл понял самоё главное: пока шашка у него в руках они ничего не смогут с ним сделать.

— Заходите внутрь, а там видно будет — хриплым, сдавленным голосом ответил отец Кирилл.

— Отойдите от проёма отец Кирилл — уже куда менее ласковым голосом произнёс Резников.

— Хорошо — просто ответил отец Кирилл, отойдя к шкафу и прислонившись спиной к его дверцам.

В комнате появились его бывшие коллеги, освещенные горевшей керосиновой лампой.

— Я вижу, вы святой отец совсем не рады нас видеть. Что с вами случилось? Мы же друзья, если хотите, братья по оружию. Давайте прекратим это никому ненужное противостояние. Положите к порогу шашку, а мы с поручиком положим туда же своё оружие. После этого поговорим, нам есть о чём договориться и, что вспомнить — произнёс капитан Резников, усевшись на стул напротив стоявшего вплотную к шкафу отца Кирилла.

Выдыш стоял за спиной Резникова в правой руке он держал наган. Глаза обоих блестели нехорошим отсветом, но в остальном они были такими же, как в далеко ушедшие отсюда годы.

— Нет, капитан, я не настолько дурак, как вы сейчас думаете. Пусть теперь и мне послужит сам сатана — ответил отец Кирилл, чувствуя, как сильно онемели у него ноги.

Резников яростно вскочил со стула, ну тут же сел обратно.

— Вы думаете, что очень догадливы святой отец, но смотрите не переиграйте. Вы забываете, что мы с вами одного поля ягода. Что вы устраиваете сейчас? — на этот раз голос капитана Резникова звенел бешеной злобой, глаза уже не блестели, а сверкали, как у хищного зверя.

— Ещё раз нет, капитан. Теперь мы с вами не друзья. Даже больше, чем не друзья. Вы, кажется, забыли, кто я и кем я был, когда мы с вами были друзьями — хрипота и сухость в горле искажали слова отца Кирилла, от этого они звучали подобно словам Резникова.

Проходили насквозь их, отражались от противоположной стены, затем возвращались к отцу Кириллу, и он сам не узнавая свой голос, был неприятно поражен чужеродной интонацией, что сейчас принадлежала ему самому.

— Вы святой отец божьим именем отправили на тот свет совсем немало народу. Тем более, умели это делать с такой неистовой набожностью — со злобной иронией проговорил Резников.

— Я уже не знаю капитан, с чьим именем совершал я это. Мне всё чаще кажется, что, видимо, я ошибся.

Отец Кирилл облегченно вздохнул, он сам того нехотя произнёс в лицо тому, кто был неизвестно кем, то, что давно терзало его грешную душу. Все оказалось не таким уж страшным перед лицом бездны, которая смотрела на него двумя парами глаз, пожирала его этими глазами и обдавала тяжелым горячим дыханием темной неизвестности.

— Странно святой отец и очень прискорбно слышать от вас такие слова. Что вам стоит встать с нами в один ряд. У нас будет ещё много дел, вы не представляете какой калейдоскоп событий ожидает вас, как в нынешнее время, так и в любимое нами время борьбы за святые принципы. За нашу веру, за священных мучеников Алапаевска и Екатеринбурга. Что же вы святой отец, неужели вас окутал собою совдеповский демон. Подчинил себе вашу железную волю. Что случилось с вами, как это произошло. Ответьте мне, святой отец. Мне хочется увидеть вас прежним сейчас и навсегда. Я хочу услышать ваше дыхание, кипящее страстью, а не загнанное в самый дальний угол нашими врагами. Мы поможем вам, вы поможете нам. Будет всё как прежде. Услышьте меня, положите шашку на пол, и всё будет как прежде. Я обниму вас святой отец, как долгожданного родного брата. Услышьте меня, посмотрите на меня. Я всё тот же, и поручик заждался доброй встречи с вами.

Резников говорил долго. Его голос обволакивал сознание отца Кирилла. Рука начала ослабевать. Ему действительно захотелось положить шашку себе под ноги и сделать шаг навстречу Резникову с Выдышем. Он пошатнулся вперед, но снова прижался спиной к шкафу. Керосиновая лампа догорала. Свет становился тусклым, и отец Кирилл со всей силой сжал рукоятку шашки.

— Ну, что же вы святой отец сдерживаете себя. Сделайте шаг нам навстречу. Почувствуйте нашу силу, почувствуйте дыхание Алапаевска, посмотрите на Ипатьевский дом.

Отец Кирилл начал слабеть. Священные для скорби места резали слух, подкатывали слезами к воспаленным от напряжения глазам, но что-то мелькнуло незримым прикосновением. Огромный крест, раскалённое солнце. Человек, искаженный в предсмертном мучении, вопросительно глянул ему в глаза. Губка, смоченная уксусом, упала с копья римского легионера, он обернулся к отцу Кириллу — неприятным лицом поручика Выдыша.

— Нет, капитан — задыхаясь, ответил отец Кирилл.

Резников вопросительно глянул отцу Кириллу в глаза.

— Если все мученики Алапаевска, Екатеринбурга и ещё чего там стоят сейчас и дышат с вами одним целым, то я всё равно не сделаю шаг к вам навстречу.

Отец Кирилл старался удержаться на онемевших ногах. У него кружилась голова, догорала в глазах керосинка, и где-то совсем рядом, как во сне, он видел женщину в белом длинном платье, которая смиренным видом звала его за собой. Рядом с ней была ещё одна, очень на неё похожая, которая делала недовольную гримасу, сжимая тонкие губы. Выдыш сделал два шага вперед, видя, что отец Кирилл вот-вот потеряет равновесие.

— На место! — закричал отец Кирилл, выставив шашку перед собой. Её острие блеснуло, и Выдыш тут же шарахнулся от её холодного дуновения, как чёрт от ладана.

Отец Кирилл понимал, что должен выходить, но ноги не слушались и он боялся, двинувшись вперёд, упасть. И всё же преодолевая страх, он сделал первое движение к выходу.

— Куда вы отец Кирилл? — произнёс Резников.

Отец Кирилл на этот раз, ощущая всё большую слабость, не ответил. К тому же он боялся повернуться к ним спиной.

— ""Только не упасть, только не упасть"" — со страхом думал он, а Резников с Выдышем, соблюдая только им известную дистанцию, двигались за отцом Кириллом следом.

Отец Кирилл покинул дом, затылком почувствовал прохладу улицы. Странное шествие преодолело скрипучую калитку. Всё время идти задом наперед отец Кирилл не мог, но и что-то изменить тоже.

— Прекратите этот балаган святой отец — еще раз попытался начать беседу Резников.

— Не нужно ничего говорить — прошептал отец Кирилл.

Боковым зрением он увидел, что через один дом, в следующем доме, горит электрическая лампочка. Расстояние казалось вечностью, а преследователи держали всю туже дистанцию. Их лица с каждой секундой выглядели всё более ожесточенно. Они теперь стали отчетливо бледными, и, не смотря, на тусклый лунный свет, отец Кирилл начал различать на их лицах трупную синюшность. Лицо Выдыша имело совершенно неправильную форму, у Резникова в какой-то момент куда-то пропал рот. Ещё несколько метров и отец Кирилл заметил, что чем больше он слабеет, тем четче сокращается между ними расстояние, но в этот момент он коснулся спиной калитки дома, в котором по-прежнему горел свет, и тут же случилось второе по счету чудо. Калитка оказалась открытой, и он буквально ввалился внутрь двора. Большая собака хозяев трусливо спряталась в будку, не желая участвовать в происходящем, она лишь жалобно скулила, чувствуя вблизи себя то, чего быть не должно.

— Есть кто-нибудь! — набравшись последних сил, громко крикнул отец Кирилл.

Из окна выглянула женщина, затем в этом окне погас свет, а через минуту началась открываться дверь.

— Что случилось? — не испытывая страха, спросила женщина, показавшаяся из-за двери.

— Наталья Петровна, это вы? — уже тихо спросил отец Кирилл.

— Да, это я — ответила женщина.

— Помогите мне — попросил отец Кирилл, смотря в этот момент на находившихся возле калитки Резникова и Выдыша.

На его глазах они начали терять четкий контур, начали потихоньку расплываться. Он старался понять исчезают ли посланцы ада или это он теряет сознание. Его домысел остался незаконченным, потому что он упал пред ногами женщины, крепко сжимая в руках шашку...

16.

...Очнулся отец Кирилл в собственной кровати. Первой мыслью была шашка. Он поднялся в положение сидя очень быстро, что у него защемило сильной болью под лопаткой. Шашка лежала на тумбочке в совершенно открытом виде. Её блеск снова резанул глаза. Отец Кирилл, преодолевая боль, всё же поднялся на ноги и с ужасом подумал, что, по всей видимости, обронил тряпицу в доме Елизаветы Павловны. От этой мысли на лбу выступили капли пота.

— ""Нет, этого не может быть"" — сказал он сам себе, опустил руки в карманы брюк и тут же вздохнул с явным облегчением.

Тряпица была при нем.

— Слава богу — произнёс он вслух и только сейчас почувствовал, что отдых мало пошёл на пользу.

Тело было обессиленным, голова опустевшей, а руки продолжали сильно трястись. Этими трясущимися руками он, преодолев неприятное ощущение сковывающего страха, завернул шашку в серую, видавшую виды тряпицу...

... Очень давно, нищий в отрепье, отчаявшийся богоискатель подарил ему эту невзрачную тряпку. Было это за семь лет до революции. Богоискатель, имени которого отец Кирилл не запомнил, был пьян. От него исходил смрадный запах немытого тела и лишь слова выдавали в нём страстного, обезумевшего паломника в вечное никуда. В те места, куда нет дорог, нет и самих мест, но обязательно нужно идти, чтобы почувствовать, что любая дорога к богу находится только внутри тебя. Много истоптанных путей, ещё больше жалких опорок...

— Возьми батюшка, мне это больше ни к чему. Не побрезгуй мною — пьяным голосом коверкая слова, произнёс богоискатель.

— Что это? — серьезно спросил отец Кирилл.

— Это всё, что есть, то, что осталось от неё. Сатана уничтожил святыню. Она была в этой тряпице. Часть силы осталась в этой тряпице, поверь мне батюшка.

— Ну, зачем ты отдаешь её мне?

— Мне не нужно. Путь мой окончен, батюшка. Я знаю об этом — проговорил скиталец, присев прямо на земляной пригорок. Отец Кирилл не чуточку, не смутившись, расположился рядом.

— Ты не сказал мне, что было в этой тряпице.

— Икона.

Ладошки отца Кирилла покрылись влажностью от подкравшейся совсем близко к нему догадки.

— Икона Казанской богоматери — произнёс отец Кирилл.

— Да батюшка — ответил богоискатель, поднялся на ноги и пошел прочь от отца Кирилла.

— Постой божий человек — произнёс отец Кирилл.

Но тот не слыша его, шёл дальше. Отец Кирилл не стал больше обращаться к странному человеку, а через сотню метров его спина скрылась за округлым холмом, покинув пыльное в знойный день село...

... Через один день отец Кирилл узнал, что полицейские расспрашивали о человеке, которого нашли мертвым без признаков насильственной смерти, прямо на дороге между двумя близлежащими селами. Но куда интереснее была сама тряпица. Она излучала от себя неоспоримую силу, напитывала уверенностью. Он естественно оставил её себе и от чего-то никому не говорил о своем приобретении, чувствуя, что сама материя не хочет от него этого...

... У отца Кирилла кружилась голова, слабость в конечностях чувствовалась сильно. Участился пульс, смешиваясь с терпкой сухостью во рту. Он с большим трудом вышел из дома. Набрал через силу полведра воды, вернулся с ним назад и сел на табуретку, тело покрылось липким неприятным потом.

— ""Видимо всё, пришёл мой час, ещё немного и я слягу"" — подумал отец Кирилл.

Поднявшись с табуретки, он, еле переставляя ноги, прошёл в гостиную. Шашка, завернутая в тряпицу, спокойно лежала на своем месте.

— ""Устин сегодня к матери Прохора должен приехать"" — вспомнил отец Кирилл.

Добравшись до старенького кресла, отец Кирилл какое-то время сидел, отключившись от всего происходящего, а ещё через полчаса задремал. Проспал он недолго, может всё те же полчаса, но ему показалось, что прошло как минимум часа два. Погожий с легким ветерком день вторгался через окна. Шумела листва, начиная терять всё больше и больше своих желтых листочков, а отец Кирилл думал о том, что ему нужно набраться сил и увидеть Устина. Прошёл час, за это время отец Кирилл напился горячего чая. Ему самую малость, но всё же стало легче и на негнущихся ногах, в одночасье, превратившись в древнего старика, он кое-как выполз за свою ограду. Еле двигаясь, опираясь на палочку, которая досталась ему в наследство от его последней спутницы на жизненном пути Светланы, он двинулся в сторону дома Прохора.

Шёл долго, останавливаясь через каждые двадцать метров, и этим привлек внимание набожной старушки Авдотьи.

— Нехорошо тебе батюшка, пойдем, отдохнешь у меня — сочувственно произнесла она, приблизившись к нему.

Маленькая, сгорбленная с годами, она искренни, хотела помочь отцу Кириллу.

— Плохо ты батюшка выглядишь, пойдем каплей сердечных тебе дам.

— Спасибо Авдотья, но некогда мне. Время моё подходит, а дело ещё важное есть.

— Что ты, что ты, не говори так — затараторила Авдотья.

— Пойду — сказал отец Кирилл.

Старушку не стала настаивать на своем. Отец Кирилл сделал несколько шагов вперед и тут его, уже в который раз, поджидала удача. Он увидел Устина, который так же неспешно, держа в руках тряпичную сумку, направлялся в переулок, который находился перпендикулярно центральной улице, на котором, собственно, и был дом Прохора.

— Устин! Устин! Подожди! — крикнул отец Кирилл, истратив на это больший запас своих сил.

Старик с полностью лысой головой и абсолютно седой бородой остановился.

— Кирилл, ты? — удивился он, видя с каким затруднением двигается навстречу ему тот, кого он только что назвал Кириллом, свернул в его сторону.

— Я ведь старше тебя на пять лет, почти — укоризненно произнёс Устин, подойдя к отцу Кириллу.

— Я, не поверишь, ещё пару дней назад шустро бегал — попытался пошутить отец Кирилл.

— Заболел? — серьезно спросил Устин.

— Да, Устин. Только вот дело у меня к тебе серьёзное.

— Не виделись года четыре или более, и вдруг, дело какое-то. Помнишь, как ты меня сватать приходил, когда я форму сбросил и драпанул прямо из-под города Омска в нашу сторону — рассмеялся Устин.

— А ты меня послал ко всём чертям и чуть не убил из своего обреза — улыбнулся в ответ отец Кирилл.

— Точно, пуля до сих пор в дверной коробке сидит.

— Ладно, с этим, что было, то было. Давно всё это минуло уж.

— Действительно, Кирилл, давно всё перетерлось.

Старушка Авдотья небезразличная к чужому разговору всё это время стояла возле них, но из-за спины отца Кирилла Устин не увидел её сразу.

— Здравствуй Авдотья, как здоровье твое?

— Ползаю ещё, Устин Павлович.

— Печка, как у тебя?

— Слава богу, спасибо тебе, Устин Павлович.

— Ты Устин, Резникова помнишь? — неожиданно спросил отец Кирилл.

— Помню, конечно. Тебе Кирилл лучше знать, но думаю, хорошо, что пристрелили его где-нибудь.

— Я сейчас тоже так думаю — произнёс отец Кирилл.

— Ой, господи! Не знаю к чему вы это. Только сегодня утром я видела этого человека, точнее мужика на него, как две капли воды похожего. Подумала, привидится же такое старухе.

— В форме он был? — сдавленным голосом спросил отец Кирилл.

Устин вопросительно на него посмотрел, а Авдотья тем временем спокойно ответила.

— Ты что батюшка, в кургузом пиджачишке, штаны коричневые мешковатые, а на голове кепка. Мужик работяга, как работяга, просто похож очень уж слишком, жутко даже — Авдотья несколько раз перекрестилась.

— Привиделось тебе Авдотья — сказал отец Кирилл и тут же обратился к Устину.

— Мне помощь твоя Устин нужна по печному делу.

— Что печка дымит?

— Что-то вроде того.

— Прощай Авдотья, спасибо тебе — сказал отец Кирилл и, взяв под локоть Устина, двинулся с ним дальше по улице.

Устин понял, что старый знакомый не хочет дальше говорить при старушке.

— Я, Кирилл, приехал к Настасье Ивановне. Сделаю у неё работу, тогда и у тебя печку посмотрю.

— У меня Устин дело срочное. Я о тебе узнал от Прохора Настасьи сына и специально пошёл, чтобы тебя увидеть.

— Что случилось-то?

— В двух словах не объяснить. В общем, нужно мне одну вещицу захоронить, очень надежно.

— Не совсем тебя понял Кирилл. Я в этом, чем могу помочь.

— Ты-то мне и нужен для этого дела. В печку хочу замуровать, чтобы наверняка

— Что замуровать хочешь?

— Я тебе в последний момент скажу и покажу, сейчас рано ещё.

— Как хочешь, давай сделаем так. Я сейчас работу у Настасьи Ивановны начну, сделаю, что успею, а вечером к тебе зайду, обсудим.

— Ночевать, где будешь?

— Как где? Я дочери своей пока что не чужой. Сегодня уже виделся, и с внуками, и правнуками.

— Извини, Устин, забыл совсем, что у тебя своих в нашем селе не меньше чем в Каменке.

— Ну, давай Кирилл, приду обязательно.

— Подожди, скажи Прохору, чтобы к старику пришёл.

— Хорошо передам — ответил Устин, они крепко обнялись, пожали руки и расстались на середине улицы.

Отец Кирилл развернулся в сторону дома. Он шёл так же медленно и, кажется, что ещё медленнее, ещё тяжелее. Шашка оставалась в доме, но отец Кирилл не беспокоился об этом. После событий в доме Елизаветы Павловны, он пришёл к странному выводу, который сам напросился в его голову и плохо сочетался с желанием Резникова и Выдыша покончить с ним прошлой ночью. Вероятно, они и не хотели этого делать, вероятно, что-то другое находилось в их мертвецких головах. Но шашке нужен хозяин, и по какой-то причине, ни Резников, ни Выдыш быть им не могут. Хозяин должен быть живым человеком, и совсем немудрёно, что, вернувшись домой, он снова застанет их у себя в гостях.

Проделав какую-то часть пути, отец Кирилл посмотрел на выглянувшее из-за тучек солнце.

— Днем оно всё ничего. День им силы не дает. Сумрак с ночью их мир — вслух прошептал он.

Пройдя ещё метров двадцать, отец Кирилл вновь остановился. Долго крестился, шептал еле слышно молитву, смотря на место, где когда-то была сельская церковь. Она до основания сгорела ещё в самом начале лета восемнадцатого года. Вместе с ней вспоминался и Кирьян Устюгов — каторжник и бродяга, который убегая из села вместе с друзьями комитетчиками подпалил церквушку и ещё несколько богатых домов. Сильно бесновалось в тот день пламя, с треском и вдохновением отлетали в разные стороны головешки и искры. Суета сует охватила людей, крик ругань и частичное бессилие спасти все строения. Изменник ветер, перешедший на красную сторону, помогал огню, не было уже ревкомовцев, а он делал работу за них. И не видел ничего этого сам отец Кирилл, лишь слышал и мог хорошо представить то, что всегда и везде было похожим. Прошло время, был другой огонь и был ещё не один раз, но представлялся этот, как две капли воды сходный с пожаром в Сретенске, где навечно остался его сын Демьян, лежавший с простреленной пулеметной очередью грудью. В красное пятно превратилась рубашка, и не было не о чем более дела, но от чего-то отец Кирилл тогда запомнил этот синий несгораемый шкаф на первом этаже какой-то купеческой конторки. Может в память о сыне, может от злости на тот день, но он забрал себе этот металлический ящик. Долго был он у него в Петровском, затем перевёз он его в Яровое к Светлане. Без дела стоял сейф, и вот только сейчас отец Кирилл, с мистическим осознанием, нашёл ему очень важное применение. В нем, завернутая в тряпицу, дожидалась отца Кирилла шашка, а ключ болтался на старческой впалой груди рядом с неизменным нательным крестом.

Отец Кирилл засунул руку под рубаху, нащупал ключ, подержал его в сжатом кулаке, затем отпустил того на свободу и сделал ещё несколько шагов в направлении дома.

Прохор появился у отца Кирилла только через два или три часа. Прогулка окончательно обессилила отца Кирилла. Его несколько раз вырвало кровью и он понял, что следующего дня в его жизни уже не будет.

— Я за врачом схожу, отец Кирилл — испуганно произнёс Прохор, держа холодную и почти безжизненную руку отца Кирилла.

— Не надо Прохор, ни к чему это — сказал отец Кирилл.

Прохор не стал спорить с отцом Кириллом, слишком очевидной казалась та убежденность, с которой говорил старик. Было в ней не ощущение того, что отцу Кириллу скоро полегчает само собой, а присутствие того, что всякое вмешательство врачей просто не имеет уже никакого смысла. Но при этом отец Кирилл, полагаясь на общепринятые человеческие понятия, попытался обмануть Прохора.

— Сейчас приступ пройдет, со стариком такое бывает.

Отец Кирилл попробовал встать, но тут же начал падать. Прохор мгновенно подскочил к нему, не позволив тому оказаться на полу.

— Сядьте отец Кирилл — попросил Прохор, и отец Кирилл послушно опустился на кровать.

Правда долго держать спину в вертикальном положении он не мог и через минуту Прохор помог отцу Кириллу лечь.

— Сколько время Прохор? — спросил отец Кирилл, хотя старые настенные часы были в его полном обозрении.

Только вот стрелки часов стали недоступны. Они расплывались, сливались с кругом коричневого циферблата.

— Шесть часов, седьмой пошёл — уточнил Прохор.

— Сходи, позови Устина. Пусть бросит свою работу — прохрипел отец Кирилл.

— Хорошо, только лежите на месте, не вставайте. Я быстро.

Прохор мгновенно вылетел из дома, а отец Кирилл неподвижно смотрел на иконы расположенные в правом от него углу.

— Спасибо тебе — просто прошептал он.

Шашка отнимала у него последние силы. Слишком стар он был, чтобы обладать ею. Хотя понимал, что дело не только в этом. Большие, почти ни с чем несоизмеримые, грехи тянули за собой. Его убивала кровь неразрывно связанная с этой проклятой шашкой. Были они с ней одного мира. Долгий путь проделал отец Кирилл, дыша с ней одним и тем же воздухом, а теперь осмелился встать на другую сторону от неё, и того, чем продолжала жить хищная сущность огненного горнила. Где-то совсем рядом были Резников с Выдышем, и отец Кирилл чувствовал их сквозь туманную дымку окружающего пространства. Кто бы ни был за ними, от кого бы ни питались они силой — это не имело значения. Пусть, это будет темный подвал, пусть, это будет заброшенная, заваленная землей шахта, или множество оврагов, речная вода, превратившаяся в кровь. Какая в этом разница. Не имеет больше силы всё то, что стоит за ними, прикидываясь добром.

— Нет хуже зла, чем то, что добром прикидывается — сказал сам себе свистящим шепотом отец Кирилл.

От этих слов ему стало совсем плохо и больно. Комок задавил и без того еле теплившееся дыхание. Хотелось завыть, понимая, насколько ошибался. За что продал он свою душу. Как грезил священным отмщением за то, что никогда не имело отношения к святости.

— ""Прости меня. Нет мне спасения, но прости, попытайся понять, слишком слаб человек, слишком легко его обмануть"" — думал отец Кирилл, закрыв глаза.

— Что с тобой Кирилл? — гремя грязными сапогами и до этого сильно прокашлявшись, спросил Устин.

Позади него стоял Прохор.

— Прохор выйди на улицу, пожалуйста, старикам нужно переговорить с глазу на глаз. Я тебе потом объясню — еле ворочая языком, проговорил отец Кирилл.

Прохор спокойно кивнул головой в знак согласия и, достав сигарету, вышел из комнаты, оставив отца Кирилл с Устином один на один.

— Устин у меня есть шашка Резникова. Это страшная штука, поверь мне без долгих объяснений. Мне нужно её поместить в тайник, сделанный в печи, чтобы над ней пылало самое жаркое пламя, содержа её в соприкосновении с родной адской стихией. Нужно сделать такой тайник. Ещё материя, в которую она завернута, её нельзя снимать с шашки.

— Где она? — серьезно спросил Устин, не задавая лишних вопросов.

— Открой ту дверцу, ключи вот — отец Кирилл протянул ключи Устину.

Его рука сильно тряслась, и Устин, видя это, тяжело вздохнул. Не торопясь открыл металлическую дверцу, извлек оттуда завернутую в тряпку шашку.

— Можно один раз развернуть?

— Да, но только один раз.

17.

Устин развернул обмотанную вокруг шашки тряпку и тут же отшатнулся от неприятного слепящего блеска. Шашка оставалась в руках, и через секунду до боли прорезало глаза. В голове поплыло, он отчетливо увидел самого себя. С непокрытой головой, чувствуя липкий пот, скопившийся в волосах, он с яростью колол четырехгранным штыком пожилого мужчину, очень похожего на него сегодняшнего, за исключением усов и бороды. К мужчине прижималась молодая девушка, по всей видимости, его дочь. Из-за рта того хлынула густая бордовая кровь, глаза начали быстро стекленеть, а возле правой руки валялся ненужный ему сейчас револьвер. Девушка смотрела на Устина глазами, в которых было непередаваемое ощущение ужаса. Устин вытащил штык из уже переставшего дышать мужчины и остановился, не имея сил проделать то же самое с девушкой. Но рядом появился противный кадет по фамилии Берг-Юнгвальд. Его лицо, искаженное злобой, кажется, переместилось в это место из учреждения для безнадежно душевнобольных.

— Не трогай её! — резко крикнул Устин, но Берг-Юнгвальд не послушал и со всей силой воткнул штык в грудь девушке.

— К чёрту! — выругался Устин, смотря на безумное лицо неприятного молокососа.

— Ты чего унтер на солнце перегрелся — спросил смеющимся голосом Берг-Юнгвальд.

В этот момент раздался сильный винтовочный хлопок. Устин замедленно обернулся на звук. Молодой парень красногвардеец, лежавший на земле в луже крови, сумел подтянуть к себе винтовку. Берг-Юнгвальд открыл рот подобно голодной галке, в его глазах был смертельный и даже больше испуг.

— Помоги мне, спаси меня — говорил он Устину, еле удерживая равновесие и с каждой долей секунды сползая вниз по стене, за которую держался одной рукой, уронив свою винтовку себе под ноги.

— Помоги мне, спаси меня — ещё раз произнёс он.

Его лицо вернуло себе осмысленное выражение, сейчас он походил на мальчика подростка, который просил прощения, испугавшись содеянного. Устин ничего не мог сказать, и Берг-Юнгвальд упал рядом с мужчиной и девушкой. Его голова с открытым ртом склонилась на плечо девушки. Они так и застыли в этой позе навечно. Устин смотрел на них долго, затем подошел к стрелявшему парню. Тот тоже отошел в мир иной, сжимая пальцами курок винтовки.

— Спаси и сохрани! — произнёс Устин, абсолютно побледневший.

Он быстро завернул шашку в материю.

— Сделаю Кирилл, всё сделаю.

— Нужно быстрее — простонал отец Кирилл.

— Давай, я тогда помещу её в печку к Настасье Ивановне, там почти всё готово. Я быстро сделаю необходимый колодец — предложил Устин, ещё не отойдя от шока, вызванного слишком сильной и неприятной галлюцинацией.

— Не хотелось бы к посторонним людям — произнёс отец Кирилл.

Он слабел буквально с каждой минутой. Очертания фигуры Устина начали заметно расплываться в глазах. Дышать было всё тяжелее и тяжелее и, кажется, что сердце билось от силы через раз.

— Ладно, Устин, давай простимся. Сделай, как я просил.

Устин обнял, насколько это было возможно, лежащего отца Кирилла, замялся на выходе из комнаты.

— Иди Устин — прошептал отец Кирилл и почувствовал, что на правый глаз навернулась небольшая солёная слеза.

Устин повернулся спиной, и отец Кирилл прошептал еле слышно.

— Прощай, возьми с собой парня, но не говори, не показывай им ничего.

— Прощай Кирилл — Устин вернулся к умирающему, взял его холодную руку в свою.

— Сделаю, всё сделаю, к чёрту чёртово.

После этого он быстро покинул комнату, оставив отца Кирилла одного. Отец Кирилл ещё услышал через дверь, как Устин проговорил громко.

— Прохор пойдем, отец Кирилл заснул.

Отец Кирилл не заснул, а просто закрыл глаза. Пролежал несколько минут, когда преодолевая тяжесть, он их открыл, то перед ним стоял Резников.

— Ну, вот и всё святой отец. Что же ты наделал посланник сатаны — прошипел с ненавистью в голосе Резников, склонившись к самому лицу отца Кирилла.

— Ты капитан посланник сатаны. Всё вы и есть его посланцы, что сейчас, что тогда.

— Да что ты говоришь. Священное дело, именем господа нашего освещенное, втаптываешь ты в дерьмо и ни одна частичка разума не касается твоего уже умирающего мозга. Как это случилось? Что произошло? Отец Кирилл забыл ты нашу святую рать, отринул все, чем мы жили, встав на путь изгнания нечистого с земли нашей — теперь Резников ехидно улыбался, хотя было видно, что давалось это ему с большим трудом.

— Кончай его — произнёс Выдыш, сидевший за столом у окна.

— Нет, подожди поручик — произнёс Резников.

— Нет, капитан, никакой святой рати. Нет ничего этого. Есть только смрадное дыхание ада, из которого всё это выползло, давно выползло, когда ещё выстрелы не звучали — прохрипел отец Кирилл.

— Так и ты служил этому. Молился изменник мерзкий. Проклят ты будешь во веки веков — ответил Резников.

— Буду проклят — это знаю. Только знаю, ещё то, что сумел отринуть от себя бесовский промысел.

Лицо Резникова изменилось. Его покрыла гримаса непередаваемой злобы. Щеки посинели в одно мгновение, он двумя руками схватил отца Кирилла за шею.

— Подожди — крикнул Выдыш и тут же появился за спиной Резникова с толстой веревкой в руках.

Резников выхватил веревку, быстро обмотал её на шее отца Кирилла. Тот не мог сопротивляться и лишь пытался читать последнею для себя молитву. Веревка с дикой силой передавила шею отца Кирилла. Через минуту жутких конвульсий и хрипа отца Кирилла — всё было закончено, и отец Кирилл застыл навечно в собственной кровати.

— Когда окончательно стемнеет его нужно убрать отсюда — спокойно произнёс Резников, закурив папиросу.

— Как Иуду подвесим — злобно прошептал Выдыш.

— Наделал сука делов, что делать будем? — глубоко затянулся Резников.

— Не знаю, может, обойдется — мрачно произнёс Выдыш...

... Но не обошлось...

...Прохор до самого позднего вечера был дома. Устин закончил работу, выпил два стакана самогона.

— Пойдем к Кириллу, парень.

Прохор молча поднялся, дав этим своё беззвучное согласие. Они быстро дошли до дома, а через минуту с изумлением смотрели на пустую комнату.

— Странно — проговорил Прохор.

— Действительно — произнёс Устин, похолодев изнутри.

Они постояли еще с минуту, затем Устин сказал.

— Пойдем.

Они вышли из дома, и Устин пошёл через огород в сторону леса. Прохор молча следовал за ним. Зайдя в лиственную чащу на несколько метров, они увидели отца Кирилла, висевшего на одной из десятка окружавших их осин.

— Ну, как вы...? — спросил Прохор.

— Не знаю, почувствовал — ответил Устин.

— Он не мог, он бы не дошёл — испуганно шептал Прохор.

— Видимо, смог, решил сделать так. Не мог больше мучиться или что ещё — отводил Прохора от действительности Устин.

Самому ему было страшно, и лишь мысль о том, что Настасья Ивановна уже зажгла трескучие березовые поленья, успокаивала его.

— Нужно позвать людей, пойдем Прохор — произнёс Устин, и они, не снимая мертвого тела, двинулись назад.

...Через месяц Прохор, побритый наголо, в компании ещё троих ровесников отправился на службу в советскую армию. Вернуться назад он хотел сильно, но было это в течение первого года, а затем желание стало ослабевать. Затем он и вовсе встретил, во время увольнительной, красивую, хоть и невысокую ростом, девушку по имени Аня. Судьба повернулась к нему другой стороной. Он, конечно, бывал дома, но уже, как в гостях. Плохо помнил, точнее, старался как можно меньше вспоминать ушедшие далеко странности. Никогда об этом не рассказывал жене и детям, а навсегда вернулся домой уже спустя много лет, очень много лет...

18.

...За окном проступали чуть заметные проблески спешащего к своему времени рассвета. Резников сильно напился, то же самое можно было сказать и о Прохоре. Выдыш смотрелся лучше — это исходило из комплекции поручика, который был самым крупным из присутствующих за столом. Прохор старался совершенно не о чём не думать, к тому же его сильно клонило ко сну. Глаза закрывались сами собой, он прилагал усилия опьяневшей воли, чтобы каждый раз поднимать тяжёлые веки. Неприятным бестактным позывом посещала непреодолимая зевота, он уже несколько раз зевнул, старательно прикрывая рот ладошкой.

— Ну, ещё по одной, и господину Афанасьеву нужно отдыхать — дружелюбно произнёс Резников.

Прохор мысленно поблагодарил того за открытую заботу. Выдыш утвердительно кивнул головой, наполнил стаканы меньше чем на треть. Они выпили, чокнулись, от того, что Резников произнёс что-то вроде тоста или напутствия на будущее.

— Давайте за наши будущие дела. За приятное знакомство.

Резников с Выдышем поднялись. Прохор смутно пытался понять, как сочетается человеческое опьянение с нечеловеческой сущностью его гостей. Выдыш протянул Прохору шашку, держа её за самый кончик лезвия. Рукоятка просилась к Прохору в руку, и он взял её, крепко сжав рукоятку. Приятное тепло прошло по руке. Голова просветлела от дремы, странный холодок освежил дыхание, Прохор почти театрально поблагодарил Выдыша кивком головы вниз. Ему оставалось только щелкнуть воображаемыми шпорами. Правда, Прохор обошёлся без этого, встал со стула, но тут неожиданно совершенно серьёзным тоном Резников спросил Прохора.

— Господин Афанасьев, скажите мне, то я совсем забыл об очень серьёзном вопросе.

Прохор превратился в полное внимание. Вид Резникова говорил о нешуточности того, что будет произнесено дальше.

— Куда вы дели серую тряпку, в которую была завернута шашка.

— Какую тряпку — переспросил Прохор, ничего не понимая.

— Обычная, вспомните — это очень важно.

— Вероятно, я выбросил её, да, кажется, выбросил — пытаясь вспомнить, говорил Прохор, но точно этого сделать не мог, а говорил, чтобы успокоить Резникова.

— Там ещё лежала толстая кошма и кусок асбеста — запинаясь, произнёс Прохор.

— Всё правильно, господин Афанасьев. Это для того, чтобы не сгорела тряпка. Видите, как заботились об этом люди, замуровавшие шашку. Ложитесь спать, отдыхайте. Скоро мы с вами увидимся, постарайтесь вспомнить, отыскать эту тряпку.

Резников говорил загадками. Прохор не понимал, зачем им эта тряпка, а Резников от чего-то не хотел объяснить всё подробно.

Наконец-то гости покинули дом, выйдя через обычную дверь, точно так же, как и все нормальные люди. Прохор посидел ещё несколько минут. Ему казалось, что Резников с Выдышем не могут уйти просто так и через пару минут обязательно вернутся. Но за дверью было тихо. Утро начало настойчиво стучаться в окна, в каждое по отдельности и вовсе сразу. Темнота разбавлялась тусклым светом, и хоть он выглядел мутно, но с каждой минутой обретал всё больше и больше смелости, и вот через пять-семь минут Прохор уставшими глазами отчетливо мог различить краски стоящих в отдалении деревьев. За ними появилась притихшая во время безветренной ночи трава. Где-то рядом вскрикнула птица, ей ответила, еще одна.

Прохор, наконец-то, преодолев себя, шатаясь и с трудом удерживая равновесие, оказался возле кровати. Только его голова коснулась подушки, как заждавшийся сон поглотил в свою реальность.

Ему казалось, что какое-то время он спал закрытый в черную комнату без окон и дверей, или это больше походило на коробку фокусника, а затем и вовсе Прохору показалось всё это гробом, где он только что очнулся похороненный заживо. Мгновенная удушающая истерика придушила приступом неописуемого страха, он упёрся руками в боковины, колотил ими вверх. Дышать было нечем, но кто-то неожиданно открыл дверь, запустив свет. Вместе с ним Прохор жадно глотнул воздуха, который обжег собою легкие, закружил голову. Несмотря на свет, Прохор ничего не видел. Глаза ослепли от приступа вакуумной темноты. Впрочем, длилось это недолго, и вот он, преодолев слепоту, увидел контуры стоявшего рядом человека. Прохор понял, что может подняться, пространство позволяло это сделать, и он встал на ноги, разглядел стоявшего рядом с собой Устина.

— Куда ты дел тряпицу Прохор? — спросил Устин.

Прохор отреагировал нервно.

— Не знаю я! Не знаю, что вам всем от меня нужно!

Устин исчез, а Прохор побежал очень быстро. Под ногами мелькала земля, попадались камни лужицы, но он не обращал на это внимания. Ему было хорошо, он снова был молод. Горячая кровь стучала в груди, глубокое сильное дыхание приятно наполняло легкие воздухом. Тело жило движением, неповторимым, ни с чем несравнимым движением молодости. Легкость говорила только одно: беги, наслаждайся собой, смотри на себя. И возможно, что он пробежал бы мимо, но какая-то тень, мелькнувшая сбоку, заставила сбавить темп. Он перешёл на быстрый шаг. Перед глазами показался дом отца Кирилла, и Прохор почувствовал робкий чем-то детский и даже странный страх. Прохор замедлился по мере приближения к дому, через калитку входил уже еле переставляя ноги. Преодолев несколько метров, оказался возле окна. Было страшно смотреть внутрь, сильно боялся увидеть там умирающего отца Кирилла, и ещё больше боялся увидеть, как отец Кирилл поднимается с кровати, удерживается рукой за металлическую спинку, достает, как фокусник из всё того же черного ящика, веревку, и не замечая Прохора, идет через собственный огород в сторону заждавшейся его осины.

Но то, что увидел Прохор, оказалось в тысячу раз страшнее. Прохор буквально онемел. Лицо прижалось к стеклу, пытаясь проникнуть сквозь прозрачную преграду. Резников схватил отца Кирилла за горло, затем быстро отпрянул. Выдыш подал веревку, а из ближнего к Прохору глаза отца Кирилла стекала одинокая слеза. Отец Кирилл пытался попробовать поднять руки, но было видно, что последние силы уже окончательно его покинули. Губы шептали слова, и Прохор понимал, что видит своими глазами, как выглядит последняя настоящая молитва. Только всё это уместилось в несколько мгновений. Резников накинул веревку на шею отца Кирилла и начал с жадной силой затягивать её. Отец Кирилл хватался слабыми пальцами за веревку, его ноги начали дергаться в конвульсиях.

Тут же стало темно. Испуганно Прохор отскочил от стены дома, спрятался за ветхим уличным туалетом. Продолжение уже стучалось в голову Прохора. Ему было известно, что должен будет он увидеть, но он не мог уйти со своего места и очень скоро дождался, того чего видеть уже не хотел.

Напевая неизвестную мелодию, появился во дворе Резников. Он демонстративно размял несколькими движениями тело. Одетый в форму, перетянутый ремнями с кобурой из кожи, выглядел он совершенно естественно на фоне старого дома отца Кирилла. Прохор почувствовал, что время здесь не имеет своей силы, и лишь маленький отрывной календарь на кухне, в доме, из которого сейчас появился Резников, сообщает о том, что время несколько опередило капитана Резникова и, появившегося следом за ним, поручика Выдыша. Тот тащил за собой тело мертвого отца Кирилла, держал того под мышки, и, как казалось испуганному Прохору, не испытывал при этом хоть какого-то перерасхода сил. Ноги отца Кирилла были лишены обуви, и Прохор вспомнил висевшего на осине отца Кирилла, на ногах действительно не было обуви, но тогда никто почему-то не обратил на это внимания.

Прохор, затаившись, продолжал смотреть, как удалялось от него тело отца Кирилла, которое тащил за собой Выдыш. Веревка по-прежнему болталась на шее, а Резников с Выдышем умело делали своё дело. Темнота не являлась им помехой, напротив помогала, и не было огонька, был лишь ветер, и никто в целом застывшем мире не видел эту страшную сцену, кроме метавшегося по периметру собственной кровати старика по имени Прохор...

...Он проснулся, когда часы показывали полдень. Солнце настойчиво глядело через мутноватое, давно не мытое, окно, касалось лица, вместе с ним лезли то на щеки, то в глаза противные мухи. Голова была тяжелой, шею разламывала невыносимая боль. Жуткая сухость во рту сливалась с подступающей снизу тошнотой. Оставаясь в положении лежа, повернувшись на бок, Прохор опустил вниз голову, его вырвало жёлтой желчной пеной. От этого стало чуточку легче, он сел на кровати, подумал о необходимой, как воздух, опохмелке. Затем поднялся, открыл дверцу кухонного шкафчика, где стояла непочатая бутылка с самогоном. Выпив совсем немного Прохор хорошенько крякнул.

Сел за стол, а новый день давно взял власть в свои руки, прогнав ушедшую в небытие отсюда столь длинную и уже вчерашнею ночь. Она исчезла, не оставив, в очередной раз, о себе никакого следа, за исключением одного, что находилось в сознании сидящего за столом Прохора. С этого дня его жизнь изменилась раз и навсегда, не оставив ему ни единого шанса на спасение и спокойствие. Впереди лежал ровно один год, длинный, как сама вечность...

Дед Прохор появился на собственной кухне в этот раз почти так же, как и в ночь их встречи. Так же еле двигались ноги, так же всё сдавливало внутри. Только причина этого состояния сейчас была куда страшнее, чем в ту уже далекую отсюда ночь. Тогда был страх неизвестного, запредельного для его понимания, сейчас всё это было давно в прошлом, но было иное, в виде того, что сегодня состоится их последняя встреча, и он Прохор сам пошёл на это осознанно и добровольно. Не имея больше сил на продолжение в самом себе мира, который он долгие годы страстно боготворил, собирал о нём любую информацию, которая восхищала его ни с чем несравнимым ореолом красивого романтизма. Сжималось всё внутри от чувства сопричастности к ушедшему миру прекрасного. Прохор не задумывался о том, кем был бы он в этом мире, соответствуя своей родословной. Это было ему неважно от того, что время надежно закрыло собою столь мелкие недостатки, обмануло, накинув покрывало, и Прохор с огромной радостью воспринимал этот обман за самую что ни на есть истину. Долго грезил о том, что было ему не доступно, представлял себя другим, видел себя в совершенно ином качестве.

19.

В конце восьмидесятых годов, Прохор с головой окунулся в атмосферу перемен, которые должны были родить старое заново. Воскресить мертвых для блага живых. В его голове кружилось, оседало огромное количество информации, и вся она имела один и тот же характер. Четко соответствовала настроению Прохора, и он наслаждался этой вакханалией. Собирал статьи из газет, повесил в своей комнате портреты дореволюционных деятелей, что печатались на журнальной бумаге в огромном количестве. Были там император с императрицей. Были видные господа из государственной думы. Известный всем своими словами и проживанием заграницей премьер министр, с видными усами, а в отдельном углу, под настольной лампой, прикрепленный канцелярской кнопкой, висел небольшой чёрно-белый портрет Григория Распутина. Поток информации, хлынувший селевым шквалом грязи на головы людей, пьянил Прохора. Старый мир воскресал на глазах...

... Через несколько лет этот мир вступил в свои права, и Прохор в те дни был самым счастливым человеком на свете.

Никто не мог бы сказать, а если бы попробовал, то стопроцентно бы лгал, что Прохор хоть на секунду изменил своё отношения к священному делу. Проходившие годы не самого лучшего экономического благополучия, конечно, отражались на нём, и иногда он высказывался в унисон со многими своими коллегами и знакомыми, но четко знал, что всё это временно. Временное пройдет, останется истинное, оно есть, и оно никуда не денется. Мир, сотворенный освещенный не только исторической справедливостью, но и глубиной духовной сущности, за которой, как и прежде стоят церкви, сияют позолотой кресты, несут на передовой службу, облаченные в таинственное одеяние священники. Родина — дышит историей. Родина — звенит колоколами, что захватывают в себя, как прошлое, так и настоящее, уносятся своим звуком в очень далекое будущее. Там за невидимым отсюда горизонтом, стоит неизменная в своей праведности родина, и пусть он Прохор получает совсем немного, и нет у него того, что уже успела подарить родина некоторым своим избранным гражданам.

И вот сейчас этот этап для него закончился, вместе с ним закончится сегодня и сама жизнь Прохора.

Капитан Резников глянул на него, скорее безразлично, чем испытывая раздражение или злобу. Прохор молча присел за стол. Выдыш вернувший себе свой привычный облик, налил Прохору водки.

— Пей, так лучше будет — хмуро произнёс он.

— Какая разница, — как можно безразличнее произнёс Прохор, но внутри него бился загнанной птицей жуткий страх.

Каким бы не было решение, но оно всего лишь мысль, умозаключение, которое должно воплотиться в страшную сущность и итогом её будет холодный труп самого Прохора. Питавшая всё эти дни надежда на спасение, которое он обретет в другом мире, пройдя страшное испытание, что ждет любого из живущих, становилось всё более зыбким, маленьким. Прохор чувствовал это и прекрасно знал, что изменить собственное решение уже не в его силе, поэтому оставалось только ждать.

Прохор выпил водку и довольно наглым тоном обратился к мрачному Выдышу.

— Налей мне ещё.

Выдыш ничего не ответил ему и спокойно наполнил стакан.

— Не торопись Прохор, еще поговорим — цинично произнёс Резников.

— Нет, уж давайте быстрее — произнёс Прохор и присосался к стакану.

— Нам в отличие от тебя торопиться некуда. Я тебе скажу, что ты молодец, хорошо стараешься держаться. Жалко, что ты не выполнил своего обещания, и поручик сам нашёл нового хозяина для шашки.

— Какая от этого разница? — спросил Прохор, он мгновенно опьянел и сейчас испытывал двоякое чувство.

С одной стороны, притупился давящий изнутри страх, но вместе с этим притуплением пришло желание ещё немного пожить, а это уже была душевная катастрофа.

— Разница большая, я тебе уже говорил. Теперь я буду вынужден тебе перерезать горло, а так бы просто застрелил.

От этих слов Резникова Прохор сжался в маленький комочек и еле слышно простонал.

— Господин капитан, пожалейте меня, застрелите, как обещали. Я слишком стар, чтобы найти достойного обладателя для столь ценной вещи, но я старался.

— Ладно, подумаю ещё — согласился Резников.

— Дом твой кому перейдёт? — спросил Выдыш.

— Зачем вы спрашиваете поручик. Я же выполнил наш уговор, и мы оформили дарственную на капитана Резникова.

— Не на капитана Резникова, а на индивидуального предпринимателя Резникова.

— Только зачем он вам?

— Родные места, почти родные места — засмеялся Резников.

— Понятно — произнёс Прохор, потянувшись к стакану, который, вместе с двумя другими, был заботливо наполнен поручиком Выдышем.

Водка расплавила голову еще сильнее. Прохор не справлялся с нервной напряженностью, которая не отпускала и уже не могла отпустить, пока Резников ни исполнит того, что должен сделать.

— Что скажешь о Степане? — спросил Выдыш, голосом похожим на тот каким ведут допрос в обстановке мрачных казенных казематов.

— Молодой, что тут скажешь, нельзя ничего сказать о человеке, тем более зная, что его ждет в ближайшем будущем.

Прохор произнёс свои слова, еле двигая языком и не сводя своего помутневшего взгляда с черного нагана, который лежал на столе возле Резникова. Тот иногда касался его рукоятки, поворачивал наган дулом то в одну, то в другую сторону, затем убирал руку, и наган тогда лежал неподвижно, ожидая своего, заключительного для Прохора слова.

— Ладно, Прохор ты сам сделал свой выбор, и сегодня я в хорошем настроении, так что...

— Подождите господин капитан — обреченно и плохо слыша собственный голос, прошептал Прохор.

— Говори — произнёс Резников.

— Спросить хочу. Отец Кирилл, он тоже разочаровался в истинности так называемых ценностей, и ещё купец Кривощеков? Его убьют большевики или нет?

— Отец Кирилл сошёл с ума, заразившись ощущением народного счастья, а купца Кривощекова убьют большевики. Застрелят, как бешеную собаку, ещё вытащат на улицу для всеобщего обозрения.

— Хоть на этом спасибо — произнёс свои последние слова Прохор.

Хотя Прохор и старался смотреть на наган Резникова, но он не заметил или не захотел заметить момента, когда наган оторвался от стола, и милостивый сегодня капитан Резников выстрелил. Пуля сделала своё дело гуманно, в долю секунды размозжив лицо Прохора до неузнаваемости.

— Жаль, хороший был старик — сказал Резников, положив наган обратно на стол перед собой.

Прохор упал головой на стол. Кровь натекала темно-бордовой лужей на жёлтую скатерть.

— Убирать его будем? — с деловой интонацией спросил Выдыш.

— Ни к чему, я хочу посмотреть, что будут делать следственные органы.

— Напрасный интерес, тем более они сразу вспомнят меня. Ещё, конечно, Степана и этого юриста — Выдыш, в общем, безразличным тоном выразил свои сомнения.

— Тем интереснее поручик, и не забывайте, что хозяин избушки теперь я, так что мы все будем в этом участвовать.

— Тогда пойдем, господин капитан. Думаю, на сегодня дел у нас больше нет.

Резников поднялся из-за стола, ничего не ответив Выдышу. Прохор остался, как ему и было положено, в неизменной позе. По-прежнему горел тусклый свет. Дверь хлопнула, черная кошка забралась на кресло широко зевнула и начала намывать свою и без того блестящую шерсть.

Часть вторая.

"" Степан ""

1

— Я же говорю, за самогонкой зашёл. С утра раннего трубы горят, терпения нет никакого. Здесь и сдохнуть можно — вот я и зашёл. Дверь открытая, прошёл в коридорчик, крикнул: — Прохор Сергеевич, ты дома, продай скорее, только в ответ тишина, но я и прошёл дальше. Гляжу, а он сидит, голову на стол уронив. Думаю, хорошо старик напился с утра раннего. Подошел ближе, а тут такие дела.

Мужик потрепанного вида основательно измученный излишним потреблением спиртного, одетый в спортивный костюм, на котором были множественные пятна темного цвета, которые, вероятно, не имели возможности удалиться способом обыкновенной стирки. На ногах ботинки без шнурков, в них ноги, которые не имели носок и, по всей видимости, не имели их давно, поскольку цветом сравнялись с носками темно-серого оттенка. Волосы были взлохмачены, а запах из-за рта напоминал, что версия о желание купить самогона имеет полное право на существование.

— Скорее, в долг хотел взять. Дедуля тебе не дал под запись, вот ты с ним и покончил — мрачно пошутил следователь Калинин.

Он откровенно скучал, собравшиеся во дворе люди его сильно раздражали. Шутка по отношению к алкоголику по имени Денис, была вызвана настроением Калинина. Он прекрасно видел, что дедуля убит выстрелом в голову, к тому же, убит очень цинично, почти в упор и случилось это не более семи часов назад.

— Да, нет же, гражданин начальник, у меня и деньги есть.

Свидетель Денис трясущейся рукой вытащил из кармана две изрядно помятые сотенные бумажки.

— Так ты что не успел их ещё потратить в другом месте — снова иронично произнёс Калинин.

Денис замялся, переступая с ноги на ногу. Калинин, усмехнувшись, посмотрел на него, соображая, что произошло после того, как Денис обнаружил труп деда. Помощники Калинина описывали, снимали отпечатки пальцев, фотографировали всё вокруг.

— Из стаканов пил? — спросил Калинин у Дениса.

— Да, я не подумал.

Денис стоял перед Калининым, не чувствуя под собой поверхности пола, даже выпитое с утра плохо теперь помогало.

— Вечером, или точнее ночью, тоже здесь был? — спросил Калинин.

— Нет, начальник матерью клянусь, что не был, да и ребята, Зойка подтвердят — чуть не плача говорил Денис.

— Судимости есть?

— У меня только условная была за драку. Я, гражданин начальник, законопослушно проживаю.

— Ладно, разберемся — уставшим голосом произнёс Калинин, после этого сделал жест рукой, который сообщал, что гражданин Денис на сегодня свободен.

Сам Калинин представлял из себя довольно угрюмое зрелище. Высокого роста, при этом ещё жутко нескладный, как будто состоящий из трёх разных частей. С темными волосами, с такой же щетиной, которая к тому же выглядела трудно определяемой, но если всё же подобрать какое-то обозначение, то казалась она неравномерной. Глаза Калинина жили постоянной скукой, переходящей в сонную меланхолию. От того подозреваемые думали, что смотрит он на каждого из них с полным убеждением виновности несчастного, что вынужден был предстать пред очи гражданина Калинина.

И это было, по сути, недалеко от истины. Калинин действительно частенько мучился присутствием в своей голове сразу нескольких размышлений, при этом они, как правило, не имели между собой ничего общего. Но сам Калинин отлично знал, что эта особенность не только не мешает ему, а напротив, помогает в основной работе, за которую он, собственно, и получал деньги на которые жил. А так как уже пять лет жил он абсолютным бирюком, после развода с женой, то казенного жалования ему хватало с полным достатком, и оставалась как минимум треть на чёрный день. Только часто Калинину казалось, что этот самый чёрный день не наступит где-то в будущем, а давно уж наступил. Кто-нибудь снисходительно рассудил бы: что всё очень просто, и от этого, конечно, жаль мужика, наставила баба рогов, затем сама ушла к хахалю, что был весел до максимального отупения. Только этот кто-нибудь ошибался, Калинину было глубоко наплевать на ушедшую жену и на её веселого избранника. Ничего кроме безразличия к этому вопросу он не испытывал, лишь неприязненно злился, когда кто-то пытался напомнить ему об обстоятельствах прошлой семейной жизни. Сами же эти воспоминания воспринимались Калининым чем— то напоминающим назойливую муху, которая лезет и лезет к задремавшему в своё удовольствие человеку.

— Дмитрий Сергеевич, есть свидетели — произнёс заместитель Калинина, сотрудник невысокого роста, неусидчивый на месте, со звонким голосом, к тому же крикливый и падкий на любую глупость, больше похожий на обезьяну, чем на любого среднестатистического человека.

— Кого нашел Гопиенко? — ещё более устало спросил Калинин, который ничего не делая сидел на стуле, на котором ещё совсем недавно находился капитан Резников.

— Да соседка, и ещё одна — ответил Гопиенко.

— Старые, видимо, как убиенный — скривился Калинин.

— Ясное дело, ещё старше — звонко рассмеялся Гопиенко.

— Мать твою. Прости меня, господи. Зови их сюда — пробурчал Калинин.

— Всё готово — произнёс человек с бородкой и в очках с тонкой желтой оправой, являющийся экспертом по различным следам, что так любезно и не очень предоставляют различные преступники.

— Хорошо езжайте — дал отбой Калинин.

Трое сотрудников начали выходить из дома, но в последний момент Калинин окликнул старшего, именно того, кто несколько секунд назад доложил о готовности.

— Из ""Макарова"" стреляли?

— Нет, Дмитрий Сергеевич, из нагана. Я так думаю, точно скажу чуточку позже.

— Это который с барабанчиком — по-детски пошутил Калинин.

— Да это тот, что с барабанчиком — улыбнулся в ответ эксперт.

На кухне появились две старухи, которые с почтительным страхом смотрели на деловое выражение лица Калинина и с некоторым недоверием на крутившегося туда— сюда с ""шилом в заднице"" Гопиенко.

— Начнём — сурово произнёс Калинин.

Старухи, как по команде, подошли на два шага вперед и остановились перед самым столом.

— По одной — недовольно пробурчал Калинин.

Гопиенко отвел одну из бабушек в сторону, усадил на табуретку. Бабушка поблагодарила его, аккуратно положила ладошки на коленки и сейчас напоминала прилежную школьницу.

— Кто приходил из местных вечером или ночью к Афанасьеву? — с ходу спросил Калинин у старушки, забыв представиться сам и узнать имя отчество старушки.

— Из местных никого — ответила старушка.

— Что он здесь ни с кем не пил?

Калинин постучал пальцем по столу. Старушка, не понимая смотрела, зачем он это делает, когда Калинин произвёл странное действие во второй раз.

— Он с местными близко никогда не общался. Самогон у него покупали, ещё дачники у него бывали, за тем же самогоном.

— Хорошо, кого вы видели поздно вечером или днем у него в гостях.

— Вчера никого не видела, но до этого к нему приходили странные люди, неместные, поэтому я обратила на них внимание.

— Ну, может, это за самогоном кто-то из дачников.

— Нет, те быстро, зашёл, вышел, а эти подолгу у него были. Выпивали они вместе, разговаривали у него во дворе.

— На автомобилях приезжали?

— По-разному сынок, и на машинах были.

— Номеров и марок автомобилей, вы, конечно, не помните.

— Нет, где мне их упомнить — честно ответила старушка.

— Значит вечером, и ночью всё тихо было. Выстрел вы слышали?

— Слышала, ажно подскочила. Я рано ложусь и затемно ещё встаю.

— Во сколько это было?

— Кажется, в четыре часа, а может я и путаю. Не помню, спала я или дремала. Свет горел у него затемно и за полночь, а всё горел.

— Крики, ругань, шум посторонний был? Калинин уже прекрасно понимал, что толку от показаний старушек не будет.

— Нет ничего, только хлопок этот.

— Вчера у него днем гости были — не утерпев вмешалась в разговор вторая старушка.

Калинин тут же повернул голову в ее сторону.

— Приезжали на белой машине, номер 550. Клавдия. Алексей. Мария. Двое затем уехали на этой же машине, а один остался.

— Вот это дело, приятно слышать — лицо Калинина немного просветлело.

Гопиенко с полным отсутствием интереса что-то изучал в своем огромном смартфоне. Делал он это настолько увлеченно, что Калинин не выдержал.

— Что Толя занимательную криминалистику изучаешь или дела Ниро Вульфа.

— Кто это Вульф?

Машинально спросил Гопиенко, но тут же отстранился от смартфона, а говорившая только что старушка укоризненно посмотрела на него.

— Во сколько они приехали? Во сколько уехали, и поподробнее о том, который остался? — вернулся к свидетелю Калинин.

— Приехали где-то в обед, уехали через час, может полтора часа, а тот, что остался, ушёл от Афанасьева часов в пять. Пошёл пешком на остановку. Нет, вру, раньше он ушёл от него. У нас последний автобус в город уходит в пять часов вечера, он на нём и уехал. Афанасьев ему что-то передал, тот в руках тащил.

— Как выглядел этот последний? Калинин, начав расспрашивать свидетелей, делал аккуратные пометки в небольшом блокноте.

— Высокий, светлые волосы. Нос маленький, глазки тоже. Что-то прибалтийское в нём или может немецкое.

— А вы хорошо разбираетесь в определение национальных черт?

— Не нужно меня обижать товарищ следователь. Я в Вильнюсе почти двадцать лет прожила и по всей Балтии поездила.

— Извините, я совсем не хотел вас обидеть, а лишь хотел уточнить. Продолжайте, пожалуйста.

— Одет он был в сатанинскую одежду, а в руках у него что-то вроде палки, в тряпку обернутую.

— Как понять сатанинскую одежду? — не удержался Гопиенко.

— Чёрная футболка на нём, а на ней картинка цветная. Там сам сатана младенца живьем на части разрывает. На ногах ботинки спортивные белого цвета. Джинсы ещё чёрные.

— Отлично, но, а потом что-нибудь видели? Афанасьев был убит ночью и у него были гости, как вы понимаете, они, собственно, его и убили. Было их двое, и они достаточно насвинячили, и я думаю, что хоть одного из них мы определим, но всё же.

Калинин сам не понимал, зачем он начал говорить о текущих выводах, но старушек подобное не удивило, и та, что говорила, просто продолжила.

— Нет, товарищ следователь, к сожалению, больше ничего не видела.

— Ну, всё равно спасибо, за сотрудничество и понимание — сказал Калинин, поднимаясь из-за стола.

Старушки раскланявшись, покинули дом. Через несколько минут Калинин уже сидел в личном авто. Ждал, когда Гопиенко опечатает помещение. Тот справился с этим заданием быстро и спустя минуту они выехали в сторону города.

— Слушай Дмитрий Сергеевич, а как Борис определил, что из нагана убили старика?

— Придумал скорее, да и всё — серьёзным тоном ответил Калинин.

— Да, ну — промычал Гопиенко

— Это его работа товарищ Гопиенко, а Борис, в отличие от тебя, свою работу знает и ошибается редко — всё же пояснил Калинин.

— А почему товарищ? — изумленно открыв рот, спросил Гопиенко.

— Учись хоть чему-то Толя и отстань от меня на сегодня — произнёс Калинин, заставляя педалью акселератора автомобиль набрать скорость на скользком от прошедшего дождя шоссе.

Гопиенко замолчал с полным удовлетворением. Через несколько секунд он снова уткнулся в свой смартфон, где с превеликим удовольствием рассматривал дебильные видеоролики, в которых кто-то постоянно куда-то падал, другие отбивали себе задницы, рассказывали анекдоты. Ещё там люди летали вперед мотоциклов, ломали перегородки, и кажется, что всём им должно быть, в достаточной мере, больно, но всем смотрящим от чего-то было отчаянно смешно.

Калинин несколько раз с чувством полного разочарования глянул на экран телефона, сидящего рядом Гопиенко. — ""Страна дураков"" — подумал он и тут же вернулся к одному обстоятельству, что ярко отложилось в его голове: в руках он нёс предмет в виде палки, завернутой в тряпку, что это могло быть?

"Удочка, жезл гаишника, дубинка полицейского. Странно. Результатов собственно никаких нет, теперь надежда на экспертов, базы данных" — думал Калинин — ""И все же, что нёс этот высокий блондин, в виде палки"".

Гопиенко, не выдержав, громко захохотал. Калинин посмотрел осуждающим взглядом, затем демонстративно глубоко вздохнул.

— Посмотри, Дмитрий Сергеевич, какой прикол — Гопиенко пихал телефон под нос Калинину.

— Убери это и скажи мне лучше, какие есть у тебя мысли по поводу убийства — серьёзным тоном произнёс Калинин.

— Да алконавты местные убили, выпить охота.

— Самогон в подполье, в количестве двух десятков пузырей, почему алконавты не взяли, и откуда у этих типов пистолет и ещё желание выстрелить в упор. Это довольно непросто, когда человек смотрит на тебя, тебе в глаза.

— Сложно всё у вас Дмитрий Сергеевич. Пистолет, какой уркаган припрятал. Стрельнули наобум, а вышло так. Бутылки же не взяли с расчетом, что спалят их тогда сразу.

— Гениально Толя, гениально — произнёс Калинин, и по его тону невозможно было понять шутит он или действительно высоко оценил способности Гопиенко.

— Я, в отличие от тебя, думаю, что дело будет интересным и местные здесь совершенно ни при чём — после небольшой паузы произнёс Калинин, но Гопиенко вновь решил блеснуть своими аргументами.

— Этот Афанасьев всю жизнь в органах отслужил, вот его и убил какой из мести по старому делу.

— Ты Толя внимательно слушал, когда я говорил. Его что из Башкирии приехали убивать за старые грехи в должности участкового. Ты дурак или лишь им притворяешься — разозлился Калинин.

После этого Гопиенко замолчал до самого окончания пути, он даже не прикасался к смартфону, прекрасно видя, что шеф серьёзно недоволен. Калинин же не мог прийти к какому-то выводу и в его голову настойчиво, непрошено всё лез и лез образ высокого светловолосого мужика в майке металлиста со странным предметом в руках.

— "" Неспроста он мне видится. С него и начнем, ещё конечно эксперты — думал Калинин, паркуя свой автомобиль возле управления.

2.

Степан приехал домой в очень уж благодушном расположение духа. По дороге домой остановился возле небольшого магазинчика, где долго не мог выбрать марку разливного пива. Морщилась, недовольная этим обстоятельством, продавщица и присматривался к Степану неказистого вида мужичок, который так и не решился попросить у Степана заветные несколько рублей. Совершив куда менее значимую покупку, Степан, полностью удовлетворённый, дошел до дома, а там первым делом выпил почти без промежутка два стакана, с трудом выбранного, пива. Следующим стал ноутбук. Просмотрев многочисленные сообщения в социальных сетях, Степан уделил внимания своему мобильному, который всю поездку находился в режиме ""без звука"". На нём имелся десяток звонков, которые до этого вторгались вибрацией, а сейчас стали определенными друзьями и знакомыми.

Пятница набирала обороты. Степан закурил, усевшись на диван, что занимал добрую четверть веранды. С одной стороны, ему сильно хотелось напиться в компании, с другой, он чувствовал усталость, и лучше было бы обойтись принесенным пивом, тем более шашка всё ещё лежала не освобождённая от тряпки.

— ""Какая старая тряпка. Нужно срочно найти ножны"" — подумал Степан и тут же возле него заерзал на гладкой поверхности полированного столика телефон

— Да — ответил Степан.

— Приехал уже, звоню, звоню. Трубку не берешь — раздался голос Павла.

— На беззвучном телефон был, только что приехал.

— Ну, что подъедем к тебе, время ещё детское — нагло предложил Павел.

Степан малость замялся, затем всё же дал свое согласие.

— Давайте, я дома.

Только Степан положил телефон на столик, потянулся к бутылке с пивом, как тот зазвонил снова.

— Приезжайте — проговорил Степан, особо не слушая то, что тараторил Борис.

Закончив с телефонными разговорами, Степан с удовлетворением приметил небольшой гвоздик на видном месте в коридоре. Его воображение живо представляло, как будет выглядеть здесь шашка. Настоящая казачья шашка. В довершении хорошего настроя, Степан вспомнил, что совсем недавно видел на одном из сайтов прекрасные ножны, которые к тому же отлично подходили своим цветом под цвет рукоятки его драгоценной шашки. Степан, не теряя времени, бросился к ноутбуку, открыл одну из многочисленных закладок. Нужный товар находился на своём месте и цена, подстроившись под удачный день, так же выглядела совершенно доступной.

Степан наконец-то взял в руки шашку. Начал разворачивать серую тряпку, но в этот момент в дверь раздался звонок. Степан почувствовал жуткую досаду и, в какой-то мере, раздражение, руки не хотели выпускать шашку, но он всё же переборол себя и, выругавшись, пошёл открывать дверь.

— Здорово Степан, ещё раз.

Павел в компании ещё двух хорошо знакомых приятелей, по-свойски, зашли на веранду. Степан по очереди пожимал каждому руки и говорил что-то совершенно незначительное, дежурное.

Сам Павел был довольно крупным мужчиной, с такой же крупной залысиной, в аккуратных очках, и одетый в футболку похожую на те, что носил Степан. Двое других, если и походили на Павла, то только всё теми же футболками. Один был маленького роста, с густой шевелюрой изрядно поседевших волос, другой тощий, и с длинными, как у барышни волосами.

— Пельменей привезли целых две пачки — со смехом произнёс тощий и тут же протянул Степану из пакета эти самые две пачки.

— Ставь кастрюлю, а вторую пачку в морозилку — побеспокоился тот, что имел густую шевелюру.

— Пожрать вы любите — засмеялся Степан.

— Ты мне скажи: шашку эту привёз? — спросил Павел.

— Привёз — ответил Степан, поймав себя на мысли, что не хочет разговаривать с другом на эту тему.

— Покажи — бесхитростно попросил Павел.

— Потом, когда всё соберутся — с явным неудовольствием в голосе ответил Степан.

Его взгляд нашел неприметно спрятавшуюся шашку. За этим тут же появилось желание убрать её куда подальше, и Степан двинулся в направление маленькой комнаты, но его окликнул один из товарищей.

— Не вижу, где у тебя кастрюля.

— Там в верхнем ящике — ответил Степан и следом за своими же словами отправился на кухню.

Товарищ ещё не успел выбрать пробный для поиска ящик, как Степан сам достал необходимую кастрюлю, а затем взял с верха холодильника новую пачку сигарет. Снова зазвонил телефон.

— Нет, не знаю, что хотите, то и покупайте — ответил Степан и сразу нажал кнопку отбой.

Павел, по-хозяйски, разместившись за столом, разливал в посуду коричневую жидкость виски, разбавляя её обычной кока-колой. Остальные сгорали от нетерпения, а Степан поставил свою шашку между кроватью и стеной. Теперь она была недоступна чужому взгляду.

— Степан, где там застрял — крикнул Павел.

— Пластинки получил? — спросил Степана тощий, когда тот присоединился к остальным и успел вместе с ними проглотить первую порцию пойла.

— Пришли на почту. Денег сейчас нет, истратил всё на другое — ответил Степан.

— Он шашку сегодня купил, настоящую казачью — прокомментировал болтливый по своей природе Павел.

Степан ничего не сказал на эту тему, а спустя пару секунд, серьёзным тоном спросил Павла.

— А что Выдыш не приехал?

— Не знаю, он и не собирался. Странно, мне показалось, что ты мне однажды выскажешь по матери, за этого Выдыша.

— Хотел высказать, но сейчас...

Степан не договорил, а через три минуты появился Борис, с ним в придачу были ещё двое человек.

— Креазотного сейчас видел. Носится на верхнем рынке, глаза вылупив. Сказал ему, чтобы приходил, но не с пустыми руками — сообщил Борис таким тоном, как будто приглашал Креазотного не к Степану, а к себе домой.

Дальше своим ходом на первый план вступило шумное застолье, где разговор болтался от одного к другому, не имея никакой четкой связи между темами. Множество бутылок поместились на небольшом по площади столе. Большая тарелка с пельменями уже успела один раз сменить свое содержимое. Табачный дым ползал по стенам и потолку, висел над разгоряченными головами споривших и просто смеющихся. Тональность повышалась с каждой порцией выпитого. Степан играл в этом как обычно первую скрипку. Перекрикивал и ближних от себя и тех, кто был дальше. Очки в золотистой оправе постоянно спадали с его маленьких глазок на такой же миниатюрный нос. Он поправлял их на место, тут же продолжал доказывать свою истину в последней инстанции. Напротив него сидел толстый мужчина с трех дневной щетиной, имевший, как и Павел, большую залысину. Звали его Николай, и он в последнее время был главным оппонентом Степана в политических дебатах.

— Нет, ты не любишь родину! Я знаю, что не любишь, потому и разговор у нас такой.

— За что её любить? Нет, ты мне скажи, за какие такие достижения. Что она мне дала хорошего? — страстно не уступая Степану в громкости, кричал Николай.

— Родина — одна! Понимаешь ты это или нет? Одна — она! Какая бы не была, но она одна! Ты что плохо живешь. Денег у тебя не хватает. Всё остальное тоже есть, так кого хера вам надо! — наступал Степан, в очередной раз, теряя свои очки с положенного им места.

— А ты сам? Не очень что-то у тебя с материальным положением, а все рвёшь задницу на британский флаг за родину! — бил своими аргументами Николай.

— Чтобы родину любить ничего не нужно. Можно хоть бомжом быть.

Степан покраснел от напряжения. Жадно схватил стакан с выпивкой. На пороге комнаты появился Креазотный, но Степан, не обратив на него внимания, продолжил изливать наболевшее.

— Ничего у вас нет. Родины — нет! Врагов — нет! Всё хорошо, только тогда, когда деньги в карманах размножаются.

— А что, в принципе, в этом плохого — вмешался в разговор Сергей, который был самым уважаемым по статусу в этой компании, так как преподавал в местном университете.

Был он человеком либеральных взглядов, но имея спокойный характер и завидную выдержку, редко повышал голос, вступая в эмоциональные споры, которые так любил Степан.

— Плохого ничего, только не всё одними деньгами измеряется, а родина тем более — ответил Степан.

Креазотный по-прежнему стоял в проеме, лупал глазами и ждал, когда ему удастся вставить своё слово.

— Возьми стул в маленькой комнате, что стоишь — не выдержал Степан, обратившись к Креазотному.

— Степан, там мужик какой-то о тебе спрашивал — наконец-то дождавшись своей очереди, вымолвил Креазотный.

— Какой ещё мужик? — удивился Степан.

— Обычный, в джинсах, водолазке. Примерно нашего возраста — пояснил Креазотный.

— А что он про меня спрашивал?

— Спросил: где Степан живет, высокий такой, светловолосый. Я конечно не сказал. Он ещё усмехнулся странно, может, гопник какой?

Степан старательно пытался соображать: кто и зачем им интересуется. Затем решил просто плюнуть на это дело, но в это же время зазвонил телефон у Павла. Лицо Павла менялось от степени радостного опьянения до полной серьёзности, по мере выслушивания собеседника.

— Понял тебя — совсем уж мрачно произнёс Павел, снял свои очки, протер их платочком, вынутым из заднего кармана джинс.

— Плохи дела — произнёс Павел и при этом акцентировано посмотрел на Степана. Степан сразу понял, что это плохо касается, в первую очередь, его.

— Что случилось? — спросил Степан.

— Выдыш звонил — произнёс Павел.

— Это ещё кто? — спросил Борис, но ему никто не ответил.

Степан открыл рот, чтобы задать следующий вопрос. Только Павел опередил его, сказав суть случившегося: — Деда Прохора кто-то сегодня застрелил прямо в собственном доме.

— Это как? — Степан мгновенно побледнел.

— Не знаю, Выдыш сейчас сказал.

— Кто это такой? — вновь напомнил о себе Борис.

Он был уже сильно пьян. Плохо или, что точнее, совсем не соображал, о чём здесь и сейчас идёт речь.

— Давай включай казачьи песни — закричал Борис.

— Да подожди ты Боря, не до этого сейчас — пробурчал Степан, наливая себе спиртного.

— Здравствуйте господа. Всем хорошего настроения.

Никто из присутствующих не заметил, как в комнате появился незнакомый мужчина, которого совсем недавно и довольно точно описал Креазотный. Сам же Креазотный увидев недавнего собеседника, сидел с открытым ртом и смотрел на Степана, ожидая какой-то реакции от того.

— Здрасти — произнёс Степан.

— Моя фамилия Резников Семен Петрович. Давно хотел познакомиться с вами лично.

Резников протянул руку Степану, тот ответил взаимностью.

— Степан Емельянов — просто произнёс Степан.

— Собственно, я друг Павла Выдыша. Он хотел приехать, но, видимо, не смог.

Резников говорил и держался совершенно уверенно. Можно сказать, что даже нагло. Не ожидая столь странного развития событий, вся компания как-то притихла. Было очень хорошо слышно музыку, которая звучала из кухни, в дополнение к ней или ещё сильнее, раздавался храп тощего гостя, который к этому времени уже успел основательно набраться.

— Павел вот только что говорил о том, что звонил Выдыш и сказал: что убит дед Прохор — произнёс Степан.

Ему, в первую очередь, хотелось разрушить возникшую паузу, а во-вторых, он от чего-то уже был уверен, что если Резников знает Выдыша, то он должен знать и деда Прохора.

— Вот в чём дело. Неприятно, тем более ты Степан, да, и Выдыш сегодня виделись с дедом.

— Какое сегодня, я четыре часа назад ещё был в Яровом. Дед хотя и был пьян, но при этом он был живее всех живых.

— Странно, но чем чёрт не шутит.

Павел один из всех очень внимательно слушал разговор Резникова со Степаном. Остальные продолжали оставаться в состояние аморфной задумчивости, видя, что на сегодня веселье закончилось.

— Пить будешь? — предложил Степан Резникову.

— Наливай, не откажусь — ответил тот.

Степан с неприязнью осмотрел обстановку собственной комнаты. Ему сильно захотелось выгнать всех своих гостей куда подальше, чтобы остался лишь один Резников, ну, ещё может Павел, который задумчиво молчал и, кажется, сумел достаточно отрезветь в течение тех минут, что здесь находился Резников.

Резников видя, что обстановка в комнате очевидно разладилась, решил взять процесс в свои руки.

— Что мужики притихли. Нет повода для грусти. Конечно, случились некоторые обстоятельства, но это, ей богу, не повод предаваться унынию, когда на столе такое количество спиртного и, к тому же, ещё не спета ни одна казачья песня.

Резников при этом подмигнул засыпающему Борису. Тот мгновенно приобрел второе дыхание и тут же закричал, пытаясь подняться с дивана.

— Давай включай! Кто не хочет, потерпит.

Степан быстро нашёл в вездесущем поисковике необходимые для душевного оранья песни, и через несколько секунд большие чёрные колонки загремели приятными голосами поющих:

""Любо братцы любо. Любо братцы жить. С нашим атаманом не приходится тужить""

Резников подпевал громче всех. Получалось это у него превосходно, и очевидно, что от всей души. Он испытывал прилив неподдельного наслаждения.

""А вторая пуля, а вторая пуля"" — четко попадая в каждую ноту, пел Резников.

Степан с Борисом пели, как могли. Остальные, не зная слов, мычали, пытаясь вторить поющим, но, к огромному сожалению, только портили этим столь драгоценную песню.

Николай уткнулся в стакан. Креазотный сначала старался выть в унисон. Затем произнёс вслух, то ли самому себе, то ли остальным.

— Это не моё — и, насупившись, замолчал.

Песня окончилась. Борис хотел ещё, но Резников остановил его.

— Хватит пока. Мы же здесь не одни, нужно уважать и других.

— Душа поёт от своего родного русского — произнёс Степан, закурив сигарету.

— Казаки не считали себя русскими — пробурчал Николай, очнувшись от настигшей его легкой дремоты.

— Казаки — не русские? Да они верой и правдой за царя, за отечество! — закричал Степан и при этом чуть не свалился со стула.

— Я имел в виду, что многие из них сами считали, что они отдельная нация — дополнил свои слова Николай.

— Мало ли чего там говорили, и откуда ты вообще это можешь знать — злился Степан.

— Тихо, тихо. Были такие речи и не раз, но сути это не меняет. Казаки хотели быть казаками — это их беда, от того, что были они всё же русскими — произнёс Резников.

Авторитет его слов почувствовался сразу, и Степан не стал спорить, хотя ему показалось, что Резников больше поддержал Николая, чем его.

— Ты Николай к кадетскому мышлению тяготеешь? — спросил Резников у Николая.

Николай с недоумением посмотрел сначала на Резникова, а затем на своего лучшего друга Сергея.

— К какому? — переспросил Николай, не дождавшись пока что помощи от Сергея.

— Извини, я малость оговорился. Видимо, в такт предыдущему разговору. Имел в виду либерального мышления — ответил Резников.

— Давай дезню включим, что так сидеть — подал голос Креазотный.

Резников глянул на Креазотного слишком выразительно, тот на какое-то время потерял интерес к своему единственному увлечению.

— Да, мы с Сергеем считаем, что нужно идти в одну ногу со всем остальным миром — ответил, наконец-то, на вопрос Резникова, Николай.

— Хорошо, конечно, только есть один простой вопрос. Хочет ли этот остальной мир идти с нами в одну ногу?

— Я об этом и говорю. Кругом враги! Россия в кольце врагов! — закричал Степан.

— Ты Степан, кто по званию? — неожиданно сменил тему Резников.

— Я — прапорщик! У меня погоны золотые! — пьяным чуть высоковатым голосом сказал Степан и начал вытирать набежавшие на маленькие глазки слёзы.

— Ну, не надо, не надо — пытался успокоить Степана Резников.

— Я родину люблю. Они не любят, а я родину люблю — продолжал ныть Степан.

— Прапорщик — это хорошо. Даже лучше, чем полковник — сказал Резников.

— Это совсем непонятно — произнёс Сергей.

— Давай дезню — снова предложил Креазотный.

— Позвольте любезный, вы кто по должности? — Резников обернулся в сторону Креазотного.

— Как понять по должности — коверкая слова заплетающимся языком, произнёс Креазотный.

— Работаешь кем? — яснее выразился Резников.

— Я-то грузчиком в магазине ""персик"" — с гордостью ответил Креазотный.

— А звать тебя как? Прости за бестактность.

— Миша.

— Хорошо Миша, только давай твою дер...(Резников не смог выговорить слово дезню) послушаем как-нибудь в другой раз — довольно жёстко проговорил Резников.

Креазотный молча поднялся и, пошатываясь, пошёл к выходу, одевать свои громоздкие боты.

— Обиделся — засмеялся Резников.

— Пусть идет. Нечего с ним цацкаться, а то про Таню ещё свою начнет рассказывать — сказал Степан, когда за Креазотным захлопнулась дверь.

— И всё же, чем прапорщик лучше полковника? — спросил Николай и тут же посмотрел на свои наручные часы.

— Просто всё Николай. Прапорщик может принять то, что полковнику будет сделать сложно. Прапорщик пойдет за тобой вслепую, а полковник всегда будет думать: правильно ли он делает. Когда-то в гражданскую войну прапорщики и поручики были самой непримиримой силой в борьбе с красными, а вот полковники выбирали, где им будет лучше из трех возможных сторон.

— Почему из трех? Их было две — сказал Степан.

— Нет Степа (Резников так обратился к Степану впервые), стороны было даже не три, а четыре. Две стороны хорошо известны, но ещё были те, кто бежал заграницу, и те, кто просто старался ничего не делая, ни в чём не участвуя, раствориться в общей массе населения.

— Павел, а ты что всё время молчишь? — спросил Резников.

— Думаю, что будет дальше — ответил Павел.

— Не думай, что будет, то и будет. Ты же не убивал деда Прохора — прочитав мысли Павла, спокойно проговорил Резников.

— Да я его и не знал вовсе — произнёс Павел.

— Тогда тем более — произнёс Резников, поднялся на ноги и похлопал Павла по плечу.

— Мне пора господа. Рад был вас всех видеть. Степан проводи меня, сказать нужно кое-что.

Выйдя на веранду, где уже давно горел свет люминесцентных ламп, Резников обратился к Степану.

— Шашку убери от посторонних глаз подальше. Потом скажу, что ещё нужно. На этом пока всё, прапорщик Емельянов Степан Степанович. До свидания, буквально, на несколько дней.

— До свидания господин... — Степан говорил не своим языком. Что-то заставило его произнести слово господин, а Резников уточнил, улыбнувшись.

— Господин капитан.

— До свидания, господин капитан — ещё раз произнёс Степан и попытался вытянуться в струнку.

— Не нужно, господин прапорщик — произнёс Резников и скрылся в темноте, переступив порог дома Степана.

Прошёл час. Время подходило к середине ночи. Гости наконец-то разошлись. Были они все сильно пьяны. Особенно набрался лучший друг Борис. Павел на поверку тоже оказался сильно пьян и, когда одевал свои туфли, чуть не упал в коридоре.

Степан же не чувствовал сильного опьянения, хотя выпил не меньше других, а, что куда более вероятно, больше многих из своих гостей. Алкоголь не выдерживал конкуренции с нахлынувшими на Степана мыслями, которые заполняя весь объем мозга, настойчиво требуя своего от Степана.

Тишина, пришедшая на смену громкому общению, оглушила собой. У Степана с каждой минутой всё сильнее и сильнее начинала болеть голова. Степан выпил без закуски ещё порцию водки, закурил сигарету, усевшись в кресло. На большом экране телевизора шёл какой-то видеоклип, но Степану не было до него никакого дела и он, поднявшись, выключил телевизор.

— ""Странно, всё очень странно. Откуда я знаю этого человека. Мы никогда не были знакомы, а ощущение такое, как будто мы знакомы целую вечность или даже больше. Кто вложил мне это в голову. Он же настоящий офицер и, причем, белый офицер, ваше благородие"".

Степан, ощущая непривычное, абсолютно новое, для себя чувство, подошел к стоящей в углу шашке. Аккуратно взял её в руки и начал разматывать тряпку. Через несколько секунд шашка во второй раз предстала перед ним в своем истинном облике. Степан не мог оторвать взгляд от отдававшего могильным холодом металла. Он отчетливо видел своё отражение, затем оно начало расплываться, уступая место чему-то другому, чего по своей физической природе не мог отразить от себя даже начищенный до блеска металл. Степан не на шутку испугался, отстранил шашку от глаз и потянулся за очередным стаканом. Выпив дозу, почувствовав её внутри, Степан вернулся к шашке. Страх не отпустил его окончательно, но непреодолимое желание увидеть что-то необычное или убедиться в том, что видение ему лишь пригрезилось было сильнее. Конечно, подобная смелость подогревалась спиртным, и Степан взял шашку в руки снова.

Галлюцинации не было или она повторилась вновь, но Степан, затаив дыхание и боясь лишний раз двинуться, наблюдал странную картину. Площадь поверхности полотна шашки была ничтожна для просмотра, только в какую-то секунду, не спрашивая Степана, видение переместилось в голову, приобрело полную объемность, и Степан не только видел Резникова в форме времен гражданской войны, но и чувствовал запах табака и мрачного застолья в доме деда Прохора. Рядом с Резниковым сидел Выдыш, одетый так же в военную форму, в звание поручика. Напротив Резникова сидел дед Прохор. Его лицо выглядело страшно запуганным. Глаза не могли скрыть, что здесь происходит что-то жуткое.

— ""Его же убили. Не Паша его зовут"" — пронеслось в голове Степана.

Знакомые фигуры двигались, открывали рты, но звука не было. В какой-то момент Степан увидел, что Резников быстро поднял к верху наган, — и тут же Степана оглушил выстрел. Это был единственный звук, — и тут же видение пропало на несколько секунд. Степан почувствовал, что у него трясутся руки. Что-то иное на время вытеснило картинку и сообщило Степану, что то, что он видел, произошло прямо сейчас, и он был свидетелем этого.

Видение появилось вновь. Теперь дед Прохор неподвижно сидел, уронив голову на стол, а Резников с Выдышем спокойно о чем-то разговаривали. — ""Не встретимся больше Степан"", где-то на заднем плане проскользнуло воспоминание. Резников поднялся из-за стола, закурил папиросу и отчетливо произнёс: — Спокойной ночи, господин прапорщик.

Степан застыл от слов, шашка быстро поблекла, и Степан, не заворачивая её в тряпку, упал на диван животом вниз.

— ""Господи, как сильно я напился. Ужасно напился или всё это...""

3.

Любой прожитый год в жизни оставляет свой след, и если не можешь почувствовать каждую отметку на этом пути, то это не означает, что этого нет.

Незаметно мелькают дни. Обыденно на глазах меняются времена года и, кажется, что не будет этому окончания. Не задумываешься ни на секунду о том, что время имеет свойство двигаться очень быстро и делает оно это постоянно. Просто, кажется, что совсем не спешит оно, когда тебе только исполнилось шестнадцать, не ускоряется и когда уже стукнуло двадцать пять. От двадцати пяти до сорока пяти всего лишь двадцать лет, но каким огромным может показаться это время, и даже если идет оно не совсем удачно и возникают множественные проблемы, то всё одно, не исчерпываемым видится главный отрезок жизни. И, конечно, будет множество возможностей обязательно всё исправить, направить в нужное русло, затем облегченно вздохнуть, сказать самому себе: что вот и я добился всего того, что необходимо для того, чтобы в свои сорок пять быть ничем не хуже остальных, а может и лучше. Но, к сожалению, не всегда удается исполнить задуманное. Простое не поддается тебе, не открываются многие двери, что так любезно распахнулись перед многими друзьями. Вот тогда начинаешь реально ощущать, насколько торопится время, насколько безжалостно оно. Чем дальше, тем становится хуже и, в какой-то момент, понимаешь, что предательское время разогналось слишком быстро. Не успеваешь за ним, задыхаешься, а оно не хочет даже оглянуться в твою сторону, что уж говорить о том, чтобы оно остановилось на какой-то миг, подождало тебя.

Тогда каждый год чувствуется всё сильнее и сильнее. Ночи становятся коротки. Всё меньше спишь, а догнать ускользающие время не можешь. Просто нет ему до тебя больше дела. Если раньше оно таскало тебя в своём накладном кармане, от этого и казалось, что никуда оно не спешит. Но в один прекрасный день места в этом кармане не оказалось, и ты вылетел наружу. Сначала цеплялся за его штанину, затем и вовсе оказался в свободном положение, побежал что есть сил, закричал так, что стало больно внутри, но всё бесполезно. Теперь, сквозь слёзы каждого ушедшего дня, понимаешь: как же быстро двигается время.

Так же в один из обычных дней. Степан понял, что всё надежды, которые питал он долгие годы, превратились во что-то подобное ненужному праху, пыли или стали они бесполезными воспоминаниями о том, что может лишь причинить боль и уже ничего больше.

День сегодняшний, каждый божий раз, становился продолжением дня вчерашнего. Завтрашний точно также заменял день ушедший, от этого незаметно уже давно замкнулся круг. Множественные интересы всё чаще утомляли, не принося собой должного удовлетворения, а пустота одинаковых, скучных и совершенно одиноких вечеров становилась всё более и более привычной. Неделя делилась на две части. Если первые её пять дней, Степан находился в расположение описанного выше, то выходные ему ещё хоть как-то удавалось спасти, но цена спасения с каждым разом становилась всё более неподъемной. Большое количество спиртного всё труднее переваривалось. Понедельник оказывался сущим кошмаром, а безысходность, раз за разом смеялась, смешивалась с непобедимой рутиной. Суббота с воскресеньем манили к себе призрачной химерой, но за ними, никуда не деваясь, уже в тысячный раз стоял мерзостный понедельник...

...Наладить семейную жизнь Степан так и не смог. Сколько было приложено для этого усилий, мог оценить только он сам и больше никто. Окружающие не понимали его. Некоторые сочувствовали, многие осуждали, но встать на его место не захотел бы ни один из них. Конечно, исходило это от того, что каждый понимал, что сумасшествие нельзя принимать за основу, как делал это Степан. Только если бы даже удалось как-то удалить этот, в общем-то, правильный вывод, то всё равно нашлось бы что-то иное лишь бы не повторить несчастный опыт любви Степана к Веронике.

Сколько он был с Вероникой в браке, сколько времени был с ней разведен, — не имело значения. Она изменяла ему, будучи официальной женой, она доводила его до слёз и нервных срывов, не имея официального штампа в паспорте. Он её любил, она его нет, но при этом она никогда не оставляла его без своего внимания. Зная его слабость к ней, она играла этим и делала это очень умело, можно сказать, профессионально. Хотя не нужно было для этого особых талантов, потому что Степан сам пихал свою несчастную голову в петлю, и пусть эти слова имели переносный смысл, за исключением нескольких театральных попыток, но он действительно был готов на всё, лишь бы она сохраняла своё порочное внимание к его персоне.

Многократно не замечая, как выглядит со стороны, он унижал себя. Придумал формулировку своего странного поведения. После этого, не имея сил постоянно сдерживать боль внутри себя, начинал рассказывать о своих семейных неудачах всем подряд. И это становилось ещё одним нехорошим дополнением в его и без того нелегком положение. Многие в разные годы пытались давать ему советы. Обнаружить, доказать, что Вероника, к счастью, далеко не последняя женщина на земле. Только всё слова понимания и поддержки действовали на Степана только в том случае, если он сам хотел услышать их или был сильно раздражен, устав от очередных проделок своей любимой Вероники. Правда, всё это действовало лишь теоретически и на коротком отрезке времени. Стоило на горизонте появиться Веронике, как всё пропадало в одно мгновение, а если Вероника, наслаждаясь своими новыми проектами, не спешила напомнить о себе Степану, то всё равно размышления об изменениях в личной жизни не держались в голове Степана слишком долго. Стоило ему остаться одному, как Вероника мысленно тут же представала перед ним.

— Я — однолюб — любил говорить он, и только самый большой скептик мог не согласиться с этим утверждением, потому что за двадцать с лишним лет Степан доказал это, как самому себе, так и всем знавшим его в течение этого времени, или меньшего, разницы от этого не было никакой.

Вероника уходила, приходила. Он её искал, звонил, сходил с ума. Она обещала, но на её пути всё время появлялись куда более интересные мужчины, и Степану оставалось только ждать, когда Вероника вернется к нему снова. Сколько было пролито слёз, знает только всевышний, сколько обещаний давала она, кокетливо играя словами, знает лишь Степан, да и он уже не сможет провести подсчёт точно.

Были за двадцать лет моменты, когда Степан пробовал исправить порядок вещей и заводил отношения с другими женщинами, имел близость, даже грезил далеко идущими планами, но в такие моменты обязательно появлялась Вероника. Она просто и ненавязчиво раскаивалась или, напротив, предъявляла Степану кучу претензий, из которых его виновность выглядела несомненной и полностью доказанной. Он с этим очень быстро соглашался и, как уже понятно, всё возвращалось на круги своя.

Вполне, может быть он бы и не пил. Может, не тянулся бы к тематике, что так хорошо ложится на пьяную голову. Не волновали бы его убиенные большевиками мученики, не вызывали бы слёз из глаз подвиги русской отчизны, в деле освобождения братьев славян. Может быть...

...Было бы всё иначе, но была Вероника, а её отсутствие очень хорошо сочеталось с душевными переживаниями. Не только о ней самой, но и обо всём остальном, что легко и просто проникало в душу, оставленную Вероникой на время, чтобы раз за разом выдавливать из неё и из глаз пьяные слёзы.

4.

... — Успокоитесь, Павел Владимирович. Я вызвал вас всего лишь в качестве свидетеля. Что вы трясетесь, как припадочный. Вы же сам юрист по образованию, и насколько я знаю, по должности тоже — угрюмо с расстановкой произнёс Калинин.

Перед ним сидел Павел, который приехал, точнее, примчался сюда по первому звонку от Калинина, который сам не звонил, а доверил столь важное дело своему подручному Гопиенко.

Нервная трясучка не отпускала Павла. Он всё время ёрзал на стуле. Бегло раз за разом оглядывал скудное убранство кабинета, где на самом видном месте размещался портрет главного лица государства.

— Я не имею ничего общего с уголовными делами и никогда не имел с этим ничего общего — запинаясь, произнёс Павел.

— Вы проговорили одно и то же дважды. Мне уже хорошо известно об этом — улыбнулся Калинин, внимательно смотря Павлу в глаза.

— Я привёз к этому деду Степана Емельянова, Пашу Выдыша и больше ничего. Я даже ни разу не вышел из своей машины.

— Степана Емельянова я приглашал к себе сегодня, но меня сейчас интересует человек по фамилии Выдыш. Согласитесь с тем, что это довольно странная личность. Человек, у которого практически нет никакого прошлого. Вроде есть такой гражданин, есть номерок паспорта, есть банковские карты, регистрация. Но тут же вроде нет ничего, от того, что прошлое его чем-то основательно размыто.

— Я не знаю ничего об его прошлом. Мы познакомились в тот день, когда он принял меня на работу в их фирму, по совместительству. Я уже говорил вам об этом в прошлый раз.

— Скажите Павел Владимирович, вы так сильно нервничаете, от того, что я вас пригласил сюда во второй раз или от того, что это произошло второй раз в течение четырех дней, или всё-таки вы мне упорно что-то не договариваете?

Павел демонстративно выдохнул и ответил как можно спокойнее, но при этом он старался прятать глаза от глаз Калинина, который, в свою очередь, хотел от Павла обратного.

— Да я нервничаю из-за всего этого. Мне кажется, что вы меня подозреваете.

— Нет, Павел Владимирович, до этого у нас пока дело ещё не дошло,

и думаю, что вряд ли дойдет. Вызвал я вас, как раз насчет Выдыша.

— Вы его подозреваете?

— Этого я вам сообщать, в любом случае, не стану. Хотя, если честно, то всё совсем непросто.

— Понимаю — произнёс Павел.

— Значит, Выдыш предложил Емельянову поехать за шашкой к Афанасьеву? — спросил Калинин после незначительной паузы.

— Да, именно так и было. Он сам предложил — ответил Павел.

— До этого Выдыш вам что-то говорил о своих взаимоотношениях с Афанасьевым?

— Нет, никогда. Я не знал о существовании этого человека и не знаю о том, когда они познакомились и, что их могло связывать.

— Вы иногда всё же хорошо говорите. Юрист должен оставаться юристом, даже испытывая нервную тряску — иронично произнёс Калинин, но Павел не прореагировал на эти слова следователя.

— Чем занимается в конторе Выдыша некий Резников?

— Он соучредитель.

-Ладно, по поводу конторы, где вы имеете честь подрабатывать, разговор будет позже. Подпишите бумагу и на сегодня вы свободны, Павел Владимирович.

— Значит, вы ушли от Афанасьева примерно в четыре часа дня — Калинин, пользуясь своим привычным приемом, смотрел Степану в глаза.

— Да, я ещё сидел на остановке. Автобус был на пять часов — ответил Степан.

— Говорил ли Афанасьев, что ждет кого-то в гости?

-Нет, ничего подобного не было.

— Он совсем ничего не говорил. Вы же о чем-то разговаривали с Афанасьевым, в течение почти трёх часов.

— Так на общие темы и в основном о шашке, которую я купил у него.

— Знаете, Степан Степанович, у вас есть алиби, но оно всё же косвенное. Куда важнее ваша характеристика. Заслуженный пенсионер, уважаемого всеми ведомства. Кристальная, безупречная биография. Отличные отзывы.

— Почему мое алиби косвенное? — спросил Степан, почувствовав в словах Калинина что-то похожее на подвох.

— Афанасьев убит примерно в четыре часа. Ваши последние гости покинули вас в начале третьего, так что у вас было почти два часа, может больше или может меньше, но за это время можно успеть оказаться в Яровом.

— Это ваше предположение. Только у меня нет вертолёта, автомобиля не имеется — пробурчал Степан с явным неудовольствием. Калинин не стал реагировать на недовольство Степана, а задал другой вопрос.

— Мне интересен Резников, как он оказался у вас? Всё, что вы говорите похоже на бред, и есть ещё одно обстоятельство, которое мне сообщил Павел Владимирович при первой встрече.

— Я правду вам говорил и сейчас скажу то же самое.

— Ладно, оставим на время визит Резникова к вам. Павел Владимирович сообщил вам: что в момент вашего увеселения, звонил Выдыш и сказал: что убит Афанасьев. Это было?

ќќ— Да.

— Как вы это можете объяснить, ведь на тот момент Афанасьев был жив?

— Никак не могу объяснить, что было, то было.

— Послушайте Степан Степанович, я чувствую, что вы мне что-то не договариваете, скрываете от меня что-то важное. В ваших же интересах рассказать мне обо всём, что вы знаете. Учитывая вашу безупречную репутацию. Я постоянно жду от вас именно шага навстречу.

— Я ничего не скрываю, говорю, что знаю.

Степану было тяжело. Калинин просверливал его своим угрюмым взглядом, выворачивал наружу, и Степану постоянно приходилось прилагать усилия, чтобы выглядеть непринужденно. Получалось это нехорошо, и Калинин наметанным взглядом легко и правильно прочитывал состояние Степана.

— Сейчас я вас спрошу ещё раз о главном. Где сейчас находится Выдыш?

— Не знаю. У меня даже нет его телефона.

— Хорошо, закончим сегодня на этом. Сразу предупреждаю, что мы с вами ещё увидимся — потянувшись в кресле, произнёс Калинин. Степан расписался довольно уверенно, посмотрел на Калинина.

— До свидания, гражданин следователь — произнёс Степан, чувствуя в себе довольно сильную обиду.

Исходила она от того, что любимое государство впервые не доверяло ему. Степан слышал это, Степан видел это, в глазах гражданина Калинина, который, не стесняясь и не обращая внимания на заслуги Степана, открыто говорил об этом, и самое страшное, что Калинин был в этом абсолютно прав. Степан обижался, но понимал, что дело совсем плохо, погано на душе, и он впервые попав в серьезный переплет сразу обманывает свою отчизну и ничего не может с этим сделать. Потому что Афанасьев, он же дед Прохор, убит Резниковым. Рядом был Выдыш, и всё это он Степан видел собственными глазами, и пусть между ними лежало полсотни километров. Только желания рассказать об этом Калинину не имелось. Даже мысль об этом становилась Степану противной. Две ипостаси сейчас находились рядом. Новая, она же вторая, что так любезно открыл ему Резников, преобладала над первой, которая до этого была неоспоримой доминантой, но сейчас любовь к родине и её порядку отступала на задний план, требовала для себя новой редакции, и Степан незамедлительно придумал простейшие обоснование: чтобы любить родину совсем необязательно следовать её букве закона от и до. Можно где-то и слукавить, хуже от этого не будет, любовь не изменится, а станет ещё сильнее от присутствия некоторого надлома, который лишь усилит эту любовь. Если возможность прикоснуться к настоящей родине через капитана Резникова требует от него сделать небольшое отступление, то он его сделает, точнее, уже сделал.

Оставшись один, Калинин долго размышлял над обстоятельствами странного дела. Особенно его волновал звонок Выдыша к Павлу Владимировичу. Из него исходило, что убийца Выдыш, или он точно знает, кто должен убить и когда этот некто должен это сделать. Если это не так, то всё может находиться только в области мистики, а это уже, собственно, не компетенция органов внутренних дел.

Выдыша пока найти не удалось. Отпечатки пальцев на стаканах были, но они принадлежали убитому деду, Степану и алкоголику по имени Денис. Других отпечатков не было, а быть должны, хотя, возможно, убийца или убийцы пили из других стаканов. Эти поставили потом, как-то странно и совсем неправдоподобно. Может не пили вовсе? Может пил только Афанасьев? Это более похоже на вариант, но как-то не идёт, не связывается.

Калинин покинул кабинет для того, чтобы выкурить очередную сигарету. Вернувшись назад, он принялся снова сопоставлять варианты. Дениса можно закрыть уже сейчас, назначить на должность убийцы, и дело с концом. Только этот жалкий субъект не убийца. Нужен Выдыш, странный человек, ещё его компаньон Резников и, вполне возможно, подельник. Но опять же, отпечатков пальцев, принадлежащих третьему или четвертому лицу, что будет правильным, обнаружено не было. Значит, тот, кто убил Афанасьева, не прикасался к стаканам или делал это в перчатках, что выглядело бы совсем фантастично, потому что совместное застолье всё же было мало оспоримым фактом. Вытерли отпечатки? Нет, тогда бы вытерли почти всё, а отпечатки были на всех трёх стаканах. Плюс на одном отпечатки Дениса. Тот схватил первый попавшийся, чтобы заглотить спасительную порцию для опохмелки. Получается Степан, но как он успел вернуться в Яровое, не имея автомобиля и сильно пьяный. Такси в Яровое не ездило. Подвёз кто-то свой? Случайный калымщик? Ещё пистолет, нигде не засвеченный до этого. Хотя нужно заставить проверить ещё раз. Нужен Выдыш, с его телефонным звонком. Он как раз и мог дать сигнал Степану, он мог доставить того на повторное свидание с Афанасьевым. Только что может связывать безупречного Степана с совершенно неизвестным Выдышем, и какой вообще здесь мотив? Почему всё это не похоже на банальную бытовуху. У алкоголика Дениса мотив лежит на поверхности, а здесь его ещё нужно отыскать. Шашка или ещё что-то более ценное...

... Калинин, устав от размышлений, откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и просидел в такой позе не меньше трех минут.

Открыв глаза, Калинин попытался вскочить со своего места, от неожиданного испуга. Прямо перед ним на том же стуле, где ещё недавно находился Павел Владимирович, сидел, положив ногу на ногу, неизвестный мужчина.

— Что вы так господин следователь. Я не хотел вас испугать — улыбнулся незнакомец.

— Кто вы такой? — тяжело дыша, спросил Калинин.

— Резников Семен Петрович. Вы меня вызывали на сегодня, по делу Афанасьева, на два часа дня.

— Не помню, нет, я не вызывал вас гражданин Резников.

— Посмотрите в своём блокноте, хотя это не имеет особого значения — Резников улыбнулся, обнажив ряд ровных абсолютно белоснежных зубов.

— Хотел на вас посмотреть — нагло добавил Резников, и Калинин на какую-то долю секунды почувствовал, что он с этим странным господином поменялся местами.

— Что же, я тоже рад вас видеть — очень осторожно произнёс Калинин.

— Значит, у нас взаимное желание — обезоруживающе улыбался Резников.

— Скажите господин Резников, где сейчас находится ваш компаньон по фамилии Выдыш?

— Обращайтесь ко мне лучше господин капитан — очередной раз усмехнулся Резников.

— Вы имели честь служить в полиции или в армии? — удивлённо спросил Калинин.

— Что-то среднее между этим.

— Не совсем понимаю — произнёс Калинин.

— Я имею честь служить в контрразведке — совершенно серьёзным тоном произнёс Резников.

Калинин переборол желание углубиться в странный ход знакомства и спросил, то с чего начал.

— Ну, так собственно говоря, капитан, где сейчас находится господин Выдыш?

— Поручик Выдыш — засмеялся Резников.

Калинин чувствовал, что у него внутри всё буквально закипает от раздражения и злости, но что-то странным образом мешало выплеснуть свой гнев наружу, и он, выдохнув, затем сжав челюсть, произнёс как можно спокойней:

— Так, где сейчас находится поручик Выдыш?

— Он здесь. Поручик войдите к господину штабс-капитану — громко закричал Резников.

Калинин оторопел от происходящего и сумел лишь вымолвить:

— Я, как и вы, капитан.

Резников улыбнулся, а Калинин продолжил:

— Это была шутка?

— Что шутка? То, что Выдыша нет, или то, что он не поручик или может быть, насчёт штабс-капитана?

Дверь оставалась закрытой. Калинин несколько раз посмотрел на неё, затем на Резникова, и тот вальяжно спросил, перехватив взгляд Калинина.

— Я закурю?

— Да, курите, если вам не терпится — ответил Калинин, ожидая появления в своем кабинете Выдыша.

Резников достал из серебряного портсигара папиросу, чиркнул спичкой. Дым пополз от него к Калинину, и в этот момент отварилась дверь.

— Вызывали, господин капитан — раздался голос, сквозь папиросный дым Калинин увидел крупного мужчину в форме поручика царской армии.

— Вызывал поручик — ответил вместо Калинина Резников и тут же добавил:

— Вот, господин штабс-капитан искал тебя. Причем делал он это довольно настойчиво.

— Ну, вот я и здесь — безразлично ответил Выдыш.

Калинин не знал, что ему сейчас говорить и даже не знал, о чем и как ему нужно думать, чтобы хоть как-то сопоставить одно с другим.

— Говорите капитан, а то у поручика на сегодня запланировано ещё одно дело и не стоит его сильно отвлекать от столь ответственного задания.

— Какое ещё дело? — автоматически спросил Калинин.

— Вы запамятовали, господин штабс-капитан, что арестованные нами пособники большевиков или самые что ни на есть большевики, ожидают откровенного разговора с продолжением и нами намеченного времени для отправки их вслед за своими товарищами из деповских мастерских.

Калинин не мог понять, о чём идет речь, и сам не понимая, как это произошло, произнёс:

— Да, я помню господин капитан.

— Так, что вы хотели узнать у поручика?

Калинин открыл рот, но Резников его опередил.

— Вы хотели спросить: убивал ли поручик Выдыш господина Афанасьева.

— Гражданина Афанасьева — поправил Резникова Калинин.

— Да, конечно, гражданина Афанасьева — согласился с Калининым Резников.

Выдыш, тем временем, не спрашивая разрешения, уселся на стул рядом с Резниковым, достал свой портсигар, как две капли воды похожий на портсигар Резникова, и тут же спокойно закурил, добавляя едкого дыма в прокуренный кабинет Калинина.

— Мне пришлось это сделать, господа. Афанасьев стал обузой в нашем благородном деле. Стал слишком много думать — как ни в чем небывало произнёс Выдыш, выпуская из-за рта клубы папиросного дыма.

Калинин теперь окончательно не мог ничего сказать. Он лишь смотрел то на Резникова, то на Выдыша. В дверь раздался тихий стук, и Калинин неожиданно очнулся сидя в своем кресле.

— Да — произнёс Калинин, но никто не вошёл в кабинет.

Калинин с мутной, тяжёлой головой осмотрелся по сторонам. Никого в его кабинете не было ни Резникова, ни Выдыша. Калинин встряхнул голову, поднеся ладонь ко лбу.

— Привидится же такое. Страшно даже стало — сказал Калинин сам себе, взял в руку трубку проводного телефона, но чуть не подпрыгнул на всё том же кресле.

Перед ним стояла большая стеклянная пепельница с двумя папиросными окурками.

Примерно три минуты Калинин гипнотизировал взглядом факт присутствия людей из собственного видения. Пытался по-детски щипать себя за кожу руки другой рукой. Болевой рефлекс был обычным. Голова, вроде, соображала тоже, но легкий шлейф тумана ещё сохранялся и от этого естественным выглядел заметный привкус страха, который начал иссушать ротовую полость. Калинин неуверенно поднялся, чтобы выпить воды.

Жадно проглотив два стакана тепловатой на вкус воды, Калинин всё же вернулся к стоящему на столе телефону.

— Наташа, зайди ко мне, пожалуйста — произнёс он в трубку.

Через несколько минут в кабинете появилась миловидная девушка в короткой юбке. Калинин машинально обратил внимание на её красивые, стройные ноги. Затем поднялся взглядом выше к округлости упругих ягодиц, прокашлялся, одернув самого себя.

— Наташа, аккуратно возьмите эту пепельницу, отнесите в отдел к Борису. Пусть возьмёт всё, что можно с этих двух папиросных окурков.

— С самой пепельницы не нужно? — спросила Наташа, подойдя к столу.

— Нет, вроде, нет, но пусть посмотрит на всякий случай.

Прошло ещё минут двадцать. Всё это время Калинин пытался, отстранившись от непонятного события, соображать в реальной плоскости по поводу убийства Афанасьева, но из этого ничего не выходило.

— ""Домой нужно ехать. Принять горячий душ, посмотреть какую-нибудь юмористическую чушь, и спать, хорошо выспаться"".

Не успел Калинин добавить ещё что-то в ряд успокоительных рассуждений, как зазвонил телефон.

— Слушаю — ответил Калинин.

— Это я Борис. Слушай, ты, где взял эти окурки? Они же времён первой мировой войны. Я почти уверен в этом — возбужденно говорил Борис.

— Видимо, они лежали в одном сейфе с неизвестным наганом из Ярового — попытался пошутить Калинин.

— Не понял тебя Дмитрий Сергеевич — сказал Борис.

— Потом объясню. Скажи лучше: нашёл хоть что-нибудь?

— Чисто всё, совершенно чисто. Я не совсем понимаю, но эти папиросы в руки никто ни разу не брал и губами к ним не прикасался. Они абсолютно девственны — Борис говорил таким тоном, как будто Калинин должен ему сейчас объяснить столь странные обстоятельства.

— Да, история — произнёс Калинин.

— Откуда ты их взял? — снова спросил своё Борис.

— Потом Борис, потом. Давай, я сильно устал. Домой поеду, прощай до завтра — не ответил на вопрос Калинин.

— Пока, Дмитрий Сергеевич — откланялся Борис.

— Так же и стаканы — говорил сам себе Калинин, закрывая дверь своего кабинета.

5.

Павел Владимирович примчался к Степану в тот же день, через несколько часов после того, как его отпустил, с богом на все четыре стороны, следователь Калинин.

— Степан, что он у тебя спрашивал? — сильно волнуясь, спросил он у Степана, как только переступил порог веранды последнего.

— Да, ничего особенного. Можно сказать, то же самое, что и в первый раз.

— Ты так спокоен, как будто тебя это всё совсем не касается — не мог успокоиться Павел.

— Меня, видимо, касается всё это куда больше тебя, но сейчас ничего нельзя сделать. Что произошло, то уже произошло — ответил Степан, закуривая сигарету.

За прошедшее время, Степан несколько раз перепрятывал свою шашку. Не найдя ничего лучшего, он поместил её в одностворчатый шкаф. Обернул в туже старую серую тряпку, что привёз от деда Прохора, и сейчас чувствовал неприятное чувство от присутствия Павла в своём доме. Необъяснимое ощущение ревности накрыло с головой. Мысль о том, что Павел мог бы свободно увидеть шашку резанула сознание, оставила неприятный осадок, а Павел, не подозревая об этом, оказался на кухне, где включил, не спрашивая разрешения, белый электрический чайник. Степан скривил физиономию, но терпеливо промолчал.

— Я ему сказал о звонке Выдыша, когда тот говорил, что убит дед Прохор, а он тогда был ещё жив. Следователь спрашивал тебя об этом?

— Ты боишься Выдыша или следователя? — неожиданно резко спросил Степан.

— Я никого не боюсь. Просто хочу узнать. Но ты же помнишь, как он мне звонил.

— Что звонил у тебя телефон, помню, а кто звонил и, что говорил, знать не могу.

От этих слов Павел буквально потерял дар речи. Он снял свои очки, пытаясь получше разглядеть Степана, от которого никоим образом не ожидал такого поворота.

— Ты что мне не веришь? — тихо и испуганно спросил Павел.

— Не знаю я ничего и ничего не понимаю. Мне этот Калинин сказал: алиби у меня нет, а пальчики мои они всё одно уже давно со стаканов сняли — ответил Степан, проигнорировав прямой вопрос Павла.

— Но Выдыш действительно звонил. Я не знаю, как быть.

Павел налил в кружку кипятка, положил туда пакетик с чаем и ложку сахара.

— Знаешь Паша, я не знаю, что обо всём этом думать. Придётся ждать. Только не понимаю, от чего ты так нервничаешь.

— Сам не знаю, почему не нахожу себе места, что-то не дает покоя — честно озвучил своё состояние Павел.

— Выдыша ты ещё не видел? — спросил Степан.

— Нет, контору они закрыли — ответил Павел.

— Слушай, а почему ты тогда молчал, когда Резников появился. Ты ничего не сказал. Не дал даже повода подумать, что вы знакомы — Степан вспомнил то, что хотел спросить ещё несколько дней назад.

— Не знаю я, Степан. Он как-то странно на меня посмотрел, что мне сразу неохота стало куда-то влезать и говорить не хотелось. Мне вообще этот Резников никогда не нравился — снова абсолютно честно признался Павел.

— От чего же? Мне он приглянулся, если так можно сказать — не согласился с Павлом Степан.

— Странный он какой-то, как пошутит, так мурашки по телу пробегают.

Павел отхлебнул уже малость остывшего чая.

— Значит, всё же Выдыша боишься — повторил свое умозаключение Степан, наблюдая за тем, как Павел нервно справляется с обычным чаем.

— Ты меня пойми правильно. Я и боюсь и не знаю нужно ли бояться. Просто испугался перед этим неприятным типом Калининым. Сорок семь лет прожил и никогда дела не имел с органами, а тут нате, выкусите, и самое обидное, что на ровном месте, и не кража какая. Убийство к тому же спланированное, не бытовое.

Павел допил последние два глотка чая.

— Ты Паша заместителем к этому Калинину устроился или как? Выводы делаешь далеко идущие. Может деда убили обычным, бытовым образом.

— Нет, Степан я всё-таки юрист — попытался объяснить свои выводы Павел.

— Ты юрист по договорам и всякой херне бизнес контента — серьёзно сказал Степан.

— Ты прав Степан. Только предчувствие у меня нехорошее.

— Думаешь, я себя легче чувствую сейчас. Всё то же самое.

Степан всё время, что Павел находился у него в гостях, думал только об одном, как поскорее избавится от последнего. Невыносимо тянуло вытащить из укрытия шашку, ощутить, как напрягутся руки, сжимая рукоятку, как быстрее побежит по венам горячая кровь, как что-то загадочное наполнит голову, позовёт за собой, и находящийся в доме Павел был абсолютно лишним сейчас.

— Они мне ещё почти сорок тысяч должны — пожаловался Павел, пройдя в гостиную, к явному неудовольствию Степана.

— Переживаешь? — с затаенной иронией в голосе спросил Степан.

— Не так чтобы очень, но у меня семья, двое детей — банально ответил Павел.

— Тогда тебе обязательно нужно встретиться с Выдышем — улыбнувшись, произнёс Степан и почувствовал, что его хватит ещё на несколько минут не больше, а затем нужно будет выпроводить Павла под любым предлогом.

За окошком скрипнули шины автомобиля. Хлопнула дверца.

— Кто-то ко мне — с неудовольствием произнёс Степан.

Павел тут же оказался возле окна, отодвинул пару полосок жалюзи светло-салатного цвета и, обернувшись к Степану, произнёс с нескрываемым испугом.

— Это Резников.

— Вот и спросишь у него, где твои сорок тысяч — с деловой интонацией в голосе произнёс Степан.

Раздался громкий стук в железную дверь (звонок у Степана не работал) Степан молча пошёл открывать. Павел, испытывая сильное волнение, вернулся за стол.

— Гости у тебя — услышал Павел знакомый голос Резникова.

— Да, Паша, ваш сотрудник — ответил Степан.

— Вижу его машину. Что плакаться приехал? — засмеялся Резников.

От этих слов у Павла всё сжалось внутри. Сильный и неожиданный жар обхватил голову. Резников в сопровождение Степана оказался в коридоре и, не разуваясь, по-хозяйски проследовал навстречу Павлу, протянул тому руку. Павел ответил. Его ладошка была полностью мокрой. Резников внимательно посмотрел Павлу в глаза.

— Что случилось у тебя? Что весь на нервах?

Павел замешкался, не зная, что ответить Резникову на столь неожиданный интерес, но тут же нашелся Степан, стоящий за спиной Резникова. После его слов Павел подумал, что не хочет больше видеть Степана, которого считал совсем недавно одним из самых приятных в общение людей.

— Деньги вы ему с Выдышем должны, спрашивает.

— Это ерунда выплатим, а то я подумал, что он по поводу следствия. Запугали мужика — понятное дело.

Резников поставил на стол прямо перед Павлом бутылку с дорогим виски и положил рядом с ней, самым естественным образом, черный револьвер системы наган. Дуло было направлено Павлу в лицо, и сколько бы Павел ни старался, не замечать нехорошего соседства, но дуло всё так же продолжало смотреть на него и не на кого другого.

— Степа, стаканы давай. У меня в глотке пересохло — сказал Резников и уселся рядом с Павлом.

— Не бойся. Бог не выдаст, свинья не съест — сказал он Павлу.

— Пора мне. Ехать нужно — сказал Павел, ища глазами Степана.

— Нет посиди. Выпьешь с нами, потом поедешь — командным и жёстким голосом отрезал Резников.

— Как я пьяный поеду? — еле выдавил из себя Павел.

— Просто, сядешь в машину и поедешь. Если не хочешь, оставайся здесь. Может дело какое будет.

Степан уже поставил на стол стаканы. Крутился между холодильником и шкафчиками кухонного гарнитура, соображая возможную закуску.

— Степа, шашку принеси сюда. Ей нужно на людях бывать — сказал Резников, так как будто речь шла о домашнем питомце.

— Слушаюсь, господин капитан! — ответил Степан, а Павел чувствовал, что если он и сходит с ума, то при этом кто-то намеренно даёт ему почувствовать весь процесс совершенно осознанно, как бы по маленькой капельке.

Степан появился через несколько секунд, держа в руках шашку. Резников протянул свою руку к шашке и через мгновение сделал несколько нехитрых движений, рассекая воздух перед собой. Затем с силой воткнул шашку в пол. Она противно звякнула от напряжения своего смертоносного полотна. Резников лично наполнил стаканы. Протянул один Степану, другой Павлу. Третий приподнял перед собой, собираясь что-то сказать, но на несколько секунд задумался, а затем произнёс пафосно.

— Один момент господа. Теперь можно.

Они слегка соприкоснулись посудой, издав характерный звон. Обжигающая жидкость приятно проследовала внутрь, и Резников тут же наполнил стаканы во второй раз.

— Сколько Выдыш тебе должен? — спросил Резников у Павла, тот ответил, боясь собственного голоса.

— Сорок тысяч, точнее, тридцать девять восемьсот.

Резников спокойно вытащил из кармана пачку пятитысячных купюр. Аккуратно отсчитал восемь штук и протянул Павлу.

— Сейчас, у меня есть двести рублей сдачи — произнёс Павел и начал подниматься из-за стола.

— Сядь — грубо произнёс Резников.

Павел послушно опустился на стул, но всё же еле слышно проговорил себе под нос:

— Расписаться где-то нужно в получении.

Резников не ответил Павлу. Степан смотрел с нескрываемым презрением.

— Может расписку? — не унимался Павел, привыкший к соблюдению принятых норм и правил.

— Напиши расписку, под мою диктовку — сказал Резников, он как будто переключился с чего-то своего к словам Павла, поэтому его голос прозвучал довольно отстраненно.

— Степан найди бумагу и чернила — продолжил Резников.

— Сейчас капитан — ответил тот, поднявшись из-за стола.

Павел не хотел уже никаких денег. Не хотел ничего, кроме одного единственного желания, поскорее убраться отсюда. Схватить в охапку жену, детей и уехать на тёщину дачу, про которую никто из его многочисленных знакомых ничего не знал.

Степан принес бумагу и авторучку.

— Чернил не имею, господин капитан — шутливо произнёс он.

— Сойдет и так — ответил Резников.

Павел положил перед собой бумагу. Взял в правую руку авторучку.

— Что писать? — спросил он, прекрасно помня, что Резников собирался продиктовать текст расписки.

Неожиданно для Павла Резников продиктовал ему совершенно стандартную форму текста. Павел закончил писать и вопросительно посмотрел на Резникова.

— Ты что думал? Признание в симпатии к большевикам, что ли тебя написать заставлю.

Степан засмеялся смехом идиота. Павел улыбнулся, пытаясь вторить веселому Резникову и гогочущему Степану.

— На дачу к тёще сегодня не собирайся, там света нет. Местные бродяги провода поободрали — серьёзно сказал Резников.

Павел прилип вспотевшей задницей к стулу. Неприятный холодок переборол выпитое виски, но чего-то вымолвить он не мог.

— Такие вот дела Паша — дружелюбно произнёс Резников.

Степан чувствовал себя превосходно. Легкость наполняла сознание, в придачу к ней, витала незримая, но чертовски приятная эйфория, от присутствия Резникова рядом. Весь мир, что находился вокруг, что прятался где-то неподалеку, был своим и совершенно доступным. Степан чувствовал, что видит, слышит, понимает всё, и это всё настолько простое и понятное, что с огромным стыдом остается вспомнить недавние тревоги и терзания.

— Познакомился я с господином Калининым. Скажу вам, что произвёл он на меня хорошее впечатление. Вполне нормальный мужик, а главное, что злой и хочет узнать куда больше, чём ему пока дано — произнёс Резников.

— Он тебя вызывал? — спросил Павел.

— Зачем? Я сам заехал познакомиться с ним.

Резников долил из бутылки остатки, поднялся с места и тут же появился со второй бутылкой в руках.

— Приступим Степан к главному, уже пора — сказал Резников, удивив этими словами Степана.

Тот думал, что главное происходит здесь и сейчас. Павел уткнулся взглядом в поверхность стола. Резников дополнил стаканы из новой бутылки. Не произнося слов, он первым выпил содержимое. Степан с Павлом последовали за ним. Резников взял в руки шашку, начал её рассматривать так, как будто видел её в первый раз. За окнами к тому времени опустилась темнота, закрыв окрестность от собутыльников темной плотной шторой, на поверхности которой были нанесены рисунки из деревьев, забора соседнего дома, а сверху, в дополнение, горели пятнами серебра далекие отсюда звёзды. Резников ещё раз поднёс спиртное.

— Что это? — заплетающимся языком спросил Павел.

— Самогон, с огромной выдержкой — ответил Резников.

— Хорош самогон. Ничего лучше в своей жизни не пил — откровенно признался Степан и, окинув взглядом вокруг, не узнал свою кухню, совершенно...

6.

... Это была не кухня, а вагон. Обычный железнодорожный вагон, оборудованный под какой-то штаб или что-то в этом роде. Степан сидел на длинной лавке, в форме императорской армии. Рядом с ним находился Выдыш и он всё время противно зевал.

— Спать охота. Две ночи без сна — пожаловался он Степану между зевками.

— Резников где? — спросил Степан, глядя на свои начищенные сапоги.

— В вагоне у Чечека. Пойду, лягу, к чёрту всё это — ответил Выдыш, поднялся, потянулся всем своим большим телом, а после этого поправил ремень и кобуру.

— Давай, Степан. Придет, кто от Резникова, искать меня, скажи, что я в ближнем домике разместился.

Степан вышел, чтобы покурить и заодно проводить Выдыша, который действительно пошатывался от усталости. Он неуклюже спустился с вагонной лестницы, его сапоги с шумом соприкоснулись со щебеночной отсыпкой, находящейся вокруг рельс.

— Давай, Степан — Выдыш махнул рукой и отправился в сторону небольшого дома в четыре окна.

Крыша дома была покрыта деревянным тесом. Белые наличники даже издали не могли скрыть давно въевшуюся грязь. Чахлый, высотой не более метра, штакетник ограждал домишко, а внутри палисада раскинулась многоликая сорная трава.

Поезд стоял на запасном пути. Основная дорога, вместе с взглядом Степана, таинственно уходила на восток. Степан повернул голову, сделал затяжку, и дорога напомнила ему, что пришла она с запада. Вокруг располагалась маленькая деревушка и справа была видна подходящая к ней грунтовая дорога. Рядом с поездом, из которого вышел Степан, находился ещё один более длинный поезд, с большим количеством вагонов, возле которых размещались группами и по одиночке что-то галдящие на своем языке чехославаки. Трое из них разложили костёр. Сидели возле него, поджаривая что-то похожее на мясо, на тонких металлических прутьях. Едкий дым достигал Степана. С трудом он мог различить более слабый запах съестного. Быстро закончилась папироса. Степан хотел вернуться в вагон, но перед ним появился пожилой солдат в погонах унтер-офицера.

— Господин прапорщик, вас капитан Резников вызывают в вагон чехов — произнёс пожилой солдат.

— Как с офицером разговариваешь! Докладываешь как! Как стоишь! — взорвался Степан.

Солдат неохотно вытянулся в струнку и повторил куда более чётко своё донесение.

— Распоясались совсем — пробурчал Степан.

— Свободен — сказал он куда более громко. Солдат отошёл в сторону и тут же начал закручивать жёлтыми пальцами толстую самокрутку.

Степан прошел в начало соседнего поезда, почти до самого локомотива, перед тендером которого располагался нужный вагон. Перед лестницей стоял на посту чехословацкий солдат.

— Меня Резников вызывал — произнёс Степан.

Солдат кивнул утвердительно, и Степан одним махом очутился внутри вагона. Обустройство вагона от чего-то было очень хорошо знакомо Степану, и он постучал в находящуюся перед ним дверь.

Довольно просторное помещение было основательно прокурено. За столом сидел толстый и небритый капитан Чечек. Резников находился справа от него, а слева были ещё двое человек. Один чехославак, в звании лейтенанта. Второй, в гражданском одеянии, и очень на кого-то похожий, но Степан не мог вспомнить, где видел этого человека.

В темном костюме, с аккуратной бородкой и такими же очками. Голова блестела большой залысиной, в руках гражданского был портфель из коричневой кожи, который он держал на коленях.

— Присаживайся Степан. Специально позвал тебя сюда — сказал Резников.

Степан уселся рядом с Резниковым. Гражданский находился напротив, и Степан несколько раз поймал на себе изучающие взгляды человека с портфелем: — ""Неужели тоже пытается вспомнить, где мы с ним могли встречаться"" — подумал Степан.

Мысль не получила продолжения от того, что Чечек начал громко сморкаться в платок синего цвета. В завершение этого процесса он ещё неприятно рыгнул, выругался на родном наречии. Резников рассмеялся, а остальные, как и было им положено, остались безучастными в выражение хоть каких-то комментариев, и дело было не только в незримой субординации, но и в том, что Чечек был сильно пьян. Перед ним стоял графин, наполненный коричневой жидкостью. Ближе к нему стакан, на дне которого виднелся осадок всё того же коричневого цвета. Чуть дальше большая пепельница, битком набитая папиросными окурками. Сбоку наваленная, как попало, стопка бумаг, а в немытые стекла стучались чёрные жирные мухи. Резников же выглядел почти трезвым, лишь покраснение на лице выдавало, что он уже тоже не отказался от расслабляющей жидкости.

— Слушать тебя я не собираюсь, как мне нужно, так и будет — обратился Чечек к Резникову, сильно коверкая слова своим характерным акцентом.

— Зря Яромир, задумайся. Я дело говорю. Твои хлопцы и без того убили бабу, а она точно могла указать где находятся Терентьев и Гришко.

— Бабу мы убивать не собирались, но когда в солдат стреляют, то они стреляют в ответ — злобно пробубнил Чечек, налил из графина в стакан, тут же выпил, не предложив кому-то ещё.

— Отдай мне пацана. Я сам с ним поговорю — попросил спокойно Резников.

— Нет, я тебе сказал! — закричал Чечек — Эти люди убили трех наших солдат! — ещё громче крикнул Чечек, и Степан обратил внимание на то, как сильно набухли синие вены на шее орущего Чечека.

— Испортите всё дело — произнёс Резников, при этом интонация его голоса перестала излучать недавнее дружелюбие.

— Не твое дело капитан. Не забывай, кто есть здесь власть! — Чечек подскочил со стула, а стопка бумаги почти в полном составе полетела на пол.

— Ты что ли власть! — Резников вскочил со стула следом за Чечеком.

В руке Чечека появился пистолет, который в долю секунды был направлен прямо в лицо Резникова. Несмотря на то, что Чечек опередил его, Резников сделал тот же трюк со своим оружием, и они замерли, тяжело дыша друг напротив друга, испытывая, уже в какой раз, странный предел терпения собственных нервов. Степан взялся рукой за кобуру, тоже проделал лейтенант. Противостояние же продлилось от силы минуту. После чего Чечек всё же уступил Резникову.

— Железные нервы, капитан — сказал он, убрав свой пистолет.

— Взаимно, капитан — ответил Резников, спрятав свой револьвер.

— Выпей — произнёс Чечек.

Быстро наполнил полный стакан и пододвинул его Резникову. Тот, не дожидаясь повторного предложения, одним махом проглотил в себя содержимое стакана.

— Иржи приведи пацана — обратился к лейтенанту Чечек.

Лейтенант неохотно поднялся, зачем-то посмотрел на гражданского с портфелем и, сделав несколько шагов, скрылся за дверью. Дверь сильно скрипнула, и Степан подумал: почему он не услышал противного скрипа, когда входил в апартаменты Чечека.

Виной тому была пауза — в ней тишина. В тишине совсем чужим выглядел человек с портфелем. Степан снова подумал о том, что он здесь делает, кого он представляет и почему всё время молчит. Хотелось спросить того прямо, но условия, да и обычный, принятый этикет, не позволяли этого сделать. Человек же сидел, совсем не двигаясь. Степан заметил, что тот боится лишний раз смотреть в сторону Чечека, а смотрит в направление закрытой двери и по-прежнему украдкой изучает облик самого Степана.

Чечек закурил, начал бурчать себе под нос что-то непонятное, похожее на ругательства. Только звучало бурчание на чешском, и Степан если бы и хотел что-то понять, то всё одно бы не смог этого сделать. Резников в этот момент поднялся с места, подошёл к окну и что-то высматривал в открывающемся через небольшое поле лесе.

Через какое-то время возле вагона послышались голоса. Они приближались, смешивались с топотом сапог, звучали напряженно и, дождавшись своей очереди, открылась дверь. Двое солдат в иноземной форме втащили в помещение пацана лет тринадцати-двенадцати. За ними следом вошёл лейтенант, но он не стал садиться на своё прежнее место, а остался стоять возле дверей. Солдаты бросили мальчишку на пол. Сами быстро, не ожидая команды, удалились прочь. Мальчик постарался сразу вскочить на ноги, но получилось у него это не очень хорошо, и он упал снова. Было видно, что у мальчишки на левой ноге имеется грязная пропитанная кровью повязка. Вторая попытка ему удалась и он, всё же восстановив равновесие, престал в полный рост перед Чечеком и Резниковым.

— Ты польшевик? — громко спросил Чечек и его сильный акцент на слове большевик, резанул слух Степана.

Мальчик же ничего не ответил. Чечек вытер платком свою потную, небритую шею и снова повторил вопрос.

— Ты польшевик? — только на этот раз он не кричал, а шипел подобно ядовитой змее.

— Да — еле слышно прошептал мальчишка.

— ""Какой ещё большевик, это же ребенок, какой ещё большевик"" — судорожно думал Степан, со страхом ожидая продолжения допроса.

— Сколько тебе лет? — вставил своё Резников.

Чечек тут же неприязненно посмотрел на Резникова, но не успел озвучить явное негодование.

— Тринадцать — ответил пацан, подняв голову вверх, но после ответа сразу опустил её к низу.

— Господин капитан, я, кажется, просил вас. Мы говорили на эту тему — произнёс Чечек.

Резников передернулся, но не ответил Чечеку.

— Значит ты польшевик. Прекрасно, что ты малец даёшь себе отчёт в своем положении. Теперь скажи мне: куда ты побежал, когда застрелили твою мать польшевичку?

Мальчишка угрюмо молчал. Чечек поднялся со стула. Степан по-прежнему, с чувством затаенного страха, смотрел на огромную тушу иностранного союзника. Переносил свой взгляд на щуплого белобрысого мальчишку, с совершенно детским лицом, который выглядел даже младше тех тринадцати лет, которые он сам озвучил своим возрастом.

Чечек прохаживался возле пацана. Тот сжался, ожидая, что толстяк вот-вот его ударит, но Чечек пока не торопился заняться своим любимым делом. Степан чувствовал себя плохо. Внутреннее состояние заставляло его сказать одно лишь слово: прекратите. Только в какой-то момент он поймал на себе изучающий взгляд Резникова.

Лейтенант имел абсолютно безразличное выражение лица и, кажется, старался про себя напевать какую-то песенку или мелодию взятую, по всей видимости, из неизвестного Степану чешского фольклора.

— Так куда ты побежал? — после короткой паузы повторил своё Чечек.

— К дяде Аристарху — ответил мальчик.

— Кто этот дядя Аристарх? Он тоже польшевик, тоже стрелял в чешских освободителей?

— Нет, я не знаю — прошептал мальчик.

— Что ты не знаешь? — Чечек остановился напротив мальчика.

Тот не ответил на последний вопрос. Его голова по-прежнему была опущена вниз. Глаза продолжали рассматривать свои босые, грязные ноги.

— Где сейчас твой дядя Аристарх? — продолжил Чечек.

— Не знаю, его не было дома — не поднимая головы, произнёс мальчишка.

Резников закурил. Человек в гражданском костюме сидел неживой немёртвый. Его лицо приобрело тяжкую, почти прозрачную бледность. Руки заметно тряслись. Он всё время, чтобы скрыть это впивался пальцами в свой портфель. Степану же сильно хотелось курить. Дым папиросы Резникова не давал покоя, но Степан в такой обстановке не смел спросить разрешения, на столь банальное занятие.

— Дядя Аристарх — это Гришко? — закричал прямо в ухо мальчишки Чечек.

Мальчишка отшатнулся от того на добрый метр. Его взгляд жил одним лишь страшным испугом и предчувствием стоявшей в одном шаге смерти, но, несмотря на это, он не ответил Чечеку.

— Где Гришко? — спросил Чечек со зловещей интонацией в голосе.

Огромные кулаки, поросшие жёстким волосом, похожим на кабанью щетину, сжались в два огромных молота.

— Подожди — произнёс Резников — это вывело Чечека из себя окончательно.

Он с огромной силой ударил мальчишку в лицо. Тот отлетел на два метра и ударился в противоположную от Степана стену. Подняться мальчик уже не мог, и любезный лейтенант, схватив его под руки, пытался поставить мальчика на ноги, но тот не мог удержаться и начинал тут же падать. В довершение происходящего мальчика начало рвать кровью смешанной с обильной слюной.

— Вставай польшевик, держись на ногах. Я еще раз спрашиваю, где сейчас Гришко? — вопил Чечек.

Мальчишка уже совсем ничего не соображал. Лейтенант заботливо поддерживал его, а Чечек ещё с большой силой ударил мальчика. Тот упал, как подкошенный, несмотря на опору в виде лейтенанта. Кровь очень быстро образовала лужу возле головы несчастного.

Степану было тяжело смотреть на зверское убийство спокойно и жутко хотелось вмешаться в ход событий. Только акцентированно невозмутимый взгляд Резникова поддерживал ослабевающую силу воли Степана. Мальчик, тем временем, попытался подогнуть ноги к животу. Это слабое движение напомнило толстяку Чечеку о том, что малолетний польшевик ещё жив. Он начал с дикой яростью пинать обреченного на смерть. Лампочка тряслась над головами присутствующих, не справляясь с ритуалом смертельной пляски, которую искусно исполнял обезумивший от злобы, крови и выпитого, чешский освободитель по фамилии Чечек.

Мальчик затих окончательно, кажется, после третьего или четвертого удара ногами. Его тело вытянулось на всю не самую большую длину. Степан с трудом осознавал, что на его глазах только что свершилась абсолютно ненужная, лишняя смерть. Чечек ещё долго не мог остановиться, и никто не пытался ему напомнить о том, что тринадцатилетний польшевик уже мёртв.

Лейтенант больше не напевал свою песенку, а просто смотрел на своего командира. Человек в гражданском одеянии превратился в собственную тень. Всё происходящее длилось не больше двух минут. Тело мальчишки подскакивало на полу, подобно мешку с картофелем и ничто не напоминало в нём ещё недавно живого совсем юного человека, которому по чужой воле было отпущено слишком уж мало лет жизни.

Наконец-то Резников решил остановить Чечека. Для этого он, первым делом, вытащил из кобуры пистолет. Затем поднялся на ноги, налил себе коричневой жидкости и, выпивая её небольшими глотками, громко и чётко произнёс, обращаясь к Чечеку.

— Он мёртв.

Чечек моментально среагировал на голос Резникова. Его глаза покраснели, что-то напоминающее безумие было не только маской на лице, но и распространялось жутким ореолом на расстоянии метра вокруг грузной фигуры Чечека.

— Знаю! — закричал Чечек, хватаясь за свой пистолет.

— Где теперь Гришко? — спросил Резников, подняв свой пистолет на уровень головы Чечека.

Действие Резникова немного отрезвило Чечека. Его рука была на уровне пояса, и теперь преимущество в странной игре было на стороне Резникова.

Степан же ещё плохо понимал, что наставление оружие друг на друга, в сочетании с шуточками и упреками, есть определенный ритуал в отношениях Резникова и Чечека. Но он хорошо видел безразличное лицо лейтенанта, который не спешил вмешиваться в очередную стычку двух капитанов. Степан лишь положил руку на кобуру.

— Чёрт с ним, найдем и без этого — произнёс Чечек.

Не обращая особого внимания на пистолет Резникова. Он ещё один раз сильно пнул мертвое тело мальчишки. Резников спокойно вернул свой пистолет в кобуру и как ни в чем небывало обратился к Степану.

— Что не куришь прапорщик?

— Можно — тихо спросил Степан.

— Курите, кто не дает — произнёс вместо Резникова Чечек и, чиркнув спичкой, прикурил папиросу.

Степан последовал примеру Чечека, сделал пару затяжек, и в этот момент Резников произнёс официальным тоном, поправляя правой рукой свою аккуратную прическу.

— Если у вас господин капитан будут, какие результаты, всё же сообщите мне, а теперь честь имею.

Резников пошёл к выходу. Степан, распрощавшись с союзниками, последовал за Резниковым, а за Степаном устремился человек с портфелем. Оказавшись на улице, Степан всё же услышал голос человека в гражданском костюме. Говорил тот писклявым, неприятным голосом. Только сначала Резников спросил гражданского, и тот был вынужден ответить.

— Так что с вашим делом господин Неверов. Пойдемте ко мне, и вы мне всё еще раз досконально расскажите.

— Не нужно господин капитан. У вас и без того много работы. Мое дело такая мелочь, сейчас я убедился в этом. Приношу вам свои искрение извинения. Вы разрешите мне покинуть вас и отправиться домой.

— Зачем вы спрашиваете Павел Анатольевич. Вы можете ехать в любой момент и в любую сторону, но я бы настоятельно не рекомендовал вам отправиться на западный берег Волги.

Резников шутил, произнося последние слова. Только Павлу Анатольевичу, кажется, было совсем не до шуток и совсем не до улыбок, хотя Резников как раз улыбался, глядя на сгорбленный вид Павла Анатольевича.

— До свидания капитан, до свидания прапорщик — пропищал Павел Анатольевич и через минуту исчез из обозрения Резникова и Степана.

— Господин капитан, кто был этот человек? — не удержался Степан, обратившись к Резникову.

— А этот, смешная история. Приехал сюда из соседнего городка в гости к тётке. Она довольно солидная купчиха в селе Покровское. Ну, подвыпил немного, смелости набрался и приперся сюда: — ""У меня большевисткие сволочи украли лошадь и угнали телегу, а вы неизвестно чем занимаетесь"". Сам он достаточно видный чиновник. Конечно, долго представлялся, но это не так важно. В общем, я взял его с собой, чтобы он посмотрел, как мы вместе с союзниками боремся с большевиками. Но видно не понравилось. Слишком сильно побледнел и дело своё про телегу подзабыл.

Степан улыбнулся, но не стал расспрашивать о чем-то ещё. Они прошли сотню метров вдоль вытянувшихся в линейку вагонов. Над головами собирались тяжёлые тучи, а мелкий дождик, предвкушая появление своего старшего брата, начал неприятно моросить.

— Выдыш где? — спросил Резников.

-Ушёл спать. Говорит, две ночи не спал — ответил Степан.

— Да, две ночи — подтвердил Резников.

— Что теперь будет? — спросил Степан.

— Ничего особенного. Красная сволочь заляжет на дно, но долго там лежать не будет. Потому что война есть война. Возьмем новый след, а может, что и раньше всплывет. Информаторов у нас пока хватает. Только эти чешские суки поганят много дел, но сделать с этим ничего нельзя.

— Зачем он убил мальчишку? — спросил Степан.

— Жалко? — резко произнёс Резников, повернувшись лицом к Степану.

— Не то чтобы очень, но ведь малолетка.

— Привыкай и не жалей. Мальчишка — волчонок — это однозначно. Одно мне не нравится. Через него можно было бы выйти на Гришко и Терентьева. Нужно уметь работать, а так раз и всё оборвалась ниточка. Сначала они мать его застрелили, сейчас пацана убили раньше времени.

— Видимо, господин капитан перестарался — робко произнёс Степан.

— Сволочь он блядская. Мразь поганая, австрийская крыса — плюнул себе под ноги Резников

— Здесь пользы больше христопродавцам и их сочувствующим, чем России и её патриотам. Да ещё самоудовлетворение этому недоумку Чечеку. Сейчас допьет коньяк, завалится на мягкую кушетку и будет храпеть, как боров, пускать слюни — продолжил Резников.

Прелюдия в виде мелко моросящего дождика продлилась совсем недолго. Крупные и холодные капли ударили по вагонам. Каждую секунду их интенсивность увеличивалась. Ливень вместе с дневной темнотой находились в сотне метров от Степана и Резникова, последний поднял голову вверх, убедившись в неоспоримой неизбежности агрессивной непогоды, обратился к Степану:

— Всё прапорщик, на сегодня ты свободен.

Степан вытянувшись, приложил руку к фуражке. Резников же поднялся в свой вагон, не обернувшись к Степану. Ливень застучал пулеметной командой. Степан бросился бежать, но ледяные капли настигали его со всех сторон, и хорошо, что лишь образным значением ливень превратился в пулемет, и капли, несущие холод, не имели в себе свинцовой начинки.

7.

... Павел проснулся сидя за столом. Подняв голову, он почувствовал, как сильно шумит где-то в области висков. Сильно затекли глаза. Внутри стояло ощущение близкой тошноты. Онемела от неудобной позы сна левая рука и сейчас наполняясь кровью, она гудела, колола иглами, а вокруг, источали неприятный запах пустые стаканы им помогала полная окурков пепельница. Завершал тяжёлую картину пробуждения тусклый почти загробный свет от маленькой лампочки в форме спирали.

Напротив Павла, в той же позе, что совсем недавно находился сам Павел, спал, уронив голову на стол Степан. Возле него торчала воткнутая в пол шашка, но не было Резникова. Павел, преодолевая тяжесть во всех конечностях, поднялся. Часы, на уровне его головы, что спрятались между двумя шкафчиками, показывали ровно полшестого. Павел старался сообразить, к чему имеют отношение цифры часов. Первой мыслью был вечер, но слишком очевидная тишина за окном, несмотря на темень, говорила Павлу, что вечер с ночью остались уже позади. Мобильный телефон и вовсе был безжалостен, высвечивая семь пропущенных вызовов. Пять из них принадлежали жене, а два имели номер принадлежащий сыну.

Павел выглянул в окошко. Автомобиль, успокоив нервы, находился на своём месте. Ночной мелкий дождик ещё обнаруживал себя маленькими капельками на лобовом стекле, капоте.

— Нужно ехать. Машину здесь оставить — произнёс Павел самому себе.

На глаза попалась, стоявшая отдельно возле микроволновки, бутылка с недопитым самогоном. Павел отставил её ещё дальше. Степан начал сильно храпеть и что-то нечленораздельное бормотать, не прерывая сна. Павел пытался хоть что-то понять из звуков, издаваемых Степаном, но из этого ничего не выходило, пока Степан ни произнес отчетливо:

— Есть господин капитан, сию минуту, господин капитан.

Слова Степана прострелили голову Павла навылет, сдавили дыхание наползающей тёмной тенью воспоминания, которого не должно было быть, но было, и чем-то напоминало сон, но сном не являлось. Павел прекрасно понимал, что не сон беспокоит, а то, что хочет им прикинуться. Смертельная опасность исходила от простого слова воспоминание, за ним стоял в полном спокойствии Резников, чуть в стороне был Выдыш.

— Этого не может быть. Ничего этого не может быть — громко произнёс Павел.

— Чего не может быть? — пьяным, не проспавшимся голосом, спросил Павла, поднявший голову Степан.

Лицо Степана напоминало расплывшуюся маску, и Павлу показалось, что он совсем не знает этого человека.

— Всего этого не может быть — уверенно ответил Павел.

-Ты о чем Паша? — спросил Степан, который ещё не мог прийти в себя.

Павел промолчал. Степан глазами искал спиртное, и Павел одним движением поставил перед Степаном недопитую бутылку.

— Не пей Степа эту гадость, лучше сходи в магазин — сказал Павел, наблюдая, как Степан нетвердой рукой наполняет стакан.

— Будешь? — вместо ответа предложил Степан.

— Нет, не хочу — ответил Павел, ощущая ещё больший прилив тошноты, которая при виде самогона начала подниматься всё выше и выше.

— Как хочешь — согласился Степан и, не теряя времени, проглотил спасительную для утреннего часа жидкость.

— Курево у нас есть? — спросил Степан, справившись с самогоном.

— Вон сигареты лежат — ответил Павел.

Степан быстро поднялся, увидев пачку, и испытывая нескрываемое наслаждение, затянулся несколько раз как можно глубже.

— Да, дела — произнёс Степан, взявшись рукой за рукоятку шашки.

-Ты что-то видел? — спросил Павел и с затаенным страхом ожидал ответа Степана, который не торопился с ним, наливая себе вторую порцию самогона.

— Сон видел необычный, как наяву. Ощущение такое, что это не сон вовсе, как будто я там был, а сейчас просто вышел в другую комнату. Две реальности существуют совершенно рядом, тонкая перегородка между ними, а капитан Резников проводник из одной в другую. Ты же был там Паша. Я вспомнил, ты был там, смешной такой с портфелем — Степан засмеялся смехом пьяного идиота.

— Я действительно был там, но больше не хочу, Степа. Это что-то похожее на сатанизм или что-то подобное.

Павел озвучил свои ощущения в открытую, надеясь на поддержку со стороны Степана, но тот занял совершенно иную позицию.

— Ты что испугался Паша?

— Испугался, ещё как испугался — честно ответил Павел.

— Куда побежишь спасаться? — пьяная развязность звучала в голосе Степана, а правая рука вновь наливала в стакан небольшую дозу самогона.

— Степан, ты что не понимаешь?

— А что я должен понимать. Ты мне объясни, что ты понимаешь. Мне кажется, что ты понимаешь гораздо меньше меня, но пытаешься на кого-то переложить свой испуг — довольно вызывающим тоном произнёс Степан, но Павел и не подумал отступать.

— Я же говорил, этого не может быть. В церковь сегодня пойду.

— Как не может быть? Просто ты обделался и вся недолга. Думаешь, просто так ценности даются, которыми родина наша гордится, за них в церкви молятся, куда ты сегодня собрался.

— Не даются, а давались — сказал Павел, видя, что Степан не шутит, а желваки так и бегают по его лицу.

— Нет, Паша, даются, иначе Резников ни открыл бы мне глаза, ни посвятил бы меня во всё это, чтобы я почувствовал, сколько стоят мои золотые погоны.

Степан долил в стакан последнее из бутылки, поднялся с места. Открыв холодильник произнёс.

— Живу ещё.

— Что там? — машинально спросил Павел.

— Пива разливного две полтарашки — довольно сообщил Павлу Степан.

— Налей мне пива — неожиданно попросил Павел.

— Сейчас, этого добра не жалко.

Павел с заметным удовольствием выпил два стакана холодного пива. Сделал это практически без паузы и хоть расплатой за спешку стала минута неприятной икоты, Павел всё же почувствовал облегчение в голове и желудке.

— Я, Степан, рассуждал, точнее, привык рассуждать по-другому. Всё, что делали большевики, проклятые коммунисты, было абсолютным и неоспоримым злом. Все годы, что мы прожили, не считая беспечного детства, говорили нам об этом. На этом построено всё мое мировоззрение, но то, что я видел сегодня ночью, говорит мне о совсем ином, то, что я видел, было зверством, настоящим, не имеющим никакого оправдания. Ореол нашей четверть вековой праведности разрушился одним единственным эпизодом. Ты понимаешь это, Степан. Что я должен чувствовать, как я должен креститься на, чудесным образом воскрешенные для нас, святыни православия.

Павел выпил ещё стакан. Степан не отставал от него, и две бутылки, сначала превратились в одну, а затем, и она сократилась до половины.

— Ты Павел идеалист. Я тоже недалеко от тебя ушел, но то в чем я имел честь участвовать, лишний раз доказывает святость великого дела, которое и победило в конечном итоге, пусть для этого потребовалось целых семьдесят лет. Пусть будет убийство, чёрт с ним, и думаю, что будет и было, ещё не одно убийство. Наш сегодняшний мир требует этих убийств, хочет их, чтобы мы могли жить нашими идеалами свободы.

— Значит, ты одобряешь убийство ребенка. Там ведь был ребенок.

— Говорю же, какая разница, и, в конце концов, не мы с тобой его убили. Куда плачевнее, что мне сейчас придется идти к бабке Наталье за дерьмовым самогоном — произнёс Степан, рассматривая остаток пива в бутылке и вновь взявшись рукой за по-прежнему воткнутую в пол шашку.

Приятное чувство опьянения полностью наполнило собой всё тело. Освежило и хорошенько встряхнуло сонную голову. Степан резво поднялся из-за стола.

— Как хорошо, чертовски хорошо.

— Можешь сходить наверх или давай дойдем вместе.

— Там магазин закрыли, а в больших магазинах до десяти утра не продадут — пояснил обстановку Степан.

— Пива бы взять — проскулил, уже хорошо захмелевший на старых дрожжах, Павел.

— Говорю тебе, да ты сам знаешь.

— Я думал тот магазинчик работает — посетовал Павел, ему не хотелось пить самогон и к тому же он никак не мог принять решение, когда ему следует отправляться домой.

Через пять минут Степан, в хорошем расположение духа, отправился на соседнею улицу за самогоном. Павел, получил паузу в общение, и сразу запутался в ходе своих размышлений, которые с помощью выпитого пива вылезли на самую поверхность его сознания.

— ""Чёрт знает что, и как теперь быть. С одной стороны, этот Резников, и он появится снова, а с другой Калинин. Деда убил Резников, но нужно ли об этом говорить следователю. Скажу, убьют меня, господи, как я мог попасть в такой переплет. За что они его убили? Вон как Степа преобразился, но не может всего этого быть. Проклятие какое-то"".

Павел опустил голову вниз, не имея больше сил продолжать столь неприятные размышления.

— ""Он что-то сделал не так. Только там, не здесь. Наверное, возле какого-нибудь поезда, бронепоезда и рядом с какой-либо забытой богом деревушкой"".

8.

...Обычная суета наполняла улицу. Большая автомобильная стоянка у районного рынка была набита разнообразными; Тойотами, Ниссанами, Ладами. Между ними то и дело сновали пешеходы, подходили владельцы. Одни отъезжали, другие подъезжали. Вдоль обочины ""Восточного тракта"" бойко переговариваясь между собой, разложили свои нехитрые товары многочисленные и чем-то очень сильно похожие друг на друга старушки, в их компании через два или три торговых места имелись представители узбекской или другой среднеазиатской нации. Огромное количество носков, штанов и прочей дребедени от легкой промышленности китайского государства располагались на их уличных торговых столах. Тут же была остановка общественного транспорта. Несколько киосков и пешеходный переход с зеленым человечком, под которым имелся таймер электронных цифр, что остались до начала и конца перехода, от нуля до тридцати секунд. Люди подходили, переходили дорогу, останавливались на другой остановке, что отправляла их в противоположную сторону. Проходили куда-то дальше, скрывались за дверьми магазинов, расположенных на первых этажах пятиэтажных домов. Другие спешили им навстречу. Спешили в сторону большого крытого рынка, мимо автомобилей, открывали стеклянные двери, пропадали внутри. Одинокая маленькая собачка, привязанная за хромированный столбик, периодически тявкала тонким высоким голосом. Девочка и мальчик лет шести очень хотели пообщаться с собачкой, но их дородная бабушка тянула ребятишек прочь. Пожилой кавказец, не испытывая и намека на какой-либо комплекс, громко кричал. Причем делал он это на своем наречие, и это заставляло многих прохожих недовольно оборачиваться в его сторону.

Двое грязных потертых всем набором жизненных неприятностей бомжей шастали возле зеленых контейнеров с мусором. Один из них всё время что-то говорил тому, который был явно моложе говорящего. В руках выслушивающего советы старшего была большая клетчатая сумка-баул, на ногах зимние ботинки, которые, в силу летнего времени, не имели шнурков.

— Убирайтесь отсюда! — закричала на них толстая баба, вышедшая из служебной двери с коробкой мусора в руках.

Бомжи, испуганно бормоча себе под нос что-то своё, отошли на пару метров, но не спешили покинуть приглянувшуюся помойку. Хотя, вполне возможно, эта помойка являлась их достоянием, ибо давно уже известно, что всё подобные объекты поделены между людьми, как и другие сферы, куда более солидного назначения и статуса.

Калинин долго ходил между рядов рыночной торговли. Ничего не покупал, но то и дело останавливался, разглядывая различный товар. Продавцы тут же спешили убедить его в том, что напрасно он долго размышляет, и нет никакой альтернативы товару, что расположился перед ним здесь и сейчас. Калинин не собирался что-то покупать, и продавцам само собой не было известно, что это один из способов размышления следователя Калинина. Суета, скученность, постоянные возгласы, живущие своей далекой от него жизнью, странным образом помогали нащупать нужную дорожку.

— Возьмите свинины. Сделаю хорошую скидку — приставала к Калинину миловидная женщина продавец. Она старательно улыбалась, показывая Калинину различные куски свежего мяса.

— Посмотрите вот этот кусочек на жаркое, не пожалеете.

Калинин сегодня не мог сосредоточиться. Перед ним стояла непреодолимая стена из странных несоответствий.

— Свешайте этот кусок — произнёс он отвлеченным голосом, хотя ещё пару минут назад ничего не собирался покупать.

Женщина быстро свешала товар, и Калинин продолжая слушать ее комплементы, только что купленному мясу, отошёл в сторону, держа в руках красноватый пакетик с килограммом или более свиного мяса.

— ""Лука нужно купить, пожарить полную сковородку на ужин"" — подумал он и тут же разозлился сам на себя, от того, что понимал: его размышления по-прежнему находятся в полном тупике.

Резников с Выдышем были у него в образе невероятного видения, но при этом они оставили окурки своих папирос. Такие папиросы можно найти только у коллекционеров. В видение они были. На самом деле их нет, точнее, есть по документам, но нет в действительности. Если он их найдет, что тогда? Предъявить им нечего, абсолютно нечего. Только убили Афанасьева они, а не Степан и не тем более алкоголик Денис. И всё же Степан забрал зачем-то эту шашку и после этого почти сразу убили Афанасьева, к тому же, по уверениям Павла Владимировича, Выдыш объявил об убийстве Афанасьева, когда тот ещё был жив. Что-то мерзкое, ритуальное скрывается за всем этим. Удалось пока что нащупать одну единственную связь. Степан стал новым хозяином шашки, Афанасьев стал не нужен, но для чего его убивать?

Калинин вышел на улицу. Возле него суетился невысокого роста таксист, машину которого прижала другая.

— Где хозяин! Чья машина! — кричал он и несколько раз пнул чужой автомобиль по переднему правому колесу. Тот незамедлительно заморгал, запищал противным звуком.

Закурив сигарету Калинин остановился. Таксист продолжал бегать вокруг помехи, но хозяин или хозяйка не появлялись. Почти докурив сигарету, Калинин хотел двинуться в сторону магазина бытовой техники, как в группе прохожих отчетливо увидел Резникова. Тот разговаривал с полным мужчиной средних лет. Выглядел он совершенно непринужденно, периодически смеялся и делал какие-то эмоциональные жесты руками, одет в обычные синие джинсы и белую футболку, с англоязычной надписью на груди. Не особо веря своим глазам, но хорошо доверяя своей памяти, Калинин, выбросив в урну сигарету, пошёл на неожиданное рандеву с Резниковым, или тем, кто был на него похож, как две капли воды. Резников ни на йоту не смутился, видя приближающегося к нему Калинина. Напрасно Калинин хотел увидеть реакцию со стороны Резникова, понимая и видя, что тот хорошо видит его.

— Предъявите ваши документы — произнёс Калинин, сам показывая своё удостоверение в развернутом виде.

Собеседник Резникова как-то сжался и с непониманием пробурчал: на каком основание. Резников, напротив, лишь широко улыбнулся и спокойно из заднего кармана джинс извлек паспорт.

— Иди дорогой — сказал он своему знакомому, тот недоуменно посмотрел на Резникова, затем на Калинина.

— Иди, это меня касается — повторил Резников.

Калинин ничего не сказал. Он мог лишь наблюдать, с какой потрясающей уверенностью ведет себя человек похожий на Резникова. Собеседник ещё раз посмотрел на обоих и не видя абсолютно никакой реакции со стороны полицейского, произнёс: — Ну, я пойду.

Калинин вновь промолчал, и полный мужчина скрылся в дверях рынка.

Резников протянул паспорт. Калинин внимательно смотрел на совпадающее по всем параметрам фото и незнакомые ему инициалы ""Богоявленский Борис Осипович, 1970 года рождения"".

— Что-то не так господин Калинин — произнёс Борис Осипович, и Калинин онемел от этих слов в буквальном смысле.

— Откуда вам известна моя фамилия — произнёс Калинин после небольшой паузы.

— Вы сами только что предъявили своё удостоверение — засмеялся Борис Осипович.

— ""Это был он и никто другой. Нет никакого Богоявленского, и если он даже черным по белому прописан в паспорте, на самом деле его нет. Есть только Резников, собственной персоной"".

Калинин открыл регистрацию. Там стоял штамп со странным адресом ""Калинина 1""

— ""Какая-то игра слов"" — подумал Калинин.

— Так чем могу быть обязан? — старомодно спросил Борис Осипович.

— Это ваша машина? — спросил Калинин, указывая на белую Тойоту, возле которой стоял Резников — Богоявленский.

— Нет, моя, вот рядом — ответил тот, указав рукой на стоящую рядом серую Хонду.

— Извините — проговорил Калинин, чувствуя, как краска подступает к его лицу.

— Ничего страшного, господин капитан — снова улыбался Резников — Богоявленский.

— Вы очень похожи на одного человека — произнёс Калинин, стараясь вернуть на какое-то время утраченную уверенность.

— Неужели, бывают совпадения. Хотя я в них не особо верю. Я могу идти? — спросил Резников — Богоявленский.

— Да, конечно — прошептал Калинин.

Резников — Богоявленский сделал несколько шагов к своей машине, но остановившись неожиданно произнёс.

— Господин капитан, не желаете закурить?

— Что? — не расслышал Калинин.

— Угощайтесь — Резников — Богоявленский уже стоял рядом, он так же улыбался и протягивал вытащенную из серебряного портсигара доисторическую папиросу.

— Попробуйте шикарный табак, сейчас такого вы не найдете — сказал Резников — Богоявленский, после чего демонстративно откланявшись сел в свой автомобиль, и пока Калинин смотрел то на него, то на папиросу, отъехал со стоянки, быстро исчез, слившись с разноцветным потоком авто.

Калинин продолжал рассматривать папиросу. После зажёг зажигалку.

— Действительно хороший табак — сказал он сам себе, сделав несколько глубоких, размеренных затяжек.

— ""Калинина один — это же адрес Степана Емельянова"" — поразила Калинина запоздавшая догадка.

Он, не двигаясь с места, докурил папиросу. Затем прошёл двадцать метров до свободной лавочки, что находилась совсем рядом с остановкой общественного транспорта.

— ""И что делать? Что со всем этим делать? Если я сейчас проверю, то никакого Богоявленского, зарегистрированного по адресу Калинина 1, не будет и в помине. В какую игру играют эти люди, что им нужно"" — думал Калинин.

Сейчас одиноко сидя на лавочке, он чувствовал что-то совсем неприятное, что никогда до этого не касалось, не вторгалось в его давно определившуюся жизнь. Отчетливо виделось, что впервые не он ловит злоумышленников, а происходит всё в ровной степени наоборот. Его ведут, его ловят на какую-то наживку, и неизвестно какой мотив лежит в основание данного дела.

— ""Закрыть к чёрту это дело. Взять за жабры алкоголика Дениса"" — думал Калинин, пытаясь обмануть самого себя, но самолюбие, не ожидая долго, заявило о себе:

— ""Нужно ещё посмотреть. Ещё посмотрим, что это за игра"" — Калинин поднялся с лавочки и двинулся в сторону от продолжавшего шуметь своей суетой районного рынка.

9.

...Павел с трудом пережил следующий день. К жуткому похмелью добавились, ещё более тяжёлые нотации со стороны благоверной супруги Оксаны. Размышления и вовсе делали из Павла живого мертвеца. Добавляющиеся к ним воспоминания имели стойкое определение кошмара, захватившего себе место в реальной действительности. От всего этого выпавший в жизненном календаре день стал для Павла самым чёрным, даже из всех тех, что когда-то казались ему наихудшими. Правда, физическое состояние малость восстановившись, сумело помочь Павлу хоть немного разогнать обступивший его мрак, только вот нужно было что-то делать. Просто сидеть и ждать, как говориться, с моря погоды, казалось Павлу стопроцентным самоубийством. Решение же не спешило хоть чем-то себя проявить. Было два варианта, но оба выглядели сомнительными. Что-то ненадежное и призрачное витало в воображение. Оно и не давало успокоиться, и пусть изначальный вариант с посещением священника не сулил чуда, но говорить нужно, и ещё важнее услышать мнение человека, который, по мнению Павла, должен ближе всех находиться к волнующим его кошмарам. Если рассказать о своих подозрениях Калинину, то это бессмысленно и даже опасно. Неизвестно, как поведет себя Резников, что может прийти в голову Выдышу.

— ""Нужно бежать, просто бежать отсюда"" — посетила Павла категоричная мысль и он, одевшись, всё же решил навестить Бориса.

— ""Лучше будет не звонить. Если его нет, тогда позвоню и договорюсь о встрече"" — думал Павел, направляясь в храм ""Святых новомученников"".

Сам храм располагался практически в центре города. Не самый высокий, но при этом сразу бросающейся в глаза своей начищенной белизной. Хорошо вписался он между двух нешироких улиц, что образовали в этом месте перекресток. Золото пяти куполов, аккуратные кресты, притягивающие к себе любого прохожего, и скромная почти домашняя ограда, внутри которой приветливо встречает ноги тротуарная плитка кирпичного оттенка. По бокам и в глубине от неё цветут свежей зеленью насаждения кустарников. Видны заботливо ухоженные клумбы с цветами, а недавно прошедший теплый летний дождик разбрызгал по цветам и кустарникам тонкие чуть заметные капельки влаги. Намочили они и тротуарную плитку, сделали её заметно темнее, прибили в песок ещё недавно лежавшую на ней пыль. Вылезло через два больших облака причудливой формы вездесущее солнце. Сильнее засверкало золото куполов. Упала на противоположный тротуар тень от крестов. Окутанный этой тенью и вошёл в ограду Павел. Проследовал к входу, забыв, перекреститься, открыл искусную дверь во внутренние апартаменты божией обители на земле.

Полумрак недолго мешал Павлу. Через минуту он уже был в одном из внутренних помещений, где радушно встретил его старый знакомый по имени Борис.

Толстоватый, но этим и округлой бородой, хорошо вписывался он в привычный образ священнослужителя. Мягкий рот, произносил такие же мягкие слова, вкрадывающиеся внутрь кошачьей лаской и обволакивающие вселенским смирением, помогающим от любой напасти. Впрочем, и не вписывалась эта напасть сюда, была абсолютно лишней. Умиротворение выгоняло отсюда всё. Мягкий обман праведной жизни заслонял собою спрятавшуюся за каждой иконой смерть, которая смотрела на прихожан большими глазами, проливала по ним свои незримые слезы, наставляя на жизнь ради смерти.

— Давненько, давненько Павел не вспоминал ты старого друга, а я вот совсем недавно вспомнил тебя, и не поверишь, видел тебя в очень странном сне. Удивился, проснувшись, кто-кто только ты Павел совсем не подходил для столь тревожного сновидения — ласково, елейно встретил Павла Борис.

— Что же было в этом сне? — с неподдельным интересом спросил Павел.

— Снилось мне, что прячешься ты в каком-то мрачном подвале. Практически разрушенном, покинутым жизнью, а я ищу тебя, хочу вызволить оттуда, но ты забиваешься в угол всё дальше и вроде боишься меня.

— Недалеко от истины Борис был твой сон, видимо, поэтому и захотел я тебя увидеть переговорить.

— Что-то случилось у тебя в семье или с родителями? — спросил Борис, усевшись в глубокое мягкое кресло.

Над его головой были несколько икон обрамленных в красивые дорогие рамки. Скромно и просто побеленные стены. Шкаф с книгами и бумагами. Простой стол на нём светильник и всего два мягких стула с ажурными высокими спинками для гостей.

— Нет, в семье всё хорошо. С родителями тоже, слава богу. Со мной Борис проблемы и нешуточные проблемы.

— Трудно понять и даже не представляю — откровенно произнёс Борис, глядя Павлу прямо в глаза.

Павел долго не мог подобрать нужные слова, и Борис, не дождавшись Павла, обратился к другу.

— Чувствую, что попал ты в какую-то криминальную историю. От чего-то не вижу другого — начал Борис, но Павел его перебил.

— Ты прав, но не я что-то натворил. Рядом со мной случилось, а я получается свидетель.

-Что тогда в этом страшного — удивился Борис.

— Дело тёмное. Страшно мне, в угол я загнан. Выхода из этого не вижу. Спать нормально не могу — резко изменив спокойную тональность на импульсивную, произнёс Павел.

— Не волнуйся, успокойся. Я с тобой и бог всегда с нами — сказал Борис, взявшись рукой за свой большой крест на груди.

— Сомневаюсь я, Борис, в том, что бог всегда с нами. Впервые сомневаюсь от того, что столкнулся я с посланцами тьмы. Видел их, разговаривал с ними. Вот так же, как с тобой. Они существуют, спокойно расхаживают рядом с нами, и нет у них, и тени боязни. Божественными словами они говорят и крестятся перед образами в церкви. Ни грянул гром, никто не поразил их молниями. Страшно мне Борис. Поэтому и пришёл я к тебе.

— Не могу понять, о чем ты Павел. Где мог ты увидеть посланников тьмы и не принял ли ты кого-то другого за них. Слишком странно звучат твои слова.

— Ничего мне не привиделось. Я даже участвовал в их страшном деле, точнее был свидетелем убийства мальчишки.

— Где это было? О чем ты говоришь. Тебя, вероятно, заставили там быть, или видел ты случайно? — забеспокоился Борис.

— Нет, было это неслучайно. Осознанно взяли они меня туда в своё время.

— Господи спаси и помилуй! О каком ещё времени ты говоришь. Я начинаю беспокоиться, тебе Павел может врач нужен?

— Обычное время, ровно сто лет назад — произнёс Павел и вытер платком пот со лба.

— Сто лет назад? Большевики были те люди, христопродавцы чертовы.

Борис начал неистово креститься, поднявшись с кресла и обратившись к всепрощающим ликам.

— Это Борис были не большевики и не варнаки каторжники. Они и не были, они есть. Я уже говорил тебе. Здесь, там, сейчас. Молятся они тому, что и ты, то же самое святым почитают.

Борис с недоумением смотрел на Павла, стоя перед ним.

-Ты Павел ересь говоришь — жёстко произнёс Борис.

— Если это ересь, что тогда святая истина. Может она в убийстве этого пацана? Люди эти белая кость, гордость России, и, как я понимаю, обман моего несчастного мировоззрения.

— Плохо тебе Павел. Не могут борцы с большевизмом стать посланниками сатаны, и не может их быть здесь вовсе, потому что сложили они головы и души свои в борьбе со слугами сатаны. Воспеты они храмами, поклонами. Прошли во имя их памяти крестные ходы. Иконы написаны, свечи зажжены. Предстали слуги сатаны перед тобою, обернувшись в белое воинство, чтобы опорочить священное дело. Потомками духовной славы, которой мы с тобой являемся, дышим этим, восхищаемся этим. Мои слова громко звучат и должны они дойти до твоего сознания. Не бойся, верь мне. Пойдем к алтарю — Борис, возбудившись от собственных слов, схватил Павла за руку и потащил из своего кабинета в убранство храма.

Две согнутые одетые в чёрное старушки шарахнулись в сторону от возбужденного вида иерея Бориса. Ещё несколько подобных старушкам прихожан, забыв о таинстве обращения к вечному, с нескрываемым интересом смотрели на происходящее, а одна из женщин начала что-то тихо шептать своей подруге, которая сидела в одном из углов за столиком со свечками и ладанками на продажу. Подруга — продавец даже приподнялась со своего места, видя, как увлеченно машет руками Борис.

— Молись Павел, искренни, молись и слушай меня — громко говорил Борис, не обращая никакого внимания на присутствующих рядом.

Павел начал исполнять указания Бориса, но молитв он, к сожалению, не знал, поэтому быстро крестился и шептал что-то похожее на набор божественной абракадабры, состоящей из знакомых, избитых очень много раз фраз.

— Проси всевышнего, чтобы ересь покинула тебя и даже тень от неё не падала на твоё сознание в храме ""Святых новомученников"". Ты сейчас к богу обращаешься. Он услышит тебя, успокоения даст и на путь истинный наставит. По-другому увидишь ты всё и растворятся всё твои страхи, даже если сам нечистый подослал к тебе всё это.

Павел бубнил и крестился. Старушки продолжали наблюдать процесс сходный с изгнанием бесов.

— Нет, Борис — неожиданно прошептал Павел, обратив свой взгляд к окошкам арочной формы.

— Что нет? — изумился Борис.

— Он здесь — упавшим, тихим голосом произнёс Павел и начал непроизвольно прятаться за спину Бориса.

— Кто ещё здесь? — спросил Борис и тут же понял, о ком говорил Павел.

Борис смело двинулся к высокому мужчине, в деловом костюме с гладко выбритым лицом и приятной улыбкой, которую дополняла наивность открытых голубых глаз.

— Здравствуйте, мой любезный Петр Аркадьевич. Какими судьбами вы к нам настолько неожиданно, но от этого ещё более приятно для вашего скромного слуги — разливался ласковым голосом Борис, здороваясь за руку с Петром Аркадьевичем.

Павел с ужасом наблюдал картину, которая не помещалась в его сознание.

— ""Бежать, бежать"" — стучало у него в висках.

Выдыш собственной персоной жал руку Борису, говорил что-то неслышимое Павлом. Делал он это мягко. Открытая чистота окружала его ореолом полного дружелюбия, и Борис расплывался в услужливости перед тем, кто, без всякого сомнения, не являлся самим собой для Павла, но был этим самым Петром Аркадьевичем не только для Бориса, но и для всей умиротворенной обстановки таинственного полумрака, от множества зажжённых вокруг свечей.

Выдыш, он же Петр Аркадьевич, изредка поглядывал на находящегося в явном ступоре Павла.

— Познакомьтесь — произнёс Борис, и они с Петром Аркадьевичем сделала два шага в сторону Павла.

Тот продолжал стоять, как вкопанный и, несмотря, на продолжавшую стучать в голове фразу: ""бежать, бежать"", не мог сделать не единого движения.

— Петр Аркадьевич Столпнин — протягивая руку, спокойно произнёс Выдыш.

Ни один мускул на его лице не дрогнул, не изменился ничем глубокий взгляд, и лишь где-то очень глубоко внутри, Павел видел мерцающий блеск несомненной насмешки, которая играла своим значимым превосходством над всеми находящимися здесь, над всеми теми, кто ещё собирался сюда войти.

— Павел Владимирович Рябов — произнёс Павел.

— Очень приятно. Извиняюсь за нескромность, но кем изволите служить Павел Владимирович — неожиданно, довольно старомодно спросил Петр Аркадьевич.

— Я юрист. Работаю в крупной компании (сейчас в отпуске, хотел добавить Павел, но промолчал)

— Хорошее дело, очень нужное — произнёс Петр Аркадьевич.

— В современных условиях — начал говорить стандартную фразу Павел, но его перебил Борис.

— Петр Аркадьевич очень уважаемый человек. Совсем недавно он совершенно безвозмездно преподнёс в подарок нашему храму чудесные иконы. Очень дорогие, принадлежащие известному в России мастеру, с изображением великой мученицы Елизаветы Федоровны.

— Почему же безвозмездно? — спросил кротким голосом Петр Аркадьевич и, не дав что-то произнести изумленному Борису, продолжил.

— Вы дорогой батюшка Борис обещали мне, как следует молиться за всех нас, за наше общее дело, за святых мучеников убиенных большевиками. Мне кажется, что это совсем не безвозмездно, а ,напротив, очень большая цена. Можно сказать, неподъемная в наше смутное тяжёлое время. Одна видимость благополучия вокруг, а внутри совсем не стало бога, у очень многих. Нельзя быть безразличным к этому — Павлу показалось, что человек, именующий себя Петром Аркадьевичем, вот-вот пустит слезу, произнося слова, обращенные к пристыженному Борису.

— Да, конечно, вы правы дорогой Петр Аркадьевич, и я исполню своё обещание, и не только я — смущенно произнёс Борис.

— А вы, как считаете, Павел Владимирович? — спросил Петр Аркадьевич у Павла, тот вздрогнул от обращения и ответил не сразу.

— Я поддерживаю ваши слова Петр Аркадьевич и твои Борис.

Павел был похож на оправдывающегося перед грозным завучем и строгим классным руководителем мальчишку шестиклассника. Он старался не смотреть обоим в глаза. Всё время бросал взгляды то вправо, то влево, где ожидали ещё чего-то интересного прежние старушки, к которым присоединился невзрачный старичок, который заметно прихрамывал на одну ногу.

— Ну, ладно, батюшка мне нужно идти. Слишком много дел на благо нашей свободно процветающей родины — пафосно произнёс Петр Аркадьевич, затем лукаво улыбнулся и тут же добавил.

— Шучу, конечно, но работы действительно много.

Борис с Павлом остались наедине. Какое-то время молчали.

— Это он — произнёс Павел.

— Да, это он, Петр Аркадьевич Столпнин, благороднейшей души человек. Как можно больше нам нужно людей сердобольных неравнодушных к нашему обществу и к вере нашей православной.

Борис внимательно и кажется с легкой крупицей неудовольствия, смотрел на Павла. Тот хотел ещё раз попробовать начать, так и не начатое откровение: нет никакого Петра Аркадьевича Столпнина, и его фамилия с инициалами, есть лишь издевка, а есть не кто иной, как господин Выдыш. Жестокий убийца, посланник адского пламени на территории новой России, который занимается здесь совсем не благотворительностью, а неизвестно чем, но обязательно тем, от чего исходит холодной озноб могильной сырости. Над которым, сливаясь с тёмным полотном злых туч, кружатся стаей голодные вороны, и остывающей на глазах кровью блестит безжалостное полотно ненасытной шашки, которую с жадностью целует капитан Резников и улыбается ему полным доверием во всём, всё тот же поручик Выдыш...

...Только взгляд Бориса, делал даже не начавшуюся попытку бесполезной, и Павел сумел лишь произнести.

— Прощай Борис. Мне тоже нужно идти.

— Павел, постарайся успокоиться. Сходи к врачу, у тебя, по всей видимости, нервный срыв.

— Хорошо — ответил Павел.

Через несколько секунд он оказался на улице и быстро пошёл в сторону дома, думая только о том, куда можно уехать отсюда, как начать новую жизнь в сорок семь лет, и вообще возможно ли всё это.

10.

Калинин остановил автомобиль в сотне метров от дома Степана. Дом находился на небольшой горочке, автомобиль стоял внизу, в нём сидел Калинин и курил уже вторую сигарету, наблюдая за происходящим во дворе Степана. Через неплотный штакетник и картофельную ботву ему открывался хороший обзор на заасфальтированный участок, с правой стороны от которого размещались постройки, одной из которых, без всякого сомнения, была баня. Калинин определил это по длинной металлической трубе, с аккуратным козырьком над ней. Ещё имелась натянутая поперек всего двора толстая бельевая веревка, но, слава богу, на ней ничего не висело, и потому не мешало Калинину хорошо видеть, как периодически на дворе появлялся Степан, одетый в шорты, доходящие ему до колен. Черную футболку с очередным логотипом сатанинского содержания. На голове Степана была задом наперёд одета чёрная бейсболка, делавшая его не моложе, а смешнее. Логотип на бейсболке повторял набором латинских символов надпись на футболке. Но ни ту, ни дублирующую Калинин всё одно прочитать не мог, и дело было не в расстояние до символов, а в банальном неумение следователя расшифровывать загадочные завитки и угрожающие формы самих латинских буквиц.

Степан занимался стиркой. Таскал вещи, наливал и выливал воду, и очень скоро толстая бельевая веревка, завесившись шмотками, должна была перекрыть Калинину обзор. Пока же Степан занял лишь одну её сторону, да и Калинин, к этому времени, достаточно насмотрелся на Степана, а кто-то ещё из интересующих Калинина людей так и не появился.

Калинин завёл мотор, потихоньку поднялся на горочку. Остановился возле входа в дом, не успел покинуть авто, как залаяла собака. Калинин хлопнул дверцей, собака залаяла ещё громче.

— Заткнись сволочь — грубо закричал Степан.

Калинин тут же постучал в железную дверь, окрашенную в светло-коричневый цвет. Степан не торопился открывать, и Калинин громко крикнул.

— Степан Степанович, откройте — полиция.

— Иду, я иду — недовольно ответил Степан, и Калинин услышал тяжёлые шаги с другой стороны двери.

— Представляться мне нет необходимости — произнёс Калинин, здороваясь со Степаном.

— Понятно — пробурчал Степан.

— Мне многое непонятно, вот и решил поговорить с вами, как бы выразится правильно, в неформальной обстановке.

— Проходите господин Калинин.

Степан пригласил Калинина в дом, тот разулся на веранде и, оказавшись внутри, присвистнул.

— Ничего себе.

Добавил к свисту Калинин, рассматривая многочисленные постеры, прибитые к стене пластинки-сувениры.

— Увлекаетесь металлом и... — Калинин сделал наигранную паузу глядя на фашистскую каску.

— Нет, что вы господин следователь. Металлом, конечно, увлекаюсь, а вот это.

Степан смутившись посмотрел сначала на фашистскую каску, затем на добротную имитацию Шмайсера и макет танка Т 4.

— Это мне досталось в наследство от погибшего друга. Всё хотел убрать, но как-то ещё руки не дошли.

Степан чувствовал себя крайне неловко. Калинин нарочно взял в руки Шмайсер.

— Друг был неонацистом?

— Нет, вы что. Он увлекался историческими атрибутами, только и всего.

Степан тут же показал Калинину копию отечественного ППШ и макет знаменитого танка Т 34.

— Тогда понятно, а то я уже испугался. И всё же уберите в сторону предметы с нацисткой символикой, по закону не разрешается.

— Хорошо, господин следователь — мрачно сказал Степан, понимая, что встреча началась совсем уж неудачно.

— Чем обязан вашему визиту — сказал Степан, когда Калинин не спрашивая разрешения, уселся на диван в гостиной и продолжал рассматривать рок-галерею.

— Скажите Степан Степанович, когда вы познакомились с гражданином Резниковым?

— Вы уже спрашивали об этом. Я ответил вам совершенно честно.

— Да, конечно, но может вы вспомнили что-то ещё.

— Напрасно господин Калинин вы подозреваете меня. У меня в любом случае не было никакого мотива убивать деда Прохора.

— Я вот как раз интересуюсь по поводу этого самого мотива. Выходит, что его не было ни у кого, или он был у кого-то совершенно неизвестного мне.

— Я не знаю ничего об этом. Просто купил шашку, посидели, поговорили и я поехал домой.

— Странного ничего не заметили?

— Нет, разве, что дед выглядел как-то плоховато и ещё сказал: что мы больше не встретимся.

— Стоп, Степан. Сейчас давайте поподробнее.

Калинин остановил Степана. Степан понял, что сам того не желая сболтнул лишнего, чему он сам не придавал значения, но за это мгновенно зацепился Калинин.

— Я сказал: скоро увидимся, на рыбалку приеду.

Он ответил: что, нет, Степан не увидимся.

— Он чувствовал или знал, что его должны убить?

— Не знаю. Может он просто предположил, что наши жизненные тропы не сойдутся больше.

— Бросьте Степан Степанович врать, когда он это говорил, вы точно подумали, что он имеет в виду собственную смерть.

— Да я действительно подумал тогда об этом, но я думал о естественном процессе, как бы вам это правильно объяснить.

— Не нужно я хорошо понял вас. Лучше скажите, говорил ли Афанасьев о Резникове и Выдыше или о ком-то из них в отдельности.

— Нет, этого не было, он вспоминал своего отца, а про Резникова или Выдыша ничего не было.

— Выдыш не заходил в дом в тот злополучный день?

— Нет, я уже говорил об этом под роспись.

— Скажите Степан, сейчас у вас какие отношения с Резниковым?

— Да никаких нет отношений.

Произнеся эти слова, Степан побледнел. Почувствовал на губах сухость и неприятное ощущение в груди. Калинин, уже в какой раз, отметил внешние метаморфозы в поведение Степана, но снова сделал вид, что внутренняя борьба Степана остается известной только самому Степану.

— Я недавно виделся с господином Резниковым, и знаете, у него в паспорте от чего-то значится регистрация по месту жительства с вашим Степан адресом. Как вы сможете мне это объяснить?

— Не знаю, этого не может быть. У меня здесь помимо меня прописана ещё тёща.

— Одна тёща?

— Нет, ещё её сын. Моя бывшая жена, дочь.

— Вот видите сколько много. Может вы запамятовали в этом списке господина Резникова. Если это так, то видимо, вы знакомы давно. Одна лишь процедура постановки в паспорт штампа длиться восемь дней, а вы говорите, что познакомились с Резниковым семь дней назад.

Степан реально недоумевал. Что говорит Калинин? Хитрый розыгрыш или Резников зачем-то ввел Калинина в заблуждение. Встречались ли они вообще?

— Не угостите ли меня чаем, извиняюсь за наглость, но пить сильно хочется — попросил Калинин.

— Конечно — ответил Степан, включил чайник и заметил, что Калинин внимательно смотрит на шашку, которая находилась в маленькой комнате, совершенно забытая Степном во время его разговора со следователем.

— Покажите мне её ближе — произнёс Калинин.

Степан почувствовал неприятный холодок внутри, который смешивался с одной единственной мыслью: как я мог, забыть её убрать.

— Шашка, как шашка, что её смотреть — сопротивляясь, ответил Степан.

Калинин отметил, как изменилось лицо Степана, стоило ему коснуться шашки. Просветление мгновенно появилось в душе Калинина, он ликовал, понимая, что правильно нащупал пульс столь странного дела, которое он ещё не мог даже, как следует упорядочить. Видение Резникова, Выдыша. Слова Резникова. Полный сумбур, и всё же правильный вывод: Степан купил шашку. Шашка нашла нового хозяина. Старый хозяин стал не нужен и его убили.

— Покажите Степан Степанович, не забывайте, что этот предмет фигурирует, и очень заметно, в уголовном деле об убийстве Афанасьева.

Степан поставил перед Калининым чашку с горячим чаем, пододвинул к нему вазочку с шоколадными конфетами и очень неохотно пошёл за шашкой. Калинин с наслаждением наблюдал, как бережно, любовно Степан взял в руки шашку. На долю секунды Калинину показалось, что сейчас Степан поцелует стальное полотно, но Степан не сделал этого и через несколько мгновений он протягивал шашку Калинину.

Калинин повторил бережные движения Степана, взяв шашку в руки. Заметный холодок пробежал у него по всему телу. Калинин вздрогнул от этого и вопросительно посмотрел в сторону Степана, но тот стоял к нему спиной наливая чай самому себе. Шашка притягивала к себе, и Калинин от этого невольно съёжился. Пальцы правой руки, державшие оголенную сталь, начали нагреваться. Калинин увидел непохожее отражение на зеркальном полотне шашки, начал вглядываться пристальней.

— Что там интересного — оглушил его посторонний голос.

Калинин поднял голову, — и дыхание в его груди застряло, превратившись в перегородивший глотку камень. Вместо Степана перед ним стоял Резников, одетый в военную форму времен гражданской войны. Во рту дымилась проклятая папироса, что уже в третий раз напоминала Калинину о себе. На поясе, как ни в чём не бывало, висела расстёгнутая кобура, из которой был виден револьвер системы наган. Неприятный блеск резанул глаза Калинина, отразив свет от начищенных сапог Резникова. Руки Резникова были запачканы свежей кровью.

— Так что там интересного господин капитан? — ещё раз спросил Резников, в упор разглядывая Калинина.

— А где Степан? — прошептал Калинин, чувствуя, что сердце в груди бьется слишком сильно, настолько сильно, что Калинин боялся того, что этот стук будет слышен не только ему.

— Степан вышел, покурить — спокойно ответил Резников.

— Это тот наган? — продолжая испытывать страх, спросил Калинин.

— Да, это тот самый — Резников противно улыбнулся, обнажив всё свои зубы, затем обыденно взял со стола кухонное полотенце и начал старательно вытирать кровь со своих рук.

Калинин видел, как вафельная, белая ткань покрывается разводами, меняя свой цвет на что-то розовое, ядовитое.

— Там кровь — произнёс Калинин, сам до конца не понимая, зачем понадобилась ему эта реплика.

— Конечно кровь. Хорошо, что вы господин капитан не подумали, что это томатный сок.

— Гражданин капитан — робко поправил Резникова Калинин.

— Господин капитан звучит лучше. Согласитесь, а то у вас получается, как у незабвенного душки Керенского.

Калинин не ответил на эти слова, но решился задать другой вопрос.

— Вы господин Резников убили Афанасьева?

-А вы сами, как думаете? — вопросом на вопрос ответил Резников и уселся за стол рядом с Калининым.

— Я просто уверен, особенно сейчас, что это сделали вы — произнёс Калинин, потихоньку ощущая, что страх совсем недавно не дававший ему дышать, начал растворятся, пропадать в неизвестном направлении.

— Нет, он сам убил себя, так же, как и его наставник, отец Кирилл — засмеялся Резников.

По его глазам Калинин видел, что он откровенно лжёт, да и к тому же надсмехается над всем этим.

— Все— таки это были вы капитан — Калинин отхлебнул глоток чая — Позвольте ещё раз вашу папиросу? — продолжил Калинин.

Резников протянул к нему открытый портсигар.

— Скажите господин капитан, за что вы убили Афанасьева? — снова заговорил Калинин.

— Интересные люди жандармы. Всю жизнь удивляюсь вам — с улыбкой произнёс Резников.

— Я вообще-то полицейский — не согласился Калинин.

— Какая разница, мой дорогой, что одно, что другое.

— Я знаю, что военные относятся к нам с некоторым пренебрежением, но все-таки какой мотив, господин капитан.

— Я не всегда, и не совсем военный, и в нынешней должности имею с вами много общего.

Калинин смотрел на Резникова с нескрываемым удивлением.

— А впрочем, слишком много. Лучше я вам кое-что покажу, только позже. Всё будет, но будет позже, наберитесь терпения.

После этих слов Резников ничего не объясняя поднялся с места и вышел сначала в коридорчик, а затем, открыв дверь, скрылся из обозрения Калинина на веранде. Тот посидел несколько минут в полном одиночестве, полагая, что Резников вот-вот вернется. Прошли ещё несколько минут, Калинин поднялся, понимая, что ни Резникова, ни Степана в доме нет.

Степана он нашёл быстро. Тот сидел на диване, по его внешнему виду было непонятно, спит ли он глубоким сном или случилось что-то совсем нехорошее. Калинин подошел близко, толкнул Степана в плечо, только тот не прореагировал на это пробуждением, но к удовлетворению Калинина, пробурчал что-то невнятное и ещё улыбнулся, наслаждаясь своим сновидением.

Резникова, как и думал Калинин, нигде не было. Чтобы убедиться в его отсутствии полностью, Калинин прошёл на двор, за которым наблюдал ещё недавно со стороны. Открыл всё возможные двери, осмотрел всё имеющиеся углы. Результат отсутствия Резникова подтвердился, и Калинин вернулся в дом. Степан по-прежнему глубоко спал. Калинин постоял возле него, после чего вернулся к тому, что интересовало его больше всего. Шашка находилась на своём прежнем месте. Жадно потянувшись к ней, Калинин во второй раз ощутил непреодолимую тягу обладать ею. Ничего подобного не ощущал он в самых смелых мечтаниях, да и не имел понятия в своих мыслях о чем-то подобном.

Шашка играла блеском. Вторгалась легкостью в сознание. Между ним и чем-то большим был один шаг. Калинин подумал: что должен появиться Резников, но того не было, а день как-то незаметно оставил улицу в распоряжение вечера. Калинин всё же набрался силы воли и положил шашку на место.

— ""Теперь нас обязательно будет ждать ещё одна и не только одна встреча"" — подумал он, смотря на шашку с расстояния пары шагов. Пауза расставания затянулась. Шашка несколько раз озарила пространство вокруг себя холодным отсветом. Это не удивило Калинина. Ей не нужен был падающий на неё свет. Калинину сейчас тоже уже многое было не нужно, и он, ещё раз глянув на спящего Степана, ушёл, захлопнув за собой дверь. Завелся двигатель автомобиля. Вечерняя прохлада лучше обозначила выхлопные газы, шины малость шлифанули по асфальту.

11.

... Сны банальны и очень личностны. Они то же самое, что и размышления. Они часть сокровенного внутреннего мира, таинственного и непонятного, индивидуального и странного. Мало найдется тех, кто любит слушать пересказы чужих снов, если сам не готовится озвучить своё сновидение. Ещё людям очень нравится дополнять сны тем, что приходит в голову во время их рассказа или просто соединять воедино куски, образы, что не были соединены в процессе самого сновидения.

Странная субстанция, пугающая и манящая к себе. Сколько предчувствий и сколько легенд. Сколько опасений и необходимых объяснений.

И всё же всё началось именно со сна. Обычной ночью под звук внезапно налетевшего ветра, что обещал очередную грозу. Которых и без того было уже немало за последние два дня, когда сталкивались между собою воздушные фронты, сверкая молниями, беспокоя оторванными листами металлического профиля с сарая, поломанными ветками тополя, который был всё десять лет напротив, расположившись у соседнего дома.

Степан, к тому же, был абсолютно трезв и даже, как ему казалось, ни о чём не думал, что могло бы напрячь нервы перед случившимся сном. Только, это случилось. Он увидел её в первый раз, но ему от чего-то почудилось, что она знает его. Только откуда? На это сон ответа не давал, да и был он собственно не об этом, а о чём-то совершенно обычном, где мелькали знакомые лица и такие же привычные пейзажи. Ещё играла до боли знакомая музыка, и совсем ничто не беспокоило, умиротворенное еле слышное тиканье часов с другой от сна стороны. Напротив, тишина со спокойствием медленно двигали картинку, в которой было всё ещё раз обычно, но при этом неосознанно ново.

Этим новым была она. Он запомнил её, запомнил её глаза, её смущенность и теплую руку, которую она протянула ему стоя возле хорошо знакомой автобусной остановки. Где много раз бывал он, а сейчас был рядом с ним, давно забытый одноклассник, а вместе с ним была она. Она смотрела. Она, кажется, чего-то ждала. Ему хотелось ей что-то сказать для того, чтобы она не исчезла. Чтобы осталась, когда исчезнет одноклассник, когда гроза всё же разродится теплым летним дождем, с большим количеством пузырей на поверхности грязных луж.

Но она исчезла. Он не успел что-то сказать. Она не подсказала ему что-то необходимое. Он не знал, что должен произнести. Она лишь притягательно улыбнулась, в тот последний миг их нечаянного свидания, что он уже не мог забыть её губы, её очаровательные глаза.

Когда обычная ночь, пользуясь своими неизвестными правилами, перевернула сон в иную плоскость, а после и вовсе превратилась в сплошную темноту, Степан проснулся. Долго он слушал, как сильно разбушевалась всё же явившаяся гроза, как вот-вот оторвет она тонкий лист металлического профиля, как через несколько мгновений большая ветка тополя, оторвавшись от ствола, перегородит дорогу между домом Степана и соседним, который уже десять лет стоит напротив.

— Вперед братцы! Прорвёмся через эту улицу, тогда сумеем уйти. Вперед братцы! У нас с большевиками разговор короткий! — Степан, держа в руке револьвер, выскочил из-за угла, — и тут же его лицо, с возбужденными блестящими глазами, посекли в кровь камешки от ударившей совсем рядом пулеметной очереди.

Степан упал, как подкошенный, но гадко ему стало не от пулемёта, который надежно перекрыл выход к спасению, а от того, что никто из солдат, оставшихся за углом, не последовал за ним.

— Что же вы братцы, труса празднуете. Последний раз по-хорошему говорю.

Степан направил револьвер на солдата с порванным рукавом и грязным от пыли лицом. Они были примерно ровесники, а рядом с солдатом сидели ещё семь человек, трое из которых были совсем молоденькими ребятами. Один, напротив, был очень пожилым с нашивкой вахмистра, большими усами и чёрной жесткой щетиной на щеках.

— А что ещё по-плохому может быть? — уставшим голосом, не делая ни одного движения, спросил солдат с порванным рукавом.

— Ты, как каналья с офицером разговариваешь! — закричал, побледнев лицом, как чистый лист бумаги, Степан.

— А где же братцы? — усмехнулся солдат.

— Я тебя сейчас суку большевистскую.

Степан приставил свой револьвер вплотную к голове солдата, но тот никак не реагировал на столь отчаянно угрожающий жест. Ничем не изменилось его лицо, так же смотрели на Степана голубые глубокие глаза.

— Убери револьвер, ваше благородие — услышал Степан голос за своей спиной.

Он подчинился прозвучавшей просьбе, внутренне чувствуя, что как минимум одна винтовка сейчас направленна на него, и медленно обернувшись, не ошибся. Молодой парень с выщипанными рыжими усиками, чересчур, круглым по форме лицом, поднявшись на ноги, держал винтовку, которая готовилась отправить Степана к его праотцам вместе со всеми идеями белого освободительного движения. По глазам остальных Степан понял, что если он ещё что-то скажет или сделает резкое движение, то к одной винтовке присоединятся ещё парочка нарезных стволов.

— Что же вы братцы — произнёс Степан, чувствуя, как ледяной холодок застрял в середине грудной клетки.

— И вот опять братцы. Присядь ваше благородие, не суетись — произнёс всё тот же солдат с порванным чуть ниже плеча рукавом.

Степан опустился на землю. Прислонился спиной к холодной штукатурке двухэтажного здания. Улица позади них была пустой, но вечно продолжаться это не могло. Минуту на минуту, но может чуть больше, и большевики выбьют с закрывающего их перекрестка остатки роты поручика Болдина.

Хотели вернуться назад, но этого тоже сделать не смогли, попав под пулемётный и винтовочный огонь, идущий с первых этажей домов по правую руку. Мышеловка захлопнулась сзади, и оставалось только вперёд, только именно в этот момент, требующий последнего напряжения сил, эти самые силы вместе с желанием, куда-то пропали у его немногочисленных солдат.

— Что предлагаешь? — голосом, обозначающим равенство, спросил Степан всё того же солдата с порванным рукавом.

— Что здесь предлагать. Дождемся момента, и руки вверх, лишь бы не перестреляли сдуру.

— Послушай Антип (Степан хорошо знал имя солдата) ты же не новобранец. С лета прошлого года, если мне не изменяет память, воюешь с красной сволочью. Неужели ты думаешь, что комиссары станут с тобой за жизнь толковать. Лучше всё же в бою — Степан тяжело выдохнул и сплюнул на пыльную землю.

— Навоевался, видимо, ваше благородие. Хватит уже.

— Действительно, что умирать приспичило. Нужно было давно бросать всё это, и до дома — произнёс один из солдат, глядя себе под ноги.

— Думаешь, дома тебя большевики не найдут. На печке от них, как и от смерти не спрячешься — со злобой в голосе произнёс Степан.

— Мне что они. Я им дорогу не переходил. Мобилизованных они сразу милуют. В худшем случае, заново мобилизуют и всё. Кого хера я умирать должен — хриплым голосом, таящим в себе вызов, ответил солдат, и Степан не стал с ним спорить, а солдат сделав коротенькую паузу продолжил.

— Вон, кто пусть большаков боится, сучий потрох. Смотри в костюмчик нарядился. Шляпу только буржуйскую забыл.

Почти всё повернули головы в обратном направлении. Им навстречу бежал человек средних лет, в руках которого было два больших чемодана. Немного отставая от него, бежала, оглядываясь назад, молодая женщина. Её темно-каштановые волосы растрепались от быстрого передвижения. Длинная юбка мешала ей, но всё же она двигалась быстро, хотя и уступала в интенсивности своему спутнику.

— Кто это? — подал голос небритый пожилой вахмистр.

-Батюшка Павел, собственной персоной. Кто с ним не знаю — сплюнул себе под ноги тот же солдат, что не боялся большевиков, сидя на своей печке.

Мужчина и женщина, запыхавшись, остановились возле группы солдат.

— ""Странный батюшка Павел, без бороды"" — подумал Степан.

— Нельзя сидеть доблестные воины святого престола. Скоро антихристово войско перекроет всё выходы из города — обратился батюшка Павел к солдатам.

— Щели всё одно останутся — со злобой в голосе проговорил всё тот же солдат.

— Это ты Демид? — спросил батюшка Павел.

— Я батюшка, как видишь. Навоевались мы, и ты, вижу, впросак попал. Что же ты так неаккуратно, время ведь было — усмешка скользила по лицу Демида.

— Зачем так говоришь, бога побойся. До последнего я молился за наше праведное воинство. Верил, что не оставит нас на этот раз господь.

— Жаль, конечно, но в очередной раз, оставил он наше воинство — произнёс Антип.

— Бог поможет нам. Я верю, но и мы не должны сидеть и ждать своей участи на заклание. Нельзя ждать, когда слуги сатаны разорвут нас на части — проповедовал Павел и всё время смотрел на пустую, пока что улицу позади них.

Женщина, испытывая неловкость, сумела пристроиться возле сидящего молча Степана. Степан посмотрел на неё. Она посмотрела на него в ответ.

— Вы что-то хотели, господин офицер — спросила она ясным, чистым и приятно кротким голосом.

— Нет, отдыхайте барышня, у нас есть ещё самую малость времени — ответил ей Степан.

— Это тебя батюшка Павел будут на части рвать слуги сатаны. Есть им с тобой за что поквитаться, баш на баш, а мы уж как-нибудь, с именем божьим, уцелеем. Что скажешь? — Демид говорил и смотрел на батюшку Павла с явным раздражением.

Батюшка Павел испугался слов солдата. У него заметно забегали глазки. Он начал тереть подбородок, который, по всей видимости, чесался от наспех произведенного бритья, что позволило батюшке Павлу избавиться от своей бороды. Только даже на это времени у батюшки было в обрез, поскольку он оставил под носом что-то похожее на неприятные рыжие усы.

— Злишься за своего отчима Александра. Напрасно, продал он веру православную и получил по заслугам — набравшись смелости, всё же произнёс батюшка Павел, но при этом пристроился возле сидящего Степана и своей недавней спутницы.

— А если и так, что в этом плохого. Мать моя у тебя в ногах ползала. Всеми святыми просила, послушал ты её? Сколько народу загубил именем божьим, к которому отношения не имеешь, как и все вы суки поганые. Что бежишь? Выйди на праведную смерть. Проложи другим дорогу именем божьим. Заткнётся пулеметик за углом, и уйдем мы, с образами в головах, по домам целы невредимы, и дальше святым ореолом защищены будем — почти кричал Демид.

Батюшка Павел окончательно притих, сжался сидя на корточках. С его лба стекали несколько капель пота.

— Прекратите, нашли время — неожиданно произнесла женщина.

— Заступница нашлась. Попадья что ли новая? — с прежней интонацией раздраженного сарказма проговорил Демид.

— Как вам не стыдно мужчина. Я сестра милосердия, а зовут меня София Алексеевна.

— Очень приятно София Алексеевна. Я Степан Степанович — представился Степан, хотя София его об этом не просила.

— Мне тоже — она повернула голову в его сторону.

Степан улыбнулся ей, и она немножко смутилась. Обстановка не располагала к этому, от того их взгляды друг на друга приобретали огромную ценность, и кажется они оба почувствовали именно это. Степан ещё раз посмотрел на неё. На этот раз она не отвела свой взгляд. Выдержала нахлынувшие испытание и слегка нежно улыбнулась перед тем, как опустить вниз свои красивые глаза.

— ""Нет, не может быть. Смерть случится сейчас, не до этого"" — подумал Степан.

— Что вы делаете? — произнесла София, глядя в другую от Степана сторону.

— То, что необходимо сделать, барышня — ответил Антип.

Степан перевел свой взгляд на него. Тот разорвал свою рубаху и сейчас прикалывал на штык один из её кусков.

— Что же вы молчите, господин офицер, или вы согласны с ними — София впилась своими синими глазами в Степана.

В её голосе не было упрека. Был вопрос, который даже не требовал незамедлительного ответа, поскольку застрял, замер между его и её глазами.

— Я не с ними, но и сделать ничего не могу — как бы оправдываясь, ответил Степан.

— Вы собираетесь, сдаться? — испуганно прошипел батюшка Павел.

— Лично я, нет — ответил Степан. Демид вопросительно на него посмотрел, но Степан не стал что-либо пояснять.

Антип тем временем поднялся на ноги подошел к углу и, вытащив за угол винтовку, начал двигать ею то вниз, то вверх. Затем он закричал: — Сдаемся! Не стреляйте! Сдаемся!

Никто не отвечал, наверное, полминуты. Антип повторил предложение о сдаче, и только после этого раздался грубый прокуренный голос: — Бросай оружие за угол и выходи по одному, не боись стрелять не будем!

Двое молодых парней тут же сделали два шага вперёд, грохот брошенного оружия оглушил Степана: суки — подумал он. Вслед за первыми последовали и остальные, те двое с поднятыми руками уже предстали перед глазами неприятеля, другие начали пополнять компанию, — и в этот момент Степан произнёс.

— За мной.

Схватил Софию за руку, и они кинулись через своих бывших братьев по оружию вперёд, что было сил. Батюшка Павел мгновенно рванулся за ними. Красные, не ожидавшие подобного, потеряли драгоценное время. Не заговорил пулемёт, зато опомнившись, раздались многочисленные винтовочные выстрелы. Степан бежал огромными прыжками, увеличивая их размах с помощью своего высокого роста. Он был похож на неведомого зверя, и державшаяся за его руку София буквально летела за ним, не чувствуя ни земли под ногами, ни собственного дыхания. Батюшка Павел мчался, по-прежнему, держа в руках свои чемоданы, но ему не повезло довольно быстро. Одна из пуль воткнулась ему в спину, он растянулся лицом вперёд, попытался встать, но тут же вторая пуля пригвоздила его к земле теперь уже навечно. Один из чемоданов раскрылся, содержимое в виде многочисленных банкнот и нескольких икон в ценных окладах, вывалились на мостовую возле окаменевшего и уже готовящегося предстать перед своим работодателем батюшкой Павлом.

Степан и София слышали гибельное падение батюшки Павла, но им было не до этого. София даже успела оглянуться и увидеть растянувшееся во весь рост тело батюшки, содержимое его багажа. Только жалеть о нём, думать о случившейся смерти святого было некогда. На кону стояла собственная жизнь, а свистевшие рядом пули старались оборвать её, так же, как сделали они это с несчастным батюшкой Павлом...

... — Зачем стрелял в этого? — спросил высокий красноармеец у Демида, который стоял с высоко поднятыми руками.

-Личные счеты у меня с ним товарищ. Это поп Павел, может, слышали вы о таком.

— Нет, мы не местные — ответил красноармеец.

— Такой лучше мёртвый, чем бы ушёл к своим.

— Разберемся потом.

— Здесь смотри что! — закричал другой красноармеец, обращаясь к остальным.

— Не трогать ничего! — закричал высокий красноармеец своим подчинённым, которые с огромным интересом и явным желанием поживиться, смотрели на содержимое багажа батюшки Павла...

12.

В десяти метрах от них показались густые заросли кустарников, облепивших подход к узкой речке с чистой, прозрачной водой. Речка же петляла, становилась то уже, то шире, естественной преградой окаймляя границу города. Её противоположный берег лежал уже за чертой города, там начинались перелески, между ними поля, где-то чересчур открытые, и тем опасные пространства, но всё же это была свобода, это была возможность остаться в живых.

Степан хорошо знал это, но проследовать к реке сразу им не удалось. Спрятавшись за обычным деревянным штакетником, который на их счастье был дополнительно укрыт непролазной травой, не обращая внимания на обжигающую открытые места кожи крапиву, они лишь тяжело дышали, и Степан постоянно поворачиваясь, видел возбужденное от борьбы со смертью красивое лицо Софии. Она глубоко дышала носом. Привлекательной краской горели её щеки, а упругая, статная грудь поднималась при каждом вдохе.

Степан сильно сжал её руку. Пристально посмотрел ей в глаза. Она и на этот раз не отвела своих глаз.

— Табаком пахнет от вас господин офицер — прошептала она.

— Это ничего Соня. Сейчас ещё чуть-чуть и с божьей помощью будем у своих.

Солдаты красноармейцы приближались, громко разговаривая и что-то крича пленным. Мостовая поднимала пыль. Дома, расположенные по одну сторону, пропитывались голосами, сохраняли в себе уходящую от них в этот момент историю. Оставляли себе её частичку, а может и весь этот день полностью. Штукатурка, нанесенная на кирпич. Толстые бревна, фундаменты, крыши — все участвовали в этом процессе, а шествие двигалось обыденно. Крик сменялся смехом, кто-то слишком устало и напряженно дышал, кто-то еле волочил ноги, кто-то шёл спокойно и даже улыбался чему-то только ему известному. Среди пленных было четыре офицера, которые выглядели совсем уж обреченно и даже безразлично к происходящему вокруг них, и к тому, что происходит с ними самими.

— Это же Казанцев — тихо почти прошипев, произнёс Степан, обращаясь к Софии.

— Кто это? — ещё тише спросила она.

— Один мой старый приятель — произнёс Степан, и по его лицу было видно, что он тяжело переживает увиденное.

Скулы Степана напряглись, глаза наполнились бессильной злобой. Вид пленного Казанцева заставлял Степана испытывать всю гамму неприятных эмоций. У Казанцева была разорвана форма. Один из двух погон болтался, держась на тонкой нитке. На правой щеке была размазана кровь, смешанная с грязью. Левая нога заметно волочилась за правой, и Степан увидел, что выше колена, на этой самой левой ноге, имеется пропитанная кровью повязка. Рядом с Казанцевым шёл совсем молоденький прапорщик. Он в момент, когда пленные сравнялись со Степаном и Софией, начал тревожно всматриваться в их сторону, как будто хотел там увидеть кого-то столь необходимого ему сейчас. Можно было бы подумать, что, каким-то неведомым образом, он чувствуют, ищет их, но это было не так. Прапорщик хотел увидеть свою мать, отца. Которые сумеют решить всё его проблемы и заберут его отсюда домой. Не увидит он больше ничего этого, не услышит смеха и голосов чужих людей, что сейчас конвоируют его вместе с бравым капитаном и другими несчастными, сильно похожими на него самого.

— Им сейчас ничем не поможешь — прошептала София.

— Да, Соня. Я понимаю — ответил Степан.

Через минуту или даже меньше улица освободилась, и только парочка грязных в оборванной одежде мальчуганов ещё находились в обозрение Степана и Софии. Затем и они, обдумав свои дальнейшие действия, бросились следом за колонной военнопленных, которая скрылась за поворотом улицы.

Выстрелы окончательно стихли. Начал подниматься ветер, несущий в себе чувствительный холодок.

— Вот и всё — констатируя факт, произнёс Степан.

Они уже пробрались через кустарник. Перед ними лежала небольшая водная преграда, но перепрыгнуть её было невозможно, а брода пока что видно не было. Тихая гладь могла таить в себе небольшую глубину, так же могла она иметь под собой и хорошенький омут. На дне которого обязательно добавляет воду в реку холодный источник.

Степан и София, держась за руки, медленно двигались вдоль берега. Частенько оборачивались на любой посторонний звук. Пройдя сотню метров по течению, Степан увидел препятствие в виде заборов, ограждающих огороды, которые подступали к самой воде, к тому же и берег начал принимать всё более отвесную форму.

— Чёрт побери — выругался Степан.

— Может где есть какой мосток — жалобно произнесла София.

— Вряд ли — ответил ей Степан.

Но удача повернулась к ним лицом, не желая, по какой-то причине, расставаться с понравившейся ей парой симпатичных, дышащих молодостью и жизнью мужчиной и женщиной. Речка делала небольшой изгиб, по центру которого был отчетливо виден доступный для перехода брод.

— Слава богу — произнесла София.

— Быстрее — сказал Степан, боясь, что неожиданный подарок судьбы куда-нибудь пропадет, испариться, оставив их с Софией снова возле непереходимой реки.

Они спустились к воде, и Степан облегченно произнёс, смотря на Софию повеселевшими глазами, которые сливались с вымученной, но всё же улыбкой.

— Думал, что придется нам с тобой вплавь перебираться.

— Я не умею плавать.

— Разрешите — спросил Степан, малость смутившись.

София поняла, что он хочет взять её на руки и не стала ему в этом отказывать.

Степан аккуратно, насколько мог, поднял Софию на руки, и через несколько секунд они оказались на середине быстрого переката. Ещё десять шагов проделал Степан, их встретил вожделенный противоположный берег, за которым теперь уж точно лежало счастливое спасение.

Двигались они средним шагом. Внимательно и достаточно осмотрительно. Прошли примерно километр, пересекли одну грунтовую дорогу. Перед большим заросшим полем, между двумя густыми кустами, и под кронами, уходящих в самое небо, пахнущих от летнего тепла смолой, больших и чуть красноватых стволов сосен, — они остановились. Молчали недолго. Степан нарушил отдых вопросом.

— Соня, хотел спросить, но как-то неудобно.

— Спрашивайте Степан — ответила она.

— Этот священник батюшка Павел, что вас с ним связывало?

— Вы что ревнуете? — кокетливо улыбнулась Соня.

— Да, в какой-то мере. Вы очень красивая, но я ничего не знаю о вас.

— Я, впрочем, о вас тоже ничего не знаю — произнесла она, поддержав взаимный интерес.

— И всё же, вы мне не ответили, о батюшке Павле.

— Вы хотите узнать, кто он мне?

— Да именно это.

— Он мне никто. Мой отец служил у него управляющим. У батюшки Павла было очень большое хозяйство. Огромный дом. Много прислуги. И что самое интересное, он очень любил кошек. Их было огромное количество. Очень жаль несчастных кошечек, что с ними теперь будет.

— А что с вашим отцом? — спросил Степан, не отводя глаз со своей спутницы.

Сейчас он сильно, с затаенным трепетом, понимал, что в его жизни произошло совершенное чудо, и он в течение нескольких часов влюбился. По-настоящему, бесповоротно. Глухие удары сердца подтверждали осознание волшебного. Сохли от волнения губы, и даже прозвучавшие с большой силой два взрыва, со стороны покинутого ими города, не вызвали в Степане никаких эмоций.

— Что это? — встрепенулась Соня.

— Видимо, где-то была заложена взрывчатка — безразлично ответил Степан.

— Так что с вашим отцом?

— Не знаю, он добровольцем ушёл в армию ещё в самом начале лета. После этого я ничего не знаю о нём.

— А мама?

— Мама давно умерла.

— Извините, Соня. Для вас отец был, вероятно, больше чем отец, если он воспитывал вас один.

— Нет, Степан, скорее наоборот. Он совсем не уделял мне внимания. Бесконечно таскался по разным женщинам. Иногда, даже не понимаю, почему я люблю его, и до сих пор думаю со страхом: что лежит он давным-давно закопанный в чужую землю, а единственная дочь понятия не имеет, где это место, и как погиб он.

— Вы очень набожны Соня

— Наверное, Степан. Просто не знаю, как определяется степень этой набожности. Только думаю, что всё происходящее есть наказание за наши грехи.

— Нет, Соня. Хоть я и очарован вами, говорю со спертым в груди воздухом, насколько вы мне нравитесь.

Степан замолчал после этих слов. Соня покраснела, повернула голову в сторону, стараясь что-то важное рассмотреть в обычной траве.

— Просто у тунеядцев нашлись хорошие учителя, а наши общие грехи не имеет к этому никакого отношения. Вы видели и слышали, как встретил батюшку Павла один из моих бывших подчинённых.

— Я знаю этого мужчину. Хотя он меня не узнал. Обычный он, каких много.

— От чего тогда у него такая ненависть к священнику?

— Понимаете Степан, батюшка Павел нажил себе очень много врагов за последний год. Он активно сотрудничал с чехами, с контрразведкой.

— Вы Соня знаете даже такие слова, как контрразведка.

— Пришлось узнать, как и всём остальным.

— Так что батюшка Павел?

— В общем, много народу он обрёк насмерть. Сопровождал свои открытые действия именем божьим. Думаю, что не совсем правильно делал он это.

— Он Соня свой долг выполнял, и если кому-то это не нравилось, то это ничего не может изменить. Нет другого пути. Понимаете, если эти, как бы сказать, человеческие очистки почувствовали свободу, то только кровью и железом можно возвернуть их к своему первоначальному состоянию. К тому состоянию, что и было им определенно самим господом богом, от времён создания мира. Так что, батюшка Павел был абсолютно прав, когда говорил и делал это с именем бога на устах. Бог вкладывал в слова батюшки Павла забытую скотом истину.

— Вы действительно так думаете Степан? Как бы не был силен антихрист, но и он не может в одночасье выкинуть из души народа тысячу лет православия, в котором все они родились, выросли. Другое здесь что-то есть.

— Может вы и правы Соня. Я человек военный и мне разобраться не всегда легко — произнёс Степан, но внутри он чувствовал совсем другой ответ, но портить разговор, вызвать неудовольствие Сони, он не хотел, и сейчас смолчал бы на любую тему лишь бы уступить Соне.

— Вы женаты? — неожиданно спросила Соня.

— Был женат. Скажу честно, чтобы не было у меня от вас никаких тайн. Жена ушла от меня ещё до войны. Дочка с ней осталась.

— Вы поругались? — слегка наивно спросила Соня.

— Не совсем Соня, всё гораздо сложнее. Она встретила другого мужчину, который, на ее взгляд, оказался интереснее меня.

Степан старался выглядеть как можно простодушнее. Соня молчала, смотрела на набегавшие в сторону города тучи. Ветер усилился, становилось прохладно. Совсем недалеко было до того момента, когда составит им компанию, неотвратимо приближающийся вечер, за ним пожалует ночь, а значит нужно идти, чтобы как можно дальше оказаться от чужого сейчас для них города.

— Нужно идти. Скоро темнеть начнёт — произнесла Соня.

Степан не сразу отреагировал на её слова. Между ними ещё какое-то время сохранялось молчание. О чем-то своём говорил рядом с ними уже почти ночной ветер, а Соня видела, что Степан подбирает нужные слова, только дается это ему нелегко.

— Соня может вам лучше вернуться домой. Вряд ли кому-то из них придет в голову расправиться с вами за то, что вы были в сестрах милосердия.

Соня не ожидала такого предложения. Она, если честно, ни разу за это время и за то время, что гремело боями в городе, не задумывалась о возможности столь простого варианта. Конечно, приближающаяся ночь подталкивала к мысли о надежности крова над головой. Только присутствие рядом Степана было куда значимей для неё, и надежный кров необходим им обоим. К тому же глаза Степана сообщали ей, что она не ошиблась: не уходите Соня, останьтесь со мной, пусть немного страшно, но я сумею защитить вас, даже если для этого мне придется заплатить собственной жизнью"".

Соня верно читала сокровенные мысли Степана. Самое страшное для него сейчас было уже не в разгроме полка и даже не в позорном бегстве, а в том, что она примет всерьёз его недальновидные слова, посмотрит на него кротким прелестным взглядом, поднявшись на ноги. Сделает коротенькую паузу, ещё раз посмотрит и произнесёт самые страшные слова, что страшнее любого приговора: вы правы Степан, я, пожалуй, вернусь домой, куда мне бежать от всего, что было моей жизнью, не нужно не провожайте меня, это очень опасно для вас, так что прощайте Степан.

К радости Степана Соня ответила иначе.

— Нет, Степан если вы позволите, и я не буду для вас обузой, то мне хотелось бы продолжить путь вместе с вами. Дома у меня сейчас никого нет, да и батюшка Павел имел совсем другое мнение о том, что ждет меня на красной территории.

— Он сам вас нашёл?

— Да, я думала, он давно покинул город, но оказалось, что он не хотел оставить меня одну. Знаете, он всегда относился ко мне очень ласково. Особенно после того, как мой отец ушёл на фронт.

Слушая Соню, Степан неприязненно морщился внутри. Наивная девушка воспринимала всё за чистую монету, но его Степана на такой мякине не проведешь. Батюшка давно бы драпанул отсюда и рисковал своей жизнью он только ради того, чтобы заполучить Соню для своего удовлетворения. Ладно, бог с ним. Теперь он точно мёртв, но сам нехотя того он привел Соню навстречу с ним Степаном. Так что не стоит лишний раз размышлять о его похотливых желаниях. Они его погубили, они же сделали доброе дело, и сейчас они с Соней здесь вдвоем, и пусть всевышний пошлёт еще малость удачи, чтобы быть и дальше вместе.

— Он что один жил? — спросил Степан.

— Нет, матушка Елизавета с дочками и младшим сыном уехали больше недели назад — просто улыбнувшись, ответила Соня.

Степан больше не стал ничего спрашивать. Осмотрел притихшие вокруг них окрестности и тихо произнёс.

— Пойдемте Соня. Мы, думаю, достаточно отдохнули. Нас может ждать еще неблизкий путь. Я не знаю, насколько красные отрезали наши части от города.

Соня, поднявшись, лишь одобрительно кивнула головой...

13.

Обстановка собственной комнаты показалась Степану совершенно чужой, незнакомой, холодной. Сумрак падал через зашторенные тюлем окна. Света начинало не хватать, но всё же было ещё достаточно, чтобы разглядеть знакомые предметы мебели, фотографии, постеры. Только вот они смотрели на Степана по-новому, в них не было и намека на тепло, которое ещё совсем недавно наполняло собою всю его жизнь.

Фотография, где он был вместе с Вероникой, смотрела на него с самого центрального места. Не самая удачная фотография, в альбомах и в ноутбуке были получше, но в какой-то день он от чего-то выбрал именно её для помещения в рамочку из лакированного дерева. Хотя почему от чего-то? Степан хорошо знал, что дело было не в ракурсе и экспозиции. Дело было во времени. Воспоминание о времени, когда была сделана эта фотография. Редкий счастливый период, длившийся почти полгода, и уж точно всю холодную зиму того года. Вероника жила дома постоянно, и хоть к тому времени они уже развелись, но это совсем не мешало им чувствовать себя любящей парой. Мороз звенел за окошками, скрипел снег под ногами. Много топлива пожирала печь, но нагревала дом, и весело трещали, создавая неповторимый уют их близости, дрова. Степан с удовольствием таскал воду с колонки. Березовые поленья с крытого двора, затем дыша прохладной чистотой зимнего воздуха, напевая себе под нос какую-то мелодию, убирал мягкий временами липкий снег. Вероника курила сидя на корточках возле печки. Время текло спокойно, и то, что один день зачастую был похож на другой, нисколько не мешало остановившемуся в их доме счастью. Ещё горел целыми днями экран телевизора, а они, обнявшись, смотрели разные фильмы, и пусть они были не особо интеллектуальными, зато понимались одинаково, воспринимались обоюдно, вызывали одни и те же улыбки или переживания в одних и тех же местах. Если выпивали, то вместе. Постель разогревалась при включенном свете, ещё на десяток градусов. Мерцал тогда всё тот же экран телевизора, не сопровождал его вечный спутник в виде звука, но он был им и не нужен. Наступало утро. Степан посменно ходил на службу. Она спорилась, как никогда хорошо, хоть и имела существенный недостаток. Слишком сильно Степану хотелось поскорее закончить дежурство, быстро переодеться и как можно скорее оказаться дома. Каждый шаг тогда повышал его настроение, не закрадывалась в него и тень сомнения. Вероника так же ждет его дома. Всё повторится снова и снова. День за днем. Свет поменяется темнотой, и так же будут гореть в печи дрова. Тихо падать снег возле их двери. Он выйдет покурить, подметёт веником снег с трех деревянных ступенек. Вернется домой, обнимет Веронику, затем, не замечая усталости, не думая об раздражение, будет с огромным вдохновением готовить очередной ужин для двоих, чтобы ещё сильнее почувствовали они себя счастливыми, чтобы счастье больше не уходило из их дома, но...

...оно всё же обмануло Степана, несмотря на всё его старания. В один прекрасный, уже весенний день Вероника пошла в гости к подруге и оттуда домой не вернулась, забрав вместе с собой всё долгое и не очень счастье. Несколько дней уничтожили пять с лишним месяцев, не оставили от них ничего кроме воспоминаний, которые затем превратились в одни лишь фотографии. Одна, из которых заняла место в центре комнаты, но было это потом через несколько лет, в минуту тяжелой тоски по уютно трещащей теплом печке, падающим за окном слегка липким, приятно мягким, абсолютно белым снегом.

Степан поднялся на ноги и убрал фотографию в один из отсеков гостиного гарнитура. Сожаление, на этот раз не остановило его руку, напротив, он наконец-то почувствовал сильное облегчение. Слишком реальной, слишком близкой была для него исчезнувшая на какое-то время Соня, но он очень хорошо знал, что они встретятся снова. Иначе и быть не может. Для этого стоит, прислонившись к стене, его волшебная шашка. Для этого приходил к нему волшебник, по фамилии Резников.

Степан согрел себе электрический чайник. Размешал в кружке растворимого кофе, плеснул туда маленько молока. Убрал со стола чашку, из которой пил следователь Калинин. Несколько секунд затратил на мысли, как и когда удалился от него Калинин, но быстро выкинул того из головы. Горячий кофе приятным теплом разлился внутри, сигарета дополнила наслаждение. Степан посмотрел на шашку, та ответила ему его же отражением. Степан довольно улыбнулся, и шашка, кажется, ответила тем же. Только после этого Степана неожиданно посетила не самая приятная мысль. Он был с Резниковым, он был с Выдышем, но сегодня он был в совсем другом месте. Был с Соней, но не было там Резникова, не было там Выдыша. От этого у Степана сдавило внутри. Если бы Резников был бы сейчас здесь, то он бы просто спросил его об этом, но Резников где-то занимался своими делами, а часы над микроволновкой показывали десять вечера, и Степану совсем не хотелось спать.

Много раз Степан хотел испытать чувство влюбленности. Частенько мечтал и о настоящей любви, и пусть это было замешано на желание отомстить Веронике, но всё равно желание было настоящим, а значит, преодолев постоянно влекущий к себе образ Вероники, должно оно затем обрести настоящую форму. Заставить сердце биться быстрее, освежить голову, впустив в неё калейдоскоп давно забытого блаженства, которое на этот раз не должно стать для него обманом, а напротив, ласково окутать в свои объятия. Только где-то на пути к осуществлению мечтаний всё время возникали препятствия. Были они различны. Бывало, повторялись, но всё время за ними стояла Вероника.

Он сравнивал. Он слишком долго обдумывал. Бесконечно анализировал и в итоге возвращался к своему привычному положению. Заставить сделать шаг через не могу, он тоже пробовал, и даже привел домой девушку с похожим именем Анжелика, но всё кончилось плачевно. Через три дня она начала его раздражать. Плюс к этому, после долгого молчания позвонила Вероника. На пятый день, Степан сильно напился. Анжелика высказала своё, как ей казалось, законное недовольство, и после этого он выгнал её из своего дома. Правда, предложил себя в качестве провожающего, но Анжелика естественно отказалась. Её слезы не тронули его. Она ушла, а он продолжил напиваться до самых ""зеленых соплей"", затем упал прямо на пол. Проснувшись, Степан больше думал о том, что его сильно тошнит, чем о том, что девушка, которая хотела быть с ним ушла из дома. Анжелика несколько раз звонила ему, но он даже не соизволил ответить.

Были ещё две попытки. Одна раньше, другая позже. Результат был одинаковым с небольшой разницей в деталях. Но сейчас Степан наконец-то почувствовал, что все неведомые чары Вероники начали стремительно терять свою силу. И хотя он в течение многих лет верил в процесс собственного заколдавания, сейчас же он мог с легкостью посмеяться над самим собой. Вчерашний день, со всеми чарами, казавшимися незыблемыми, остался позади в одночасье. Стали ненужными вечные оправдания, что так искусно придумывал он сам себе. Не нужны стали легенды для окружающих, в которых несчастный Степан был привязан к Веронике незримыми нитями, что прочно и надежно сделали из него страдающего однолюба. Часто приводился Степаном пример своей матери, затем снова появлялась чёрная магия, где имелась большая ржавая игла в матрасе, ещё какие-то волосы. Конечно, была неизвестная никому кроме Степана бабуля — ведьма, которая, как и положено, разгадала страшные чары. Пыталась их снять с несчастного Степана, но чары Вероники были настолько сильны, что неведомая бабуля потерпела предсказуемое фиаско, а Степану оставалось лишь наслаждаться собственным горем...

... Только всё это растворилось в течение нескольких часов...

Степан наслаждался воспоминанием о Соне. Если бы он мог, то вернулся обратно в эту же минуту, но технология подобных вещей была ему неизвестной. Степан долго размахивал шашкой, прижимал её к сердцу, но ничего не выходило. Его окружала прежняя обстановка. Часы отмеряли хорошо ему знакомое время.

14.

— Мы куда-то уезжаем или ты уезжаешь без нас? — Оксана, жена Павла, спрашивала с явным негодованием и почти с нескрываемым вызовом.

Все последние дни Павел метался из угла в угол. Бесконечно просматривал цены на квартиры, что в родном городе, что в нескольких соседних. Перебирал документы, куда-то звонил, и при всём этом не делился своими замыслами с женой. Она наблюдала за его стараниями сначала молча, затем задала несколько наводящих вопросов, но Павел, привыкший всё решать в семье единолично, не прореагировал на интерес жены к своему поведению.

Терпение Оксаны лопнуло в тот момент, когда Павел вслух произнёс, не обращая на неё внимания.

— На первое время можно будет снять квартиру.

Он сидел в кресле, уставившись в свой телефон. Она подошла к нему и только хотела открыть рот, как он её опередил.

— Да, я думаю, нам нужно переехать на время в другой город.

— Тебя отправляют в командировку? — спросила Оксана, но внутри она уже чувствовала, что дело совсем не в этом.

— Нет, ты прекрасно знаешь, что моя работа не связана с командировками.

— Нашел другую работу? Ты объяснишь мне что-то, в конце концов.

— Я уволюсь. Там быстро найду работу — ответил Павел.

Его голос по-прежнему не принимал в учет интересов законной супруги, и вместе с ней, не вспоминал о двоих несовершеннолетних детях.

— Мы никуда не поедем. Нужно, можешь ехать один. Я не знаю, что случилось, но такие вещи не решаются таким образом. Если мы тебе не нужны, то можешь убираться ко всем чертям, но деньги будешь перечислять в прежнем объеме и вовремя.

— Вот как мы заговорили. Я стараюсь для семьи. Всю жизнь из кожи вон лезу. Ты на других посмотри, как они живут! — закричал Павел, наконец-то отложив свой телефон.

— Что мне смотреть. Меня интересуют наши дети и наша семья. Если ты принимаешь решение, то постарайся объяснить мне.

— Не могу я тебе объяснить. Ты меня всё равно не поймешь.

— Тогда делай, как хочешь. Я тебе главное сказала. Не ожидала от тебя такого — произнесла Оксана и с гордым видом, надутыми от обиды губами, вышла из зальной комнаты.

Павел не ожидал такого удара. Он думал, что самое большее, чем удивит его жена, будет вопрос: какие-то новые планы, неужели тебе дали повышение? Но Оксана встала в позу. По её виду Павел понимал, что на этот раз всё серьёзно. Конечно, можно продолжить разговор, напомнить ей, что она уже больше семи лет не работает. Только она тут же выставить аргумент в виде воспитания их младшего сына. Но зарабатывает всё он и, причем, совсем неплохо зарабатывает.

Павел попробовал вернуться к мониторингу сайтов недвижимости, но со злостью бросил телефон на мягкую поверхность дивана, стоявшего рядом с креслом, на котором он сидел до и после нервного разговора с Оксаной.

— Чёрт знает что. Куда ни кинь везде клин! — громко говорил он, обращаясь к пустой комнате.

Оксана всё же отреагировала на его крики и заглянула в гостиную, но, не произнеся ни слова, вернулась на кухню. После этого Павел не выдержал и подскочил с нагретого пятой точкой кресла. Цветная накидка кремово-коричневого оттенка, осталась скомканной. Один тапочек не сразу попал на своё место, Павел запнулся, обувая его. Что-то прошипел, ругая самого себя. Двумя скачками он оказался на кухне, где Оксана с по-прежнему надутыми губами жарила обыкновенные оладьи.

Павел стоял в проёме открытой на кухню двери. Оксана не поворачивалась к нему лицом довольно долго. Естественно, что она этим выражала своё негодование по поводу происходящего между ними, подчеркивала, что Павел должен понимать, что он совершенно не прав, и есть один нормальный путь для него — это попробовать извиниться, признав свою ошибку.

Оладьи получались хорошо. Запах напомнил Павлу, что он голоден. Только ему сейчас было не до этого, и поэтому он, проглотив пару раз предательскую слюну, старался не растерять свой воинственный настрой. Оксана сняла со сковороды ровно четыре аппетитных оладья. Положила в сковороду ещё столько же заготовок будущих оладий, только после этого повернулась в сторону Павла с вопросительным выражением лица.

— Скажи, почему ты не хочешь меня слушать! — гневно почти выкрикнув, спросил Павел.

— Не кричи на меня! — Оксана ответила тем же самым.

— Ты знаешь, что у меня неприятности. Я говорил тебе об этом.

— Ты говорил, что тебя вызывали в качестве свидетеля, что ты не имеешь никакого отношения к убийству этого несчастного старика.

Оксана выглядела привлекательно. Павел поймал себя на мысли, что, несмотря на всю эмоциональность, подумал об этом именно сейчас.

— ""Когда она злится, она очень хороша, по-новому хороша"".

Одетая в домашний халат с распущенными волосами и без всякого макияжа, она тоже привлекала к себе внимание Павла. Слишком хорошо знал он, что любит свою жену, да что там знал, куда важнее, что он гордился этим. Случается подобное нечасто, но всё же бывает с людьми. Они гордятся тем, что любят собственную жену, не чужую, приглянувшуюся красивыми стройными ногами и ароматом незнакомого, от того, куда более приятного парфюма, а свою жену, близкую и хорошо знакомую.

А Оксана, без его лишних слов, пользуясь своим женским внутренним чутьем, прекрасно знала, что Павел любит её гораздо больше, чём она его. В дополнение к этому, она не видела и намека на то, чтобы за прошедшее время он по какой-то причине разлюбил её. Ничто не говорило ей об этом, ни солнечный день, ни лунная ночь, и уж тем более ни их домашний обиход, в котором иногда Павел выглядел уставшим, бывало раздраженным, но всё это лишь мелькало чем-то абсолютно временным. Сейчас тоже ничего не должно было измениться. Только случилось так, что Павел от чего-то страшно испугался совершенно обычного дела, через которые проходят очень многие люди, а некоторые их просто не замечают. От этого получалось что-то не то.

Сейчас Оксана этого понять не могла. Причину она видела в упорном молчании Павла. Она не старалась заставить его говорить, лишь наблюдала за странным поведением мужа. Правда, был у них один разговор, который притворялся другим, который в свою очередь состоял из плохого поведения сына в детском саду. И хотя ещё продолжались своеобразные каникулы для дошколят, вызванные плановым ремонтом в здании садика, Оксана всё равно подняла эту тему, поскольку считала, что нужно напомнить мужу о столь важной проблеме. Чем старше ребенок, тем он разболтанней, а Павел сторонится проявления мужской жесткости. Конечно, речь не идет о грубом применении отцовского ремня, но серьёзное слово и последовательное поведение по отношению к сыну просто необходимо. Сейчас же, по мнению Оксаны, Павел всё больше и чаще плясал под дудку сына, исполняя любые его прихоти...

... — Что происходит Паша? Ты сам на себя не похож — спросила Павла Оксана, когда он терпеливо выслушал и даже согласился с ней по поводу поведения младшего отпрыска.

— Дело значительно сложнее оказалось. Нам лучше всего будет уехать отсюда, ну хотя бы на какое-то время — пробурчал Павел, то ли обращаясь к жене, то ли к самому себе.

— Ты Паша не понимаешь или у тебя что-то с головой. У нас дочь в выпускной класс переходит. Сын в сад ходит. У меня здесь родители, у тебя мама. В конце концов, у меня здесь подруги, дела. Если хочешь решать такие проблемы, то говори, что произошло. Ты причастен к этому делу? Ты участвовал в этом?

— Нет, конечно, нет. Я никогда бы не смог даже подумать о чем-то подобном. Неужели ты не веришь мне?

— Верю Паша. Тогда что?

— Ну не могу я тебе объяснить, чтобы ты всерьез приняла мое объяснение — почти выкрикнул Павел эти слова, ощущая всю глубину психического тупика, в котором он находился.

— Если ты уедешь, если мы уедем, то тогда тебя точно подставят и найдут без всяких проблем, в любом соседнем городе — жёстко сказала Оксана, и Павлу стало ясно, что разговор на эту тему не имеет больше смысла.

— ""Значит, ехать одному, к чёрту всё это. Деньги есть, дам ей на пару месяцев вперед и дело с концом"" — думал Павел, занимая позицию на входе в их десятиметровую кухню.

Желание отведать оладьей с клубничным джемом пропало, и когда Оксана обычным тоном произнесла.

— Садись, ешь, пока горячее.

Павел отказался пробурчав.

— Не хочу.

Оксана не стала его упрашивать. Он вернулся на кресло. Посидел минуту другую, затем вскочил, схватил свой телефон, и ничего не объясняя жене, выскочил из пространства их четырех комнатной квартиры. Оксана, впрочем, и на этот раз не стала его спрашивать, лишь пожала плечами, демонстративно занялась мытьем посуды, а через пять минут Павел открыл свой капитальный гараж, выгнал прочь оттуда автомобиль. Уселся в старенькое кресло, находящееся в гараже, и только здесь начал потихоньку успокаиваться.

— ""Уехать, уволиться с работы. Взять необходимые документы. А если развод? Если она пойдет на это? Нет выбора, абсолютно нет выбора"" — думал Павел, находясь в душевно оборудованной им обстановке любимого гаража.

Здесь было всё. Большой диван и кресло, на котором сейчас сидел Павел. Холодильник, электроплитка, электрочайник, пару навесных шкафчиков, музыкальный центр и даже изящная вешалка для одежды. Зато не было слесарного инструмента, не было многочисленных канистр с автомаслами. Этого дела Павел не любил. Его автомобиль получал необходимую техническую поддержку, исключительно в одном зарекомендовавшем себя автосалоне, где помимо ремонта, были ещё всё остальные услуги, включая автомойку, которую очень любил Павел, так как не было для него ничего приятнее, чем выдраенный салон автомобиля, чем блеск солнца на абсолютно чистой поверхности любимой авто-игрушки.

Павел представил себе, как он бережно кладет рядом с собой на сиденье большую спортивную сумку, с набором самого необходимого. Смотрит на окна стоящего напротив многоэтажного дома, затем заводит двигатель. Аккуратно выбирается на оживленную проезжую часть.

После представление обрывалось на какое-то время. Появлялась с надутыми губами желанная Оксана. Он её прогонял, махая руками, как будто отбивался от привязавшейся к нему кусачей мухи с полосатым брюхом. Видение возвращалось к нему и он, держа спокойную, крейсерскую скорость, приближался, к так называемому, новому мосту. Вот появился знак, Павел сбросил скорость и постарался задержать в своей голове этот волнующий момент, таящий в себе долгожданное спасение от жуткого холода, прицепившегося к нему ада, но вместе со спасением исторический момент содержал в себе слишком ответственный шаг к практически новой жизни. Где Оксана, любимые не меньше её дети, могли действительно испариться, улететь от него, как та полосатая муха, которую он настойчиво отгонял, чтобы сделать необходимый для себя шаг.

Павел открыл глаза. Несмотря на открытые настежь ворота ему показалось, что в гараже начало не хватать света. Павел включил боковую лампу из длинных трубочек, горевших неярко, но мирно и спокойно.

— Не помешаю? — раздался голос.

Павел вздрогнул, не желая верить своим ушам. Ему не хотелось поворачиваться к гостю. Он если бы мог, то надолго бы остался возле выключателя, лишь бы не видеть обладателя прозвучавшего голоса, которым был никто иной, как Резников. Только выбора не существовало, и Павел повернулся на голос. Внутри расслабилась натянутая нить, захотелось глубже вдохнуть, перед ним не было Резникова, а стоял совершенно незнакомый мужчина далеко за пятьдесят лет. Он смущенно улыбался. Полностью седая голова, добрые, даже на первый взгляд, глаза, внушали полное доверие.

— Извините, вы не знаете, Сергей Анатольевич бывает у себя в гараже.

— Если честно, то давно не видел его. Вы зайдите к нему домой, если он вам так сильно нужен — ответил Павел, присев на диван.

— Неудобно как-то, да я и не помню, в какой квартире он живет. Дело пустяковое, собственно — произнёс незнакомец.

— Действительно давно не видел. Да я и сам здесь нечасто бываю.

— Извините меня.

Незнакомец скрылся из широкого проёма открытых ворот, а Павел тут же вернулся к самому себе.

— ""Господи, у меня уже начались слуховые галлюцинации, нужно уезжать и чем скорее, тем лучше"".

Павел просидел в одиночестве до позднего вечера, старательно вслушиваясь в звуки вокруг себя. Перекинулся приветствиями с несколькими соседями по гаражным боксам. Когда луна обрела свою полную окружность, и к тому же очень сильно захотелось перекусить, Павел, неохотно закрыв ворота, пошел домой, имея окончательное решение завтрашним утром положить спортивную сумку на сидение автомобиля.

Ночь была беспокойная. Павел дважды просыпался, смотрел в ночной безразличный к его проблемам потолок, но всё же в какой-то незамеченный момент отключился. Только утро не принесло облегчения. К тому же он проспал слишком долго. Оксана уже успела, как ни в чём не бывало, куда-то уйти. Сын спокойно спал на своем детском диванчике. Вокруг него было целое царство цветных, улыбающихся навстречу солнечному лучу из окна, игрушек. Сердце Павла сжалось в маленький комочек. Он почувствовал, как подступили к глазам скупые, тяжёлые слезы. Испытывая жуткую душевную муку, Павел всё же оставался возле спящего сына несколько минут. В этот короткий период время для Павла остановилось. Он слышал, как неестественно громко тикают часы, точнее будильник, раскрашенный в желтые цвета с изображением Микки-Мауса на циферблате. Солнце, не обращая внимания на происходящее, озаряло светом комнату. Сын несколько раз потянулся, открыв глаза произнёс: — Папа — и, повернувшись на другой бок, снова погрузился в сон.

Больше оставаться в комнате сына Павел не имел сил. Он вышел, остановился за дверью, затем заглянул в комнату дочери. Она тоже ещё спала. Через пару секунд Павел прикрыл дверь и начал собирать свою сумку...

... Полчаса спустя он уже держал путь на выезд из города. Мост промелькнул в одно мгновение. Открылись взору красивые пейзажи окрестных полей, посередине которых размещались живописные островки леса, но Павел старался ни о чем не думать. Он просто вёл свой автомобиль, смотрел на ленту асфальтированного шоссе. Возле поворота на деревню Проново, он догнал двигающийся в попутном направлении трактор. Две попытки его обогнать оказались безуспешными. Навстречу двигалось много автотранспорта, и хоть поток не был сплошным, но как назло пространство для маневра чужие автомобили не давали.

Прошло несколько минут. Терпение Павла закончилось, тем более ему уже трижды сигналил эмоциональный водитель такси белого цвета, что находилось позади автомобиля Павла. Слишком широкий кузов прицепа, тащившийся за трактором, мешал обзору. Павел выглядывал насколько мог, и в какой-то момент ему показалось, что он наконец-то сможет совершить затянувшийся маневр обгона.

Павел вырулил влево, сильно прижав акселератор газа. Обгон был почти завершен, но встречный автомобиль, как будто специально прибавил скорость. Павел дернул вправо. Встречный пролетел, не задев его, но он зацепил передок огромного желтого трактора. Автомобиль Павла развернуло на встречку, только закон подлости на счастье сработал в этот миг. На встречной полосе не было автомобилей. Павел не смог удержать свой автомобиль, и через мгновение он слетел с трассы, каким-то чудом оставшись на всех своих четырех колесах. Павел сильно ударился головой о потолок, затем его прижала к сидению белая подушка безопасности. Не успел Павел хоть как-то оценить своё состояние, как перед ним появился веселый молодой парень, который противно крутил пальцами брелок с ключами от автомобиля.

— Не помешаю? — спросил он голосом Резникова.

Павел ничего не мог ответить и зачем-то думал, куда улетели его очки.

— Возвращайтесь домой, Павел Владимирович. Вас там дети ждут — произнёс издевательским голосом Резникова парень.

— ""Всё кончено, теперь всё кончено"" — подумал Павел, по-прежнему ища глазами собственные очки.

15.

— Совершенно ничего нет, ну хоть что-нибудь в подтверждение — сам себе говорил Калинин, занимаясь архивными делами, связанными с селом Яровое.

— Всё совершенно обычно, только вот этот бывший священник, повесившийся за собственным огородом. Почему нет упоминания об обуви. Зачем ему идти в носках, и при этом по описанию они почти чистые, а ведь есть упоминание о небольшом дожде в этот же день. Не захотели? Не рассмотрели? — размышлял вслух Калинин.

Интерес Калинина касался одной единственной вещи. Вещь эта имела наименование шашка. Рядом с ней должен быть Резников, рядом с Резниковым Выдыш, но ничего этого не было. Сплошная мутота, не больше и не меньше этого. Повесившийся священник был единственным делом, которое привлекло внимание Калинина, хотя совсем рядышком по времени имелся некий Пасечников, утонувший благодаря несчастному случаю.

Калинин углубился в изучение того, что было возможно через пелену более полувековой давности. Прошел час, вместе с ним в пепельнице остались пять окурков от сигарет Кэмел.

— ""Нужно пообедать, затем на доклад. Дело нужно закрывать. Этот алкоголик Денис, как там его фамилия, хорошо сойдет на эту вакансию. Хотя можно оставить, как висяк, что будет соответствовать истине и, наверное, будет правильным"".

Калинин пообедал довольно быстро. Вернувшись к своим делам, он составил в голове предположение, о связи между двумя смертями почти в одно время. Пасечников был ярым поборником коммунистических порядков. Отец Кирилл Бородулин, напротив, имел очень несоветскую биографию, и хоть за последующие годы ничем отрицательным себя не проявил, по отношению к этой власти, только в те времена это ещё не являлось показателем полного исправления человека, тем более бывшего священника.

— ""Две смерти, между которыми почти полный месяц. Конечно, вполне вероятно, обычное развитие событий, но и возможность связи, тоже никто не сможет отменить"".

Несмотря на огромный пласт времени, что надежно отдалял Калинина от событий давно минувших дней, он не мог избавиться от ощущения существующей связи между самоубийством Бородулина и гибелью Пасечникова. Было ещё кое-что, после двух этих смертей, в селе Яровом, на протяжении очень многих лет, не было ни одной криминальной смерти.

— ""Значит, шашки там не было? Или она была надежно спрятана и каким-то образом нейтрализована, а вот за этим и может стоять отец Кирилл Бородулин"".

Калинин временами и сам не знал, зачем ему всё это, для чего он пытается залезть в дела, как ему казалось ненужные сейчас, но почему ненужные?

— Стоп — воскликнул Калинин и, оживившись, начал просматривать одну бумагу, пожелтевшую от времени...

... — Нет, это был именно отец Кирилл.

— Он же Бородулин?

— Да, именно он. Я видел его в Сретенске в компании самого Резникова, Чечека. Это было летом восемнадцатого года.

— Вы уверенны в этом?

— Да, провалиться мне на этом месте. Он формы не носил. Бороду подстриг очень коротко. Я видел его несколько раз и каждый раз он был пьян.

— Значит, вы утверждаете, что Бородулин непосредственно входил в карательный отряд Резникова.

— Да.

— А что вы сами делали в Сретенске в то время?

— С подводами был направлен. Меня особо никто не спрашивал. Приказали, езжай или расстрел. Тот же Бородулин бы и расстрелял.

— Но, это понятно. Можете точно свидетельствовать, что Бородулин участвовал в карательных операциях, которые, как известно, заканчивались массовыми убийствами мирного населения.

— Если он был в отряде почти на равных с Резниковым, то вестимо, что участвовал в карательных операциях.

— Нет, нужны конкретные факты. У нас их пока нет.

— Не могу этого сказать. Лично я не видел.

...Калинин дочитал до конца. Несколько раз посмотрел на дату и подписи.

— ""Как я мог пропустить эту бумагу. Просто невероятно, глянул же и убрал. Хорошо, что ещё есть сноровка. Теперь всё встало на свои места, с полной очевидностью. Отец Кирилл входил в группу Резникова. Затем получил срок, но доказательств чего-то конкретного не было, от того он отделался общими формулировками. Резников и Выдыш пропали бесследно. Что было с отцом Кириллом в эти годы и почему они его убили? Сначала убили этого Пасечникова, затем и отца Кирилла. Вряд ли отец Кирилл был заодно с этим Пасечниковым, но их смерти один ряд. И почему Резников с Выдышем появились только в эти годы. Где они были до этого, что случилось, чтобы они появились тогда, и куда они исчезли после этого""...

Необъяснимая тяга накрывала Калинина с каждой мыслью о Резникове, Выдыше, загадочной шашке, которая в данный момент спокойно стояла в крошечной комнатке отставного прапора Емельянова. Калинин понимал, что стоит на пороге неведомого. Все прежние дела, все прежние переживания казались ему абсолютной чушью перед этим. Вечность находилась в одном шаге от него. Дышала на него своим ледяным, но безмерно притягивающим дыханием.

— ""Бездна настоящая бездна, она рядом, она не пугает меня. Мне нечего бояться. Сколько может она дать? Вероятно, никто из них даже не знает её возможностей"".

Калинин с наслаждением закрыл глаза. В голову начали вторгаться заслуженные мечты. Никакой зависимости, никакого желания необозримого богатства, другое, совсем другое. Месть, конечно, только она за ней, ещё куда большее. Слишком долго недостойные люди занимают места, которые не соответствуют их дерьмовым, набитых жидким говном мозгам. Предали буквально всё, обрыгались публично, вытерлись и снова сияют начищенными харями.

— ""Выйди капитан, чтобы я тебя даже в этом коридоре не видел"" — кажется так, да точно так, сказал тот молодой щеголь в шикарном костюме со значком в виде трехцветного флага.

Резников — вот кто нужен. Размышления приятно грели Калинина. Он обдумывал конкретные шаги. Точно знал, куда теперь двинется его жизнь, а совсем недавно, он малодушно думал о том, что стоит позвонить Алене и попробовать завязать с ней отношения. Он одинок, она одинока. Её дочка не помеха, тем более она уже студентка. Какая чушь, хотя одно другому не мешает. Новая жизнь будет нуждаться в очень больших дополнениях и ничего в этом нет странного или лишнего.

Кто ты капитан Резников? Каратель во благо святого дела? Праведник, призрак убиенных мучеников или исчадие ада? Кто тогда все те, чьим именем убивал ты? За кого ты мстил? Насколько жива твоя идея? Получается, что она и наша, поскольку вернулся ты сюда. Непросто вернулся ты капитан Резников. Сторожевым псом суждено быть тебе на грани жизни смерти. Даже не являясь жизнью, дышишь ты общим делом. Только не воскресила тебя победа убитого, как казалось дела. Не воскресили тебя крестные ходы и восстановленные храмы, что-то другое было нужно тебе, в чем-то другом твое предназначение. Но в чем? Может ты атрибут, куда большего ещё только наступающего.

Тускло горел на стене в комнате Калинина маленький светильник. Открытая рама пластикового окна не справлялась с сигаретным дымом. Налитая в хрустальный фужер крепкая настойка оставалась почти не тронутой.

Человеческий грех — бездна. Глубокий омут, не имеющий дна. Религия — чудо. Путь её праведная тропа. Резников проводник на этой тропе, он квинтэссенция священного. Кто сказал, что борьба окончена? Кто, как не я знает об этом. Только отпусти вожжи, вырвется демон одурения. Тут же задурманит бес мозги недалеких, укажет им путь к мнимой свободе. Не дай господи им почувствовать, что они тоже могут быть людьми.

Калинин вспомнил свой визит в столицу. Город поразил его, но больше поразил храм Христа Спасителя. Жуткое таинство. Подавляющее величие вечности. Гроб с телом великого реформатора. Облаченный в убивающую роскошь наместник бога на русской земле. Всё та же вечность, уходящая в высоту сводов. Голоса, которые слышит вся небесная епархия. Возрождение ушедшего во всей красе, а в нём образы, лица. Мелькают они, напоминая о преемственности. Всё уместно здесь. Всему есть место. Императоры, пасторы, красавицы. Безумная роскошь, безумная сила, и даже проявляющийся образ мрачного старца не портит картины, а он Калинин мал перед этим, что крупинка, что ничто.

Но это было вчера. Сейчас всё изменилось и очень скоро крупинка тоже может вырасти...

Калинин уснул сидя в кресле. Поднялся через час. Не отрываясь ото сна, перебрался на диван. Продолжил сон, пока хмурое дождливое утро не возникло в не зашторенном окне, напротив его дивана.

Погода не изменила себе и через полтора часа. Калинин с неприязнью смотрел на темное облачение небесного свода. Мелкий моросящий тоненькими почти незримыми каплями дождик, оседал на его серой куртке, оставался микро каплями на поверхности черных туфель. Желание ехать на своём авто у Калинина не появилось, ни при пробуждении, ни после. Сначала он хотел проехать пару остановок обычным транспортом, но передумал и, хотя погода настаивала на использовании маршрутки, Калинин всё же пошел пешком. Не торопясь, выкурив сигарету, он оказался во дворе управления, где остановился, чтобы выкурить на свежем воздухе ещё одну сигарету. Простоял он совсем недолго. Дождь потихоньку исчез. Поднявшись на крыльцо Калинин, обратил внимание на стоявший автомобиль, с характерной раскраской. За рулем сидел молодой парень в форме, но не он привлек внимание Калинина, а тот, кто находился рядом с водителем. Такой же по возрасту, только он истерически смеялся, подпрыгивал на месте, рассказывая коллеге какую-то очень смешную историю. Незримая волна раздражения накрыла Калинина, подступила к самому горлу, а тот всё продолжать ржать.

— ""Кто ты? Что ты из себя представляешь? Ты полный нуль, абсолютный нуль, без всяких дополнений и определений. Из ничего вышел ни в что уйдешь. Какой позор, господи какой позор! Ему доверили форму, должность и что это? Чего тогда мы все хотим. Впрочем, Гопиенко недалеко от него ушёл"".

Калинин разговаривал сам с собой. Внутри него всё бурлило. Он и сам не мог понять, что вызвало в нём такую реакцию, такое неистовое раздражение. Всё что он видел, было обыденным, даже чересчур обыденным, и никакая форма и должность к этому отношения не имеют никоим образом. Всё это нормально, да и отрывок никогда не станет целым. Нельзя кого-то судить по одному моменту.

— ""Что со мной?"" — спросил Калинин теперь у самого себя.

Волна схлынула с него. Оставила в покое, но при этом он физически ощутил, как покраснело лицо и где-то внутри кровь сильнее надавила на сосуды.

— ""Ерунда полная ерунда и всё же"".

Калинин прошел турникет с дежурным. Захлопнув за собой тяжелую металлическую дверь, оказался в длинном коридоре.

— ""Нет, это не чушь, совсем не чушь. Это куда страшнее. Отсутствие мысли, пустые головы, вот что, это"".

В голове появились чинные образы двух офицеров в жандармской форме. При золотых погонах, начищенных сапогах. Дуновение времени заставило Калинина почувствовать запах ушедшей эпохи, услышать обрывки фраз, которые звучали между незнакомцами. От этого у него закружилась голова, — и он чуть не упал прямо на лестнице.

— Что с вами Дмитрий Сергеевич — испуганно произнесла, идущая позади него молодая девушка.

— Всё нормально — он хотел назвать ее по имени, но к огромному стыду, не смог вспомнить, как её зовут и даже из какого она отдела.

— Дмитрий Сергеевич, вам звонил какой-то Резников. Я его не понял. Что нужно человеку. Говорит таким тоном, как будто ему здесь богадельня, а он главный городской меценат — вместо приветствия произнёс Гопиенко, вертясь на офисном черном кресле.

— Ты когда такие слова выучил? Меценат, богадельня — серьёзным, даже злым тоном произнёс Калинин.

— А что? — удивленно, уставившись на Калинина, спросил Гопиенко.

— Дурак ты, мать твою, в задницу. Ты не знаешь, кто такой Резников, и кто такой ты? — взорвался Калинин, ему хотелось долбануть Гопиенко сверху, пришибить, как никчёмную навозную муху.

— Нет, не знаю, Дмитрий Сергеевич — Гопиенко тут же пересел за боковой стол, приняв вид раскаявшегося ученика.

— Так-то лучше — произнёс Калинин, заняв свое рабочее место.

Калинин смотрел на телефон. Гопиенко уткнулся в экран своего телефона. Так прошли две минуты. Телефон на столе Калинина зазвонил. Гопиенко подпрыгнул на кресле.

— Это, видимо, опять Резников — прошептал он Калинину, когда тот поднёс руку к трубке телефона.

— Калинин слушает — произнёс Калинин, его голос показался Гопиенко каким-то загробным, слишком глухим.

— Здравствуйте Дмитрий Сергеевич, вас беспокоит капитан Резников. Хочется узнать, как продвигается поиск убийц господина Афанасьева. Вы конечно, не должны передо мной отчитываться, но я думаю, что вам и самому захочется немного со мной поговорить.

— ""Вопиющая наглость"" — пронеслось в голове Калинина, перед тем как он ответил.

— Дело, можно сказать, закрыто — ответил вслух Калинин. Гопиенко вылупился на него, не соображая: какое дело было закрыто и от чего он не знает об этом.

— А как же местный житель. по имени Денис — рассмеялся Резников.

Калинин почувствовал прилив жара по всему телу. Появилась предательская пульсация в висках.

— Вы капитан хорошо знаете, что этот несчастный не имеет никакого отношения к убийству Афанасьева.

— Откуда мне знать. Дело ведете вы, а не я. Я просто предположил, как бы исходя из своего большого опыта в подобных делах.

— Меня интересует Емельянов — неожиданно произнёс Калинин.

— Степан? — переспросил Резников, как будто не знал точно. о ком идёт речь.

— Да, Степан — подтвердил Калинин.

— Думаю, что вы зря тратите время, хотя если ваш интерес обусловлен чем-то другим, а не только делом Афанасьева, тогда ваш интерес вполне оправдан. Скажу даже больше. Он необходим вам господин капитан.

Калинин не стал поправлять Резникова и продолжал просто молчать.

— Что вы молчите, господин капитан? — спросил Резников.

— Думаю — ответил Калинин.

— Это правильно, вам есть, о чем подумать. Знаете, я вас видел совсем недавно. Не догадываетесь где?

— У Емельянова дома, здесь трудно ошибиться.

— Нет, мой любезный друг. Я вас видел в храме Христа Спасителя. Вы были слишком задумчивы и, как мне показалось, пришиблены грандиозностью скорби о великом реформаторе нынешней России.

— Но, это было больше десяти лет назад — изумился Калинин, понимая, что Резников просто издевается над ним, читая его мысли, воспоминания.

— Прекратите нервничать. Вы вели себя достойно, даже очень достойно, соответствуя обстановке происходящего действа. Согласитесь, что ложь и лицемерие видно почти сразу, а вы искренно прониклись моментом. Запечатлев в себе весь чарующий трагизм тех дней.

— Но вы говорите, что видели меня там недавно.

— Конечно недавно, какое это может иметь значение. Куда важнее, каким были вы там.

— Не знаю, что сказать вам на это капитан — пролепетал поддавленным голосом Калинин.

— У нас еще будет время для этого.

Голос Резникова оборвался. Телефон зазвучал длинными гудками.

— Выяснить откуда он звонил? — спросил Гопиенко.

— Выясни лучше, когда на твоей жопе выскочит очередной чирей — крикнул на Гопиенко Калинин.

Поднялся на ноги, нервно вытащил из пачки сигарету, после чего сильно хлопнув дверью, вышел в коридор, оставив Гопиенко додумывать, что тот сделал не так, и когда в действительности на его заднице должен выскочить очередной чирей. Гопиенко подумал: что два у него были недавно, но славу богу, рассосались. Третьего ему не хотелось, но чем чёрт не шутит.

16.

Дачный домик, принадлежащий тёще Павла, располагался в двенадцати километрах от города. По трассе, что вела к местному аэропорту. При домике, как и положено, был огород. Павел точно не знал, сколько землевладения принадлежит его тёще, но как-то слышал, что соток пять-шесть. В этом не было никакой разницы, а просто само по себе и неизвестно зачем это приходило Павлу в голову, когда он, распаковав свою сумку, вышел на крылечко, чтобы обозреть знакомые очертания на фоне опускающегося за горизонт солнца.

Через какое-то время солнце скрылось за верхушками могучих кедров. Телефон Павла был выключен на целую неделю, и это было первоначальным сроком. В дальнейшем вся прежняя жизнь должна будет отключиться подобно телефону, а через какое-то, пока ещё неизвестное время, включиться вновь, потихоньку обрастая всем абсолютно новым, но главное, чтобы новое ничем не соприкоснулось с тем, что осталось за пределами выключенного телефона.

Оксана была строго предупреждена им о том, что его нет. Кто бы ни спрашивал о нем, какие бы не были представлены мотивы к его отысканию. Всё и даже больше не должно иметь значения. Исключением был только Калинин.

Оксана согласилась с его просьбой довольно легко. Причиной этому стала авария, в которую Павел попал всего два дня назад. Особых последствий происшествие не имело. Трактористу Павел заплатил за причиненное неудобство, на этом всё и закончилось. Зато на Оксану случившееся авария произвела очень сильное впечатление. До неё наконец-то начало доходить, что с её мужем действительно происходит что-то неладное. Его слова перестали быть для неё пустым звуком, даже когда она беседовала со своей матерью, то защищала Павла, как когда-то в годы далеко ушедшей молодости. Тёща же мнения не меняла и, что совершенно естественно, была не в курсе происходящего.

— Зря ты у него на поводу идешь. Если он и дальше такое делать будет, что тогда?

— Ну, что ты мама, всё образуется, нормально будет.

— Ну, уж не знаю. Говорила я тебе неоднократно, что не нравиться он мне и сразу не понравился. Никогда не говорит напрямую, всё хвоста крутит. Нормальный мужик так не поступает.

— Да, прекрати уже мама. Павел юрист, поэтому он привык общаться таким образом.

— Юрист — юристом, а в кругу близких будь попроще.

Дача, точнее дом, представлял из себя довольно запущенное строение. Только сейчас Павел пожалел о том, что долгие годы не слушал свою Оксану, которая неоднократно предлагала сделать здесь ремонт, но Павел не хотел этого из принципа и всё доводы Оксаны, что всё равно нам достанется, он игнорировал. Вспоминалась тёща, её отношение к нему, и после этого невозможно было даже представить вложение денег в столь далекую перспективу, зная, что сейчас деньги неминуемо послужат на благо тёщи. Сама тёща, кстати, была не против ремонта и даже подбивала дочь на это. У неё не имелось особых комплексов по принципу ""бедная, но гордая"".

Теперь размышлять об этом было поздно, а если придется вернуться к данному вопросу, то будет это не завтра и не послезавтра. Павел выбил пыль с покрывала, что находилось на стареньком советском диване конструкции книжка. Включил холодильник, облегченно выдохнул, убедившись в его работоспособности. Аккуратно расставил внутри холодильника купленные продукты. Удивился, что тот несильно воняет, и подумал, что всё равно придется превозмочь себя, и хотя бы протереть пространство внутри старенькой Бирюсы. Следующим объектом стал телевизор, и на радость Павла, он так же, как и холодильник оказался готовым к эксплуатации.

— Здесь можно и телевизор посмотреть — сказал сам себе Павел, оправдываясь за полное игнорирование прибора массовой информационной пропаганды в своей прежней жизни.

— Всё иначе, всё должно быть иначе. Никаких старых друзей и приятелей, никого кроме семьи. Всё хватит, нужно пережить всё это — шептал Павел, пытаясь разжечь печку березовыми дровами.

Поленья были слишком толстыми, от этого не хотели разгораться. Павел начал нервничать, затем вспомнил, что где-то должна быть бутылочка с жидкостью для розжига. Перерыв шкафчик, сарай, перед входом в дом, он отыскал нужный ему предмет, через какое-то время печка, немного подымив, всё же начала исполнять свои обязанности.

Тепло наполняло комнату первого этажа медленно, но надежно. Через час Павла разморило от прогретого воздуха, усталости связанной с тяжелыми переживаниями. Он смотрел телевизор, который показывал вполне сносно. Первый канал вещал что-то из жизни известных артистов. Шло обсуждение очередного родства или отсутствия такого. Второй канал предложил программу интересней. Сначала Павел застал политические дебаты, где спорили о перспективах развития. Одним они казались в шаговой доступности, другие кричали, что нужно сделать ещё с десяток шагов, но что их всех объединяло в этот телевизионный вечер, так это необходимость делать все великие свершения под одним и тем же уже давно надоевшим слоганом и эмблемой.

Павел пытался вникнуть в суть. Составить собственное мнение, исходя из поставленных вопросов, но ему мешало собственное состояние, которое говорило ему из глубины подсознания: не сейчас, не нужно тебе всё это сейчас.

По окончанию политических дебатов, начался шедевр сериального киноискусства, где происходили одни и те же события, что и в огромном количестве других шедевров. И только названия имели заметные различия, хотя и это было совсем необязательным. Павел смотрел минут десять внимательно, пытался вникнуть в происходящие события, старался воспринять положительный облик главного героя, который должен был нейтрализовать отрицательных персонажей. Только киношные образы, в сознании Павла, и через десять минут оставались киношными образами. Ещё через пять минут, его начала раздражать наигранность сюжета, а по истечении ещё пяти минут он заснул. Телевизор продолжал вещать. Сериальные герои исполняли роли. Хорошие парни дарили гражданам иллюзию, что и в их невеселой реальности существуют пропитанные честностью герои. Убегают, прячутся и всё одно попадаются в ловко расставленные сети злодеи. Меняются лица, по-другому написанными бывают буквы, играет вечно одна и та же музыка. Правит каждым телевизионным вечером бесконечная череда очень далеких от действительности иллюзий, что здорово выполняют свою работу, которая и заключается в том, чтобы иллюзия всегда была на шаг впереди от реальности.

Павел снова спал чутко. Чужая обстановка и отсутствие привычки, тем более ночь и её странная далекая от города тишина. В городе ночью тоже тихо, и выходя с сигаретой на балкон, Павел частенько наслаждался замершим на несколько часов привычным миром, но здесь совсем иное, что-то ненормальное, что-то необычное проникающее внутрь слишком большим объёмом, подчиняющее себе, что дышать и то можно через раз.

Павел слушал ветер и два раза встал покурить. Приоткрыл дверь, затем оставил её не закрытой до конца. Печка перестаралась, было жарко. Может от этого и не спалось. Может от нервов, а может от того, что спряталось в темноте за стволами четырех огромных кедров. Иногда оно двигалось, шипело что-то злое голосом ветра, и Павел почти, как в детстве, старался не смотреть на силуэты кедров, пока быстрыми затяжками сгорала сигарета. Приоткрытая дверь помогла Павлу, он, так и не вытащив клетчатого одеяла, уснул. Ветер продолжал свистеть над верхушками кедров. То, что было ниже, о чем-то разговаривало с ветром, а Павел спал, не видя и намека на сновидения.

Следующий день погрузил Павла в полное безделье. Проснулся он рано слонялся по небольшому домику. Ближе к десяти утра заставил себя выполнить своё обещание, заключавшиеся в отмывке холодильника. Затем убирался в комнате и кухне. Подметал пол, вытирал пыль. Непривычная работа первое время занимала его и казалась чем-то забавным, но прошло это быстро. Желания навести порядок в двух комнатках второго этажа у Павла не появилось.

Сварив четыре сардельки на обед. Выпив большую кружку ароматного чая, Павел отчетливо почувствовал, что его добровольное отрешение от мира будет не таким радужным, как он предполагал. Стены начинали давить. Подкрадывалось непривычное одиночество, когда не звонит через каждые полчаса телефон, где нет никаких планов, которые так часто казались бессмысленными. Постоянная мелочная пустота — пропав, заставила вспомнить о себе. После обеда Павел испытывал весь комплекс того, что называется плохим настроением. Со злобой натирал сухой тряпкой свой автомобиль. Всё время поглядывал на отключенный телефон. Вспоминал, почему он не подает признаков жизни. Пытался, успокоиться, снова натирал автомобиль, смотрел на часы, пока всё это не надоело ему, и он ни уселся в маленькую, старенькую беседку, по правую руку от входа в дачный домик.

17.

Не востребованность с бессмысленным бездельем уступили своё место прибывшей волне страха. Через две минуты размышлений страх обрел почву под ногами и вплотную приблизился к Павлу. Уселся на скамейку возле него, кажется, лукаво улыбнулся, произнеся что-то вроде: привет, или всё это Павлу показалось в тумане сдавленного тисками сознания, но то, что он произнёс фразу: на дачу не езди там света нет, бродяги местные провода оборвали — было абсолютно точным, и к тому же говорил страх эту фразу голосом, всё того же Резникова.

Павел нетвёрдой рукой хотел угостить того сигаретой. Тот сначала отказался, смотрел, как курит Павел, затем сам попросил сигарету, — и Павел дружелюбно выкурил её за него. Пахучий дым поднялся к потолку беседки. Дыму ничего кроме потолка не мешало, он, преодолев преграду по сторонам, растворился в огромном объёме воздуха. Исчез, оставив Павла и страх на прежнем месте. Они молчали. Каждый думал о своём, но это не длилось слишком долго. Павел понял, что страх кого-то ждет. Всё время поглядывает на узкую грунтовую дорогу, на обступившие её могучие стволы кедров. От этого Павлу стало совсем плохо. Он хотел прогнать страх из своей компании. Захотел, как и вчерашним вечером, остаться в одиночестве, но от чего-то не смог или может просто не решился. Страх смотрел на Павла зеркальным отражением, и не было и тени сомнения, что он передразнивает Павла, надсмехается над ним, но стоило Павлу поймать того за этим занятием, как тот сразу делал серьезное выражение лица, и тут же о чем-то философски задумывался.

Правда, через десять минут страх куда-то исчез. Только Павел уже точно знал, что тот вернется и, как, оказалось, произошло это довольно скоро. Прошло не более часа, — и вновь была та же скамейка, под крышей всё той же беседки. Павел повернул голову вправо. Страх сидел на своём месте. Павел повернул голову влево, — и по грунтовой дороге, пересекаемой корнями кедров, тихонько спускался с горочки шикарный кроссовер Бориса. Страх подмигнул Павлу, затем улыбнулся, а его надменное лицо сообщало с полной торжественностью: ну, что я говорил, я здесь ни при чём, это всё они, господи, если бы ты знал, как они мне всё надоели, но так же, как и тебе.

Павел не отрывал взгляд от автомобиля Бориса, тот примостился возле авто Павла. Борис, облаченный в гражданскую одежду, вышел первым, а когда открывшаяся дверь переднего пассажирского сидения выпустила через себя Петра Аркадьевича Столпнина, то Павел и страх, всё так же сидящий рядом с Павлом, перестали дышать, постаравшись накопить внутри как можно больше воздуха, полагая, что он может стать последним.

— Паша, что за фокусы — громко, развязано, и с чувством несомненной претензии произнёс Борис, протягивая Павлу свою крупную ладонь.

Петр Аркадьевич сделал это, куда более аристократично, и сказал с улыбкой на лице.

— Нехорошо.

От этого слова страх, испугавшись своего обособленного положения, мгновенно заскочил внутрь Павла, начал давить изнутри своим непомерным объёмом. Сам же Петр Аркадьевич изменился. Он вроде бы сошёл с когда-то давно просмотренной старой кинопленки, и даже одежда современного покроя, включающая в себя джинсы, какую-то новомодную курточку, не могла обмануть Павла. Глаза, эти ни с чём несравнимые старомодные усы. Холенные барские руки с перстнями на пальцах, и ещё хорошо, что не просматривался Выдыш, а был полностью оживший персонаж ушедшего слишком далеко отсюда времени. Только и этот вторичный обман был бесполезен, и Павел ни за что на свете бы не поверил в столь детскую игру в перевоплощение, то, что Выдыш находится внутри исторического фигуранта, точно так же, как страх, который прячется в самом Павле, не было никаких сомнений.

— Какие еще фокусы. Отдохнуть решил немного от суеты городских дел — выдавил из себя Павел, отвечая Борису.

Петр Аркадьевич присел напротив Павла и пока беззаботно осматривал окрестности.

— Не рассказывай мне сказок. Я твой старый друг, и ты знаешь, на какой службе я состою. Меня очень беспокоит твоё душевное состояние.

— Нормально всё со мной — ответил Павел.

— ""Ты Боря значит с ними. Правильно я тогда подумал. Но, как это может быть. Неправда это, недолжно так быть"" — думали Павел и страх, на этот раз полностью найдя между собою общий язык.

— Ничего с тобой ненормально. Нормально вернуться домой к семье, а не прятаться здесь от всего мира. Я разговаривал с Оксаной. Она сама мне позвонила, она очень беспокоится. Я даже скажу больше, чем беспокоится.

— Она не могла тебе звонить. Она мне обещала — промямлил Павел.

— Павел Владимирович, зачем вы всё усложняете — произнёс Петр Аркадьевич, — и Павел, раздваиваясь между ушедшей только что в небытие секундой, и той, что пришла в этот миг ей на смену, с большим трудом различал предметы вокруг себя.

Голос Петра Аркадьевича звучал где-то очень далеко, едва различимо, походил он на глухое бормотание, которое невозможно было разобрать. Очертания Бориса, Петра Аркадьевича расплывались, поглощал их прохладный густой туман, похожий на туманы, которые бывают в первые недели осени, покрывая собою всё вокруг настолько, что не видно собственного носа.

Сколько прошло секунд, сколько раз дернулась вперед незримая стрелка...

... Павел увидел всё четко, и мало что изменилось, только заметно посерело, осунулось, впустило в себя опередивший календарь сентябрь, — и Борис переоделся в служебное облачение. Большой золотой крест накрыл половину его груди, увеличилась округлая с проседью борода. Петр Аркадьевич натянул на себя стильный черный костюм. Его волосы блестели чем-то похожим на какую-то парфюмерную смазку, а на белоснежных рукавах сорочки, бросались в глаза большие золотые запонки, с рубинами внутри каждой из них.

— Павел Владимирович с вами всё в порядке? — Борис взял Павла за руку.

— Да, только я не понимаю, где я — признался Павел.

— Там же, где и были и ничего особенного не происходит. Мы приехали к вам по поводу бумаг. Вы обещали всё подготовить к сегодняшнему дню.

Голос Петра Аркадьевича звучал мягко. Павел поднял голову вверх и осмотрелся по сторонам. Скромная дача тёщи увеличилась в размере дважды. Изменился дизайн, пропала горочка на въезде, пропали автомобили. Вместо них стояли экипажи, коричневые лошади двигали головами.

— Какие бумаги?

— Я же говорю, что с ним что-то происходит — Борис обратился к Петру Аркадьевичу, пропустив вопрос Павла мимо ушей.

— Нужно что-то с ним делать. Нельзя оставлять человека в таком состоянии совершенно одного. Сегодня же переговорю с господином Резниковым, он найдет очень хорошего психиатра.

— Да, конечно, Петр Аркадьевич. Я и супруга Павла Владимировича будем очень благодарны вам, если вы и господин Резников поможете близкому нам человеку.

— Конечно, какой может быть разговор, и всякие благодарности с вашей стороны, кажутся мне неприемлемыми. Мы с господином Резниковым переживаем за Павла Владимировича не меньше вашего. Вы Борис прекрасно знаете об этом.

— Дорогой Петр Аркадьевич, какие могут быть сомнения. Господь бог сейчас наполнят меня своим присутствием. Он вместе со мной радуется, что вы заботитесь о нашем друге. Не обижайтесь на мои слова, даже если они показались вам...

Петр Аркадьевич на этом месте перебил Бориса.

— Это вы меня неправильно поняли. Я совсем на вас не обижаюсь, просто уточнил. Вы меня извините.

Петр Аркадьевич представлял из себя саму любезность. Борис не уступал ему в этом. Они разговаривали, не обращая внимания на Павла. Складывалось впечатление, что его и вовсе не было возле них. Павел хотел что-то сказать, но сидящий внутри страх, неожиданно осмелев, вылез наружу и сев рядом с Павлом, начал зажимать рот Павла ладошкой. Ещё он делал какие-то знаки, которые не понимал Павел. Но он видел, что Борис с Петром Аркадьевичем так же, как и он видят присутствие рядом с Павлом предателя по имени страх. Только сие не испугало Павла. Страх выглядел точной копией его самого, и поэтому они сейчас не могут разобрать, кто есть кто. Значит хорошо, что их двое. Теперь странные люди, прикидывающиеся его друзьями, точно не смогут его найти.

Правда, они и не собирались этого делать, а спокойно продолжали свой разговор.

— Дела, Петр Аркадьевич. Пожалуюсь вам, а что скажите делать. Прихожан, вроде много, а наносного на них ещё больше. Иногда думается, что одна мишура осталась.

— Ну, что вы батюшка Борис. Не нужно принимать всё близко к сердцу. Тем более, никогда всё сразу и не бывает.

— Немало лет уже прошло. Казалось бы, что результат должен быть. Согласитесь, что количество должно переходить в качество. Только я этого совсем не вижу и, что греха таить, частенько у меня наступает раздражение.

— Образование вы имеете в виду батюшка Борис или искренность в вере нашей.

— Где настоящая вера, там и образование. Знание, короче говоря. Это взаимосвязанные понятия. Глубина, естественным образом, должна заменять собою поверхностное понимание.

— Не согласен с вами батюшка Борис. Ритуальность, даже не имеющая в себе глубокого понимания, осмысления всё равно очень важное дело. Достаточно определенного процента религиозно образованных прихожан, а остальные могут быть сочувствующими, и мне кажется, что этого вполне достаточно.

— Серьёзный разговор, Петр Аркадьевич. К сожалению, поверхностность может в любой момент обернуться другой стороной. В этом и заключается её недостаток.

— Должен согласиться с вашими выводами, но на то и пастырь, чтобы вести стадо.

— Так то оно так...

Павел слушал разговор, находясь в состоянии, которое было сходно с сильным опьянением. Ему казалось, что его голова не держит равновесие и постоянно стремиться упасть вниз.

— Всего нам не обсудить. Я сегодня встречусь с господином Резниковым, и он приедет проведать Павла Владимировича в ближайшее время.

— Постарайтесь Петр Аркадьевич. Вы знаете, как это для нас важно.

— ""Вы знаете, как это для нас важно. Вы знаете, как это для нас важно"" — сказанное Борисом предложение долбило по сознанию Павла.

Страх снова залез внутрь. Спрятался между горлом и грудью. Сознание пульсировало какое-то время, прорывалось сквозь пелену густого тумана. Первым признаком стало онемение пальцев на руках, за ним последовало неприятное головокружение. Глаза преодолели преграду. Беседка была такой, как и должна была быть. Домик вернул себе утраченный облик. Пальцы, пощипывая, наполнялись кровью. Возле Павла никого не было. Его любимый автомобиль стоял совершенно одиноко, но даже с расстояния десяти метров, Павел отчётливо видел следы от шин недавно покинувшего это место чужого автомобиля.

Поднявшись, Павел понял, что его сильно штормит. Он уперся рукой в деревяшку ограждения и простоял больше минуты. Дверь в дом была открыта настежь. Память подводила Павла, он не мог вспомнить: оставил ли он её в таком положение, или его уже ждет господин Резников, любезно откликнувшийся на призыв своих друзей батюшки Бориса и Петра Аркадьевича Столпнина, которым по совместительству являлся господин Выдыш и никто другой.

Павел зашёл внутрь и остановился на входе, вслушиваясь в гнетущую тишину: не ходи дальше, уезжай отсюда, куда глаза глядят — говорил ему страх, а Павел чувствовал, как тот трясется внутри него, и заставляет трястись вместе с собой и самого Павла. Всё же Павел преодолел сопротивления страха, и осторожно ступая, оказался на кухне. Он обреченно не удивился, увидев в доме известного ему человека, лишь подумал о том, что батюшка Борис с Петром Аркадьевичем обманули его, сказав, что приедет господин Резников, но он видел перед собой капитана Резникова.

Тот сидел на диване, который находился в комнате, но хорошо был виден из кухни. На столе, где недавно обедал сардельками Павел, лежал чёрный револьвер Резникова, смотря на Павла бесконечной темнотой своего дула.

— Зачем это? — спросил Павел.

— Не догадываетесь, Павел Владимирович — ответил Резников, положив ногу на ногу, и следующим движением, достав из портсигара папиросу.

Зеленая форма с золотыми погонами выглядела в глазах Павла сейчас совершенно естественно. Что-то внутреннее успокаивало Павла всё сильнее. Страх, не спросив разрешения, покинул своё местоположение. Сапоги на ногах Резникова блестели чёрным, ослепляли Павла.

— Но почему? — прошептал Павел.

— Вы же знаете ответ сами. Зачем, спрашиваете меня об этом. Вам плохо, и я приехал всего лишь вам помочь.

Дым от папиросы заполнил комнату, тут же появился на кухне. Павел понял, что хорошо видит дым, Резникова. Нет никакого тумана, не бубнит где-то в отдалении голос.

— Но, что скажет следователь Калинин? Тот же пистолет — спросил Павел, не сводя глаз с неподвижно лежащего на столе револьвера.

— Не знаю, спросите у него сами — засмеялся Резников.

Павел не смог понять смысл этой шутки, хотел уточнить, но услышал за спиной голос Калинина.

— Ничего страшного, Павел Владимирович, но я всё же хочу дополнить ко всему своё мнение.

— Будет интересно — произнёс Резников, не поднимаясь с дивана.

— Вас нет, не может быть! — закричал Павел и тут же обернулся.

Перед ним стоял Калинин, одетый в форму полицейского. Только она была ненастоящей, несовременной. Павел, испытывая некоторое затруднение, догадался, что форма Калинина соответствует временам Резникова, к тому же на ногах Калинина были сапоги, являющиеся точной копией тех, которые были надеты на ноги Резникова.

Павел рванулся наружу, но Калинин с огромной силой толкнул его обратно от себя и двери, которая оставалась за его спиной.

— Выслушайте меня, Павел Владимирович. Если вы не хотите помочь себе с помощью револьвера капитана Резникова, то я предлагаю вам воспользоваться куда более простыми, подручными, если так можно сказать, средствами. Этим вы в немалой степени поможете и мне. Вы сами обратили внимание на данный аспект.

Калинин, произнося свою речь, делал шаг за шагом в сторону Павла. Павел отступал, пятясь спиной назад. Лицо Калинина изображало собой что-то похожее на зловещую ухмылку, очень похожую на гримасу злодея из вчерашнего телесериала. Павел уперся задом в стол, и неожиданно схватил в руки револьвер. Калинин сделал ещё шаг. Павел нажал на спусковой крючок, — и его тут же оглушил выстрел, но Калинин лишь улыбнулся, оставаясь совершенно невредимым.

— Браво! — крикнул Резников.

— Не работает Павел Владимирович — с сожалением в голосе произнёс Калинин и наиграно развел в стороны руки.

Павел спокойно и полностью обреченно положил револьвер на своё место. Сбоку от него появился Резников, он швырнул на стол толстую и длинную веревку, которая противно блестела чем-то скользким.

— Пора — произнёс он.

— Время вышло — добавил Калинин.

— Действительно вышло — сказал Павел.

18.

Калинин проснулся в холодном поту. Сон врезался в голову. Поднявшись с кровати, он уселся в кресло. Часы показывали шесть утра, и за окнами уже было светло.

В петле болтался Павел Владимирович. Резников брезгливо посмотрел на мокрое пятно в районе ширинки Павла.

— К сожалению, это нормально — произнёс Резников.

— Знаю — ответил он.

Это было последнее из сна. Предшествующее действо виделось совсем неприятно.

— ""Павел Владимирович повесился "" — подумал Калинин. После этого взял в руки телефон, потратил какое-то время, чтобы найти номер Павла и нажал вызов.

— ""Абонент недоступен"" — услышал он в ответ.

— Абонент недоступен — произнёс сам для себя вслух Калинин и пошел умываться.

Он долго чистил зубы. Ещё дольше скоблил бритвой и без того чистое лицо. Нервы всё же давали о себе знать, от этого немного тряслась в руке бритва.

— ""Там действие происходило днем. Я спал и видел всё это ночью. Значит Павел Владимирович убит ещё вчера. Почему убит? Он же сам повесился, да сам сказал: пора. Или может, он ещё жив. Нужно отправить Гопиенко, пусть посмотрит. Стоп, куда отправить? Я не знаю, где это было — думал Калинин, собираясь на службу.

Выехав со двора, он свернул в другую сторону, и через десять минут Оксана, с испуганным видом, дала точный адрес их или тёщиной дачи. Калинин, выйдя из подъезда, тут же по телефону продиктовал адрес Гопиенко.

— Съезди, посмотри, что там. Если хозяин в доме, то не показывайся ему на глаза. Если, что другое, то сразу звони мне — сказал Калинин отрывисто и жестко.

Гопиенко, играя в сыщика высокого разряда, оставил свою старенькую Хонду подальше от дачи. Убедившись, что он выбрал направление правильно, Гопиенко похвалил сам себя, а ещё через минуту он хорошо видел автомобиль Павла. Осмотрелся по сторонам, закурил. Никого вокруг не было. Пройдя полсотни метров, Гопиенко был возле домика. Спрятавшись за углом, он притаился. Стоять долго ему не пришлось. Павел появился на крыльце, вылил ведро с грязной водой в бок от крыльца и, не заметив присутствия постороннего, вернулся обратно. Задание было выполнено. Гопиенко, не имея дальнейших инструкций, обругал своего начальника, мысленно. Оказалось, что тот дал ему детское задание, и здесь играй в сыщика или нет, ничего от этого не изменится. Гопиенко, вернулся к своей Хонде, сев за руль, набрал номер Калинина. Не успел он что-то сказать, как Калинин опередил его.

— Ну, что там!

— Нормально, он там и, по всей видимости, один.

— Знаю, что один — произнёс Калинин, затем сделал паузу.

Гопиенко внутренним чутьем понял, что ему в этот момент тоже лучше промолчать.

— Ты точно его видел? — переспросил Калинин.

Голос звучал слишком напряженно, и теперь Гопиенко совсем ничего не понимал, потому что детское дело не соответствовало тому напряжению, которое передавал голос Калинина. За год работы с Калининым, Гопиенко прекрасно знал, что такая интонация не может быть шуточной, а напротив, свидетельствует о нешуточном напряжении со стороны шефа.

— Точно, провалиться мне на этом месте — ответил Гопиенко.

— Ладно, дуй назад — оборвал связь Калинин.

— ""Неужели просто сон? Нет, не может быть это просто сном"" — размышлял Калинин.

Это навязчивое размышление не покидало его целый день. Он не мог сосредоточиться на других делах, которые были слишком примитивными, от этого больше раздражали своей простотой, чем напрягали извилины Калинина.

Несмотря на плохое расположение духа, день пролетел ровно с таким же интервалом времени, что и любой другой. Калинин, возвращаясь назад, снова свернул с обычного маршрута. На этот раз его путь лежал за город и через два квартала он остановился на знакомой АЗС, чтобы пополнить запас топлива. Автомобиль послушно, размеренно довёз его до нужного свертка с трассы, здесь Калинин сбросил скорость и практически бесшумно, преодолев еще километр между разнообразными дачами, подкатил к дому, где должен был находиться Павел.

— ""Молодец Гопиенко, точно всё объяснил, хотя здесь и искать то нечего"" — подумал Калинин, остановив свой автомобиль возле автомобиля Павла.

Когда окончательно затих под капотом мотор, когда перестали шуршать своей резиной шины, Калинин услышал стук собственного сердца.

— ""Ладно, проверим "" — сказал он себе мысленно и покинул автомобиль, нарочно громко хлопнув дверцей. Пройдя двадцать шагов, Калинин увидел открытую дверь внутрь дома и закрытую калитку во двор.

— ""Резников действительно не стал закрывать дверь"" — вспомнил он собственное сновидение. Теперь сомнений в том, что он увидит Павла Владимировича болтающимся в петле, у Калинина не было никаких.

Труп, петля, не произвели на следователя Калинина никакого впечатления. Всё это он уже видел. Испарина появилась от другого, как бы он не старался убежденно держать себя в руках, всё же не был готов ещё на все сто.

— ""Ночью он был жив. Спокойно или нет, но спал. Я же в это время участвовал в его добровольном уходе из жизни. Как такое может быть? Может быть всё, что угодно, когда имеешь дело с капитаном Резниковым"".

Инстинктивно Калинин достал свой телефон. Затем подумал, стоит ли ему находить самоубийцу. Решил, что это будет выглядеть лучше остальных вариантов, — и набрал нужный номер на телефоне.

19.

Сменив владельца, шашка какое-то время ничем особенным себя не проявляла. Степан частенько брал её в руки, изображал из себя лихого казака, страстно рубя вокруг себя воздушное пространство. С силой втыкал шашку в деревянный пол. Лежащий на полу линолеум не был в этом никакой помехой. Шашка легко преодолевала препятствие, да и к тому же, Степан был твердо убежден, что старый линолеум уже давно отслужил свой срок и ему на смену, он очень скоро купит новый, тогда быть может, задумается, стоит ли втыкать шашку в пол или нет. А сейчас всё выглядело, совершенно нормально.

По большей части шашка стояла, прислонившись рукояткой к стене. Острый кончик упирался в полированную тумбочку, точнее в коричневую накидку на ней. Не совсем горизонтальное положение не давало шашке упасть, — и ещё сильно мешала ей старая тряпка, которую Степан, не подумав, бросил внутрь той самой тумбочки, на которой и стояла шашка.

Прошло несколько дней после встречи Степана со следователем Калининым и загадочной не отпускающей воображение ни на минуту Соней. Работа давалась Степану с трудом. Каждый вечер он подолгу общался со своей шашкой. Затем смотрел с помощью интернета разные музыкальные клипы, концерты. Только они странным образом не доставляли прежнего удовольствия. Всё казалось слишком обыденным, в какие-то моменты надоевшим. Ел он, не испытывая никакого аппетита, и скорее потреблял пищу по заведенной привычке, соображая, что всё равно в какой-то момент захочется есть. Много раз звонил телефон. Ещё чаще приходили различные сообщения из социальных сетей. Степан игнорировал желающих с ним пообщаться, при этом раздраженно посылал в их адрес матерные выражения.

Непонятно почему, но в этот вечер он, разглядев на экране телефона, знакомое имя, решил ответить. Рука сама потянулась к телефону, исполнив приказ неизвестного своим поведением подсознания. Степан недовольным голосом ответил.

— Да.

— Давненько тебя не слышно. Я тебе звонил, что трубку не берешь.

Степан услышал голос старого друга по имени Михаил (не Креазотный), сморщился и в эти секунды уже пожалел, что ответил на звонок: ""выбросить этот телефон к чёртовой матери"" — пронеслось в голове быстрее, чем он начал говорить в ответ.

— На дворе был. Работы у меня много, сам должен знать. Это вам нечем заняться.

— Но не всегда, нечем заняться. Я, собственно, звоню по не самому веселому делу. Павел вчера повесился.

Слова Михаила застряли в голове Степана. Он ничего не мог ответить, пытаясь хоть что-то сопоставить, прореагировать на услышанную новость.

— Степан ты слышишь меня или нет? — спросил Михаил, видимо, полагая, что оборвалась связь.

— Слышу я тебя, не кричи и без этого хреново.

— Я тебе сообщу, что и когда. Будь на связи мне сейчас некогда — произнёс Михаил.

— Понял тебя — пробурчал Степан и, не попрощавшись, отключил звонок товарища.

Шоковое состояние длилось недолго. Минут десять, может пятнадцать, Степан искренно, удивлялся случившемуся, переживал и пытался по-своему понять. Затем он увидел чуть заметный отблеск белого свечения в тёмной комнате. Сразу сообразив, что свет исходит от шашки, он осторожно подошел к ней. Металлическое полотно жило своей жизнью, что-то таинственное происходило на его глазах. Степан боялся спугнуть очаровавшее его чудо. Стоял и смотрел на шашку, иногда видел собственное отражение, затем оно исчезало, где-то очень, и очень далеко, мелькали едва различимые картинки. Степан не мог разобрать сути происходящего, даже и не пытался, с каждой секундой ожидая, куда большего от ожившей шашки. Все мысли о повесившемся Павле быстро покинули голову, не оставили от себя и малейшего следа, а когда Степан, не удержавшись, взял в руки шашку, то Павел для него перестал существовать окончательно. Канул он в глубокую бездну, и если даже воспоминания сумели бы отыскать на дне пропасти его следы, то всё равно остались бы они безразличными, покрытыми ледяным саркофагом молчания, со стороны державшего в руках шашку Степана.

Руки впервые почувствовали всю настоящую силу шашки. Тепло идущие от неё распирало мышцы, растягивало сухожилия. Степан придержал дыхание. Закрыл глаз, всё больше подчиняясь неистовому потоку искушения. Открыв глаза, Степан дотронулся губами до наточенного полотна. Кровавый привкус заполнил собою всё вокруг. Вместе с ним Степан почувствовал, что и сам каким-то образом увеличился в размере. Его стало вдвое больше, и от этого шашка показалась очень легкой, ещё более острой, ещё более зовущей за собой. Степан пару раз взмахнул шашкой и тут же сделал прием, который ему до этого никогда не удавался. Выдохнув от восхищения, Степан уселся на стул, дважды поцеловал отдающее соленой, сладкой кровью острие. Повернув голову, он увидел рядом с собой молодого парня, чем-то похожего на образ знаменитого мушкетёра со звучным именем Арамис. Такие же голубые глаза. Длинные светлые волосы, аккуратно подстриженная бородка. Степан пытался вспомнить, где он видели этого человека, а тот, не дождавшись Степана, заговорил.

— Знаете казаки, по своей сути, земледельцы. Люди, живущие в непрерывной связи с землей. Главное для них не война, а традиции земледелия, умноженные на врожденное православие, которое пронизывает их до самого основания. Не может казак жить в городе.

Парень похожий на Арамиса ещё что-то говорил, а Степан внимательно слушал. Он не пытался перебить говорящего соседа. Ему было смешно, насколько просто чисто, и где-то наивно рассуждал незнакомый молодой человек. Тот смотрел на Степана, и ему казалось, что он делает, для Степана, неоспоримое открытие, недаром слушающий ничего не отвечает, а лишь внимательно внемлет его рассказу. Степан же сквозь слова парня уже хорошо различал другую картину. Слова ещё звучали, но всё больше отдалялись, уходили куда-то вверх. Стремились к чистому голубому небосводу, кажется, достигли первого самого низкого облака, — и растворились в нем полностью.

Пыльная летняя улица незнакомой деревни встретила Степана жарой, и он с нервной быстротой расстегнул воротничок, вытер рукой со лба пот, который выступал не только от температуры наружного воздуха, но и от обилия выпитого самогона. Рядом был Резников, он смеялся и старался подколоть недовольного Выдыша, на тему чего-то известного им, но не Степану. Выдыш терпел, лишь огрызался и делал это так же беззлобно. Чуть в стороне была целая группа вооруженных людей, одетых кто в форму, а кто и без неё. Зато полностью вымерла деревня. Это Степан отметил мгновенно. Длинная улица, что и была всей деревней, спряталась за каждой дверью, притаилась в каждой ограде, ушла с чуть заметным горячим ветерком и солнцем, через поля ржи и гречихи, что раскинулись по обе стороны длинной улицы, незнакомой Степану деревни.

— Вот тебе батенька и Юрьев день. Что я говорил, где этот недоумок, полковник Зайцев? — Резников то ли говорил, то ли спрашивал, только ему никто не ответил.

— Козулин, мать твою, что там у тебя! — закричал Резников, увидев невысокого мужичка в фиолетовой жилетке, в хороших сапогах и бородой, точно скопированной с козла.

— Нет никого, ваше благородие. Собрали одних стариков, да, пару инвалидов.

— Мне тебя сразу убивать или погодить до вечера — улыбнувшись, сказал Резников.

Был он в хорошем настроение. Видно это было сразу и так же сразу передавалось всем тем, кто сейчас находился в компании капитана. Козулин, в окружение шестерых солдат, смотрел в землю, ожидая дальнейшего разноса, но ему на помощь пришел Выдыш.

— Нужно прочесать окрестный лес. Далеко они от деревни не ушли. Ждут, когда мы уберемся отсюда.

— Удивляешь ты меня поручик. С каким воинством ты в лес полезешь? Людей потеряем, толку не будет. Проспится Зайцев, протрезвеет. Его люди пусть и гоняют их по лесу. Оружие у этих дезертиров, видимо, тоже имеется.

— Ещё, как имеется. Ревкомовцы всяко им, что оставили. Они здесь дружно жили. Уговор у них был с теми, кто побогаче — вставил своё Козулин.

— Какой ещё уговор — изумился Резников.

— Друг друга не трогать — ответил Козулин.

— Чушь какая. Это всё до поры до времени — сказал Резников.

— Может у баб спросить с пристрастием. Точное место скажут, где мужья с братьями прячутся, тогда и решать — предложил Выдыш.

— Вон, как раз одна идёт, да ещё с младенцем — произнёс Резников, повернув голову вправо.

По дороге действительно шла молодая женщина с ребенком на руках.

— Кто это? — спросил Выдыш у Козулина.

— Вера Баластова — ответил тот, боясь дальнейшего развития событий.

— У неё, кто из дезертиров есть? — разговор продолжил Резников.

— Шестеро вместе с отцом — ответил Козулин, на этот раз, боясь соврать.

— Степа, давай поговори с ней. Пистолет к голове, сразу всё скажет — то ли приказал, то ли попросил Резников.

Вера тем временем сравнялась с вооруженной ватагой. Страх не покидал её лица, но развернуться вспять было ещё хуже. Степан перегородил женщине дорогу. Она видела в его руке пистолет, остановившись, ждала вопроса. Степан подошёл вплотную и приставил оружие к голове Веры. Не успел он задать первый вопрос, как Резников поправил Степана.

— Револьвер к голове младенца, Степа.

Степан не ожидал подобного, почувствовал неприятный холодок чуть выше живота, но выполнил указание Резникова.

— Где твои сородичи? Говори, времени у тебя нет, или жизнь твоего ребенка закончится, толком не начавшись — вместо Степана произнёс Выдыш.

Вера молчала, не зная, как быть. Скажи она, где отец и братья, убьют всех. Промолчи, тогда убьют сына, и тогда пусть убьют её.

— Говори, я сказал, времени думать нет — Выдыш подошел близко, и в этот момент Вера неожиданно закричала.

— Стреляй сволочь! Стреляй!

Степан посмотрел на Резникова. Ладонь, сжимавшая рукоятку, стала мокрой. Резников кивнул, одобрив убийство младенца. Степан повернулся к Вере, сжавшись, хотел нажать курок, но вместо Веры он увидел Соню, которая спокойно смотрела на него и смущенно улыбаясь, переводила свои глаза, то на него, то на малыша. Степан опустил руку и отошёл на шаг в сторону. Козулин облегченно выдохнул.

— Плохо Степа — безразлично произнёс Резников.

— С этой что? — спросил незнакомый Степану поручик с неприятным выражением лица, которое было покрыто глубокими оспинами.

— Пусть идёт — произнёс Резников.

Вера, прижав малыша к себе крепче, бросилась бежать. Не веря в свое неожиданное спасение.

— Возьми солдат, иди в её дом, поговори с её матерью шомполами — приказал Резников Козулину.

— Есть мать? — уточнил Резников, когда Козулин сорвался с места.

— Есть, там ещё три сестры и три невестки. Ваше благородие, банька давно готова, столы накрыты у Парамоновых — выложил и ту, и другую информацию Козулин.

— Давай, потом Зайцеву доложишь...

Степан ощутил сильное головокружение, и длинная знойная сибирская деревня пропала вместе с Козулиным, Резниковым, Выдышем, неприятным поручиком, который растворился в просторе окружающих деревню полей и исполином смотрящую на Степана огромную, одинокую лиственницу, что местной достопримечательностью, смотрела на Степана с самого въезда в деревню.

Не меньше трёх сотен казаков готовились к сокрушительной атаке. Степан видел напряжение на лицах, слышал изредка проскакивающие слова. Громко звучал голос офицера. Возбужденно фыркали лошади, предвкушая вместе с наездниками скорое действо боя. Степан мог бы ещё долго любоваться открывшейся ему панораме, но сознание увело его на противоположную сторону. Здесь сердце Степана забилось тревогой, а на коже выступил неприятный озноб.

Красная батарея, удобно расположившись, поджидала свою жертву. В стороне от неё находились два хлипких ряда окоп, с одним единственным пулеметом, сновали туда-сюда люди с винтовками, а здесь всё было готово к встрече неприятеля. Двое довольных собой разведчика, жестикулируя, помогали обветренному командиру, ещё раз убедиться в координатах казачьих сотен, а стоящий рядом командир артиллерист, довольно кивал головой на каждое слово своего обветренного товарища.

— ""Из бывших"" — кольнуло Степана, когда артиллерист быстро начал отдавать команды. Проверять наводку одного из шести орудий.

Степан вернулся к казакам, когда они уже набрав скорость и мощь, устремились лавой на позиции противника. Долго в голове Степана тикали секунды. Казалось, что очень быстро бегут лошади, но снаряды оказались быстрее. После первого столба черного дыма, с поднятой вверх землей, и перевернувшимися вперед головами двумя лошадьми, Степану захотелось закрыть глаза. Снаряды ложились один за другим. Осколки свистели, пожирая всё на своем пути. Падали лошади. Рядом с ними были живые и уже мертвые казаки. Мгновенно пропала стройность рядов, кто-то повернул назад. Напрасно, раздирая глотку, кричал бородатый подъесаул, его уже никто не слышал. Зато откликнулся беспощадный ко всему осколок железа. Лошадь упала, как подкошенная, придавила подъесаула своим весом, только ему было уже всё равно, из горла шла густая обильная кровь. Одна треть казаков всё же сумела повернуть назад. Они, стремительно набирая скорость, выходили из-под огня орудий, а те продолжали покрывать смертельным облаком землю, с которой уже обильно перемешались; кровь, крики, люди, лошади, лампасы, сапоги, награды...

Не успел Степан сообразить, зачем была представлена на его обозрения столь жестокая картина, была ли она фактом из истории или просто такой привиделась ему, в далекий от тех событий вечер...

20.

Как картина уже в третий раз изменилась, и Степан почувствовал заметное возбуждение, Соня мягко коснулась его руки, ласково улыбнулась, глядя ему в глаза.

Они снова были вместе. Она, по-прежнему, самую малость стеснялась его. Совсем близкая ночь заставляла их почувствовать свою прохладу. Стало неуютно, а глаза всё хуже видели вокруг себя. Соня несколько раз споткнулась об попавшиеся на пути кочки. Степан бросился ей помочь, но она лишь рассмеялась.

— Совсем ничего не видно.

— Придется остановиться и, как назло, ничего нет поблизости.

— Ты имеешь в виду какую-нибудь деревню.

Соня, кажется, впервые назвала Степана на ты. Её голос звучал внутри его головы, слишком ласково и очень близко. Ещё в нём была ни с чем несравнимая чистота, от этого у Степана начинала кружиться голова. Он готов был на всё и даже больше, лишь бы услужить ей, сделать всё, чего бы она ни пожелала. Только ночь не обращая внимания ни на него, ни на неё — всё плотнее окутывала засыпающую окрестность своим тёмным и сейчас совсем нетеплым одеялом. Где-то рядом тревожно вскрикнула ночная птица. Ветер появлялся наскоками, но сильно. Высокая трава, которая ещё недавно была зеленой, превратилась в серую. Темные силуэты перелеска виднелись прямо по их курсу.

— Соня, давай укроемся под защитой деревьев. Нужно как-то перетерпеть ночь, а с первыми проблесками света мы двинемся дальше. Я думаю, что очень скоро мы выйдем в расположение наших частей.

Степан говорил неуверенно, заметно стеснялся своих слов, искал глазами её глаза, а когда находил, то темнота всё одно мешала ему увидеть в её глазах такое необходимое расположение Сони к нему.

Один миг, за ним один час, дальше половина дня, и всё больше нет ничего прежнего. Пусть оно останется позади, пусть мелькает в памяти и старается напомнить о себе, при любом удобном случае, только власть вчерашних переживаний уже не имеет своей силы. От этого неописуемо легко дышится, не чувствуют усталости ноги.

Степан подумал о том, что действительно не переживает о событиях минувшего дня. Безразличным выглядит разгром полка, ненужным и мелким кажется потерянный городишко. Совсем ему нет до этого дела и если бы нетвердое понимание: что нужно найти своих, для того, чтобы просто выжить, то безразличными для него сейчас стали бы и эти свои. Тем более, найдя их, он неминуемо и пусть на какое-то время потеряет Соню. Может лучше придумать другой вариант. Множество дорог, всё одно предоставит далекое пока что утро. Тогда сказать ей об этом. Найти иную одежду, а после попытаться встретить совсем другую жизнь. Конечно, будет непросто, но появится шанс остаться с ней.

Перелесок утонул во мраке. Соня продрогла от холода.

— Придется разжечь костер — сказал Степан.

— Степан, а это не может быть опасным? — спросила его Соня.

— Конечно, опасно, но у нас с тобой нет другого выбора. Слишком уже холодные ночи.

На счастье обоих, сушняка было в изобилии, и через полчаса перед ними горел небольшой костерок. Грел он неважно и, конечно, не сгодился бы для более холодного времени, но сейчас он действовал на них успокоительным блаженством. Степан несколько раз оглядывал на всё четыре стороны окружающую их местность. Он при всём желании не мог чего-то разглядеть, и очень хорошо понимал, что рассмотреть могут именно их, только понимание не очень сильно волновало. Куда больше беспокоило желание обнять Соню за плечи. Обыденное дело в другой ситуации не давалось Степану, и он садился возле неё, затем снова вставал. Это повторилось несколько раз и, когда Степан, в очередной раз, уселся на поваленное дерево, он произнёс.

— Соня попробуй поспать. Прямо возле костра, поспи немного.

Она ответила ему неожиданно.

— Степан, обними меня.

Степан не поверил своим ушам. Не хотел представить, что Соня может читать его мысли, а просто согласился. Его рука сначала легла робко, но через несколько минут ему казалось, что он обнимает Соню не первый раз, и они много раз сидели возле костра. Много раз их окружала прохладная ночь, чем-то чужая, чем-то по родному своя, но такая важная, что нельзя представить чего-то более драгоценного, ни сейчас, ни завтра, и даже через десять лет, не должны измениться эти ощущения от того, что вряд ли судьба подарит столь волнующий, трепетный момент счастья, когда будут они один на один с целым миром, без крыши над головой, на территории смертельного врага. Только будет им совершенно всё равно, на всё обстоятельства, куда ближе, важнее будет треск сухих веточек, объятых оранжевым пламенем. Ещё уютнее от тихих еле слышных слов, которые появляются вместе с теплом дыхания. И вот они сделали паузу, — взгляды пересеклись, ни он, ни она не отвели глаз, а лица оказались на пару сантиметров ближе, — ещё ближе. Губы робко соприкоснулись. Ничто не помешало, ничто не спугнуло волшебного мгновения.

— Мы ведь неслучайно встретились — томным голосом произнесла Соня, когда они оставили позади минуту первого поцелуя.

— Мне кажется, что сам господь бог привёл нас навстречу друг другу. Только он мог создать чудо нашей встречи.

Степан снова коснулся её горячих губ.

— Я точно знаю, Степа, что это сам господь бог — прошептала Соня.

— Спасибо, ещё батюшке Павлу. Пусть земля ему будет пухом.

— Он здесь ни при чем.

— Как ни при чем? Но если ты хочешь, то пусть он будет ни при чем. Мне всё равно. Куда важнее, что я здесь, и ты рядом со мной. И теперь я тебя никуда не отпущу от себя — страстно повысив голос, произнёс Степан.

— Пути господни неисповедимы и не всегда то, что кажется нам священным, является таковым — загадочно произнесла Соня.

— Всё равно, какая разница от этого. Мне главное, что ты рядом — продолжил твердить своё Степан.

Он говорил ровно то, о чём думал. Через какое-то время Соня уснула, прислонив голову к плечу Степана. Он сидел, подбрасывал веточки в небольшой костерок. Пламя на какое-то время увеличивалось. Под ним догорая, отдавали тепло красные угольки. Соня действительно крепко заснула. Степан прекратил лишний раз двигаться. Она дышала ровно и чисто. Степан смотрел на её лицо, освещенное отблесками язычков пламени. Он не заметил, как отключился сам...

21.

Очнувшись, Степан увидел неприятную обстановку собственной кухни, где над головой горела тусклая лампочка, под абажуром из стеклянных лепестков. Было прохладно. Затекла правая рука, и сейчас переменив позу, он чувствовал, как кровь возвращается в омертвевшую конечность. Левой рукой Степан потянулся за сигаретой, когда последняя оказалась у него во рту, он взял зажигалку. Один раз чиркнув ей, он не добился от зажигалки огня, но тут же перед ним загорелся огонек, подожжённый от спички.

Степан прикурил, не поворачивая головы. Произнёс свой вопрос, сделав первую затяжку.

— Где она?

— Я тоже хотел бы это знать, но куда больше, я хотел бы знать кто она?

По голосу Резникова Степан понял, что тот находится далеко не в самом хорошем расположении духа. Сделав вторую, затем третью затяжку, Степан наконец-то повернулся. В мгновение пробуждения он не почувствовал присутствия кого-либо рядом с собой, но сейчас удивлен был только тем, что гостей было даже не двое, а трое.

— А, господин следователь — протянул Степан с интонацией, подтверждающей ожидаемое.

Калинин стоял возле печки, с наслаждением затягивался папиросой. Рядом со Степаном сидел одетый в военную форму Выдыш, от него нестерпимо несло одеколоном, который перемешивался со свежим водочным выхлопом. Напротив находился Резников. У него был глубоко расстегнут ворот. Глаза блестели от выпитого. Щеки отливали синевой тщательного бритья, а в зубах торчала в точь такая же папироса, как и у Калинина.

— Так кто она, Степа? — спросил Резников.

— Она, не знаю — промычал Степан, не от того, что боялся сказать Резникову что-то личное, а от того, что и взаправду не мог сделать для себя точное определение: кто она.

— Это плохо, Степа. Впрочем, поручик у нас есть водка? — Резников повернул голову в сторону Выдыша.

— Водка у нас есть всегда, господин капитан — засмеялся Выдыш и тут же извлек из-под стола большую бутылку с прозрачной жидкостью, по-хозяйски, поднялся с места, достал из шкафчика четыре кружки и молча наполнил их содержимым.

Резников сидел, наблюдая, как Выдыш производит нехитрые действия. Калинин по-прежнему стоял у печки. Выдыш следующим делом открыл холодильник, извлёк оттуда колбасу, холодные котлеты.

— Огурцы солёные есть? — неожиданно спросил у Степана Резников.

— Нет — ответил Степан.

— Жаль, очень люблю солёные огурцы. Мой давно покойный папенька тоже очень любил именно эту закуску. Благословенные денечки, скажу я вам, были тогда. Настоящий мир, сейчас этого нет. Слишком много наносного, неестественного. И всё же Степа, кто она?

— Я же сказал, не знаю.

На этот раз вопрос не показался простым любопытством, а сильно резанул по самолюбию Степана.

— Так я тебе скажу, кто она. Только не делай передо мной округленных глаз, не крути, как идиот головой, а слушай и запоминай. Ты Степа даже не представляешь, насколько это серьёзно.

Резников заглотил водку одним махом. Остальные проделали то же самое. Калинин при этом с удовольствием крякнул, взял в руку большой кусок колбасы, которую Выдыш порезал ровно на четыре куска. Степан же, испытывая серьезное напряжение, ждал продолжения от Резникова.

— Эта девушка искуситель. Она, собственно, и не является девушкой. Ты понимаешь, о чём я говорю? Именем бога будет она тебе говорить. Милосердием, фальшью окутывать твою несмышлёную голову. Ей нужна шашка. Ей нужно уничтожить шашку, нейтрализовать её.

Резников повысил голос, и Степан хорошо понимал, что тот не шутит, поэтому не торопился с ответом.

— Что она тебе говорила о батюшке Павле, которого убила, как только он привёл её к тебе — строго, как на допросе, спросил Резников.

— Особо ничего, вроде хорошо.

— Обычные игры — процедил Резников.

— Мне самому не понравился этот батюшка Павел. Не знаю почему, но сложилось такое впечатление — неуверенно произнёс Степан, начиная бояться реакции со стороны своих товарищей.

— А вот это и есть тот туман, что начал тебя обволакивать. Ещё ты в глубине души пожалел её. Батюшка Павел показался отвратительным, и, конечно, ты сам пришел к этому выводу. Только не было у тебя времени задуматься, рассудить, понять самое простое. Тот же батюшка Павел представляет бога на земле, за ним тысяча лет истории. А кто она? Ты не знаешь Степа, но уже веришь ей, и, конечно, ты уже влюблен в неё.

Степан выпил второй раз, встряхнул голову.

— Не знаю я, капитан. Сейчас ничего не знаю. Не могу понять — откровенно произнёс Степан.

Слова Резникова показались ему сущей правдой. Ведь и вправду, он мгновенно влюбился в Соню, забыл обо всём на свете, включая праведное дело, тысячелетнюю историю православия, в лице батюшки Павла, и всех остальных наместников небесной епархии.

Резников молчал, давая Степану высказаться. Выдыш два раза громко зевнул. Калинин выпил вторую порцию и наконец-то присел на стоящую сбоку табуретку.

— Не задумывался о том, почему она появилась?

— Ты сам сказал об этом.

— Я тебе сказал зачем, а не почему — повысил голос Резников, тут же поднялся из-за стола.

— Пойдём — приказал он Степану.

Они прошли в комнату. Резников открыл дверцу шкафчика, вытащил оттуда фотопортрет Вероники и с силой бросил его на пол. Рамка разлетелась на составные части. Стекло разбилось на мелкие осколки, сама фотография отлетела к ногам Степана.

— Вот — крикнул Резников — Теперь понятно — не меняя интонации и громкости, продолжил Резников.

— Понятно — ответил Степан.

У него кружилась голова, от чувства появившейся досады. В следующий момент в воображении появились глаза Сони, которые старательно вызывали сомнения. Рядом стоял Резников. Позади него Степан увидел старика, который появившись из ниоткуда, спокойно сидел на диване, смотрел на Степана, не обращая никакого внимания на Резникова. В руках старика была старая серая тряпка. Он аккуратно и совсем не глядя, складывал её ровными квадратиками.

Резников наконец-то почувствовал старика, и Степан удивился тому, что он увидел старика значительно раньше, чем Резников.

— Отец Кирилл? — с иронией, растянул слова Резников — Какая встреча, отец Кирилл. Давненько, ей богу, давненько не виделись — противным голосом продолжил Резников.

Степан не отрывал свой взгляд от старика, его реакции на слова Резникова, но не заметил, как и куда пропала из рук того старая тряпка.

— Ну, здравствуй Семен Петрович. Действительно, давно не виделись. Зачем ты убил парнишку?

— Прохора? — уточнил Резников.

— Да, его — подтвердил старик.

— Какой же он парнишка. Вы с ним, кажется, ровесники — засмеялся Резников.

В проёме дверей появились Выдыш и Калинин, но старик никак не прореагировал на это.

— Он устал, так же, как и ты, отец Кирилл. Просто устал. Вспомни, как ты собственноручно пристрелил, с именем божьим на устах, прапорщика Звягинцева, а он, отец Кирилл, хотел жить. Только тебе было всё равно. Имя бога было на твоих губах. Дело божье было в твоих руках, воплощенное в сталь винтовки.

— За это каюсь по сей день.

— Да что ты говоришь! Ты тогда ведь не предателя застрелил, а своего. Только он был тяжело ранен и всё одно не жилец. В чём твое раскаяние, в другом должен ты каяться изменник.

— Прозрение — ни есть измена — произнёс старик.

— Ищешь оправдания?

— Нет, хочу одного, чтобы ты и твои собратья вернулись в своё логово, адом именуемое.

Резников ещё громче расхохотался. Степану на секунду показалось, что Резников вот-вот должен лопнуть от этого хохота, а старик так же кротко сидел и терпеливо ждал, когда Резников закончит эту сценку.

— Это мы должны вернуться в ад? Нет, отец Кирилл, ты должен туда вернуться. О чём ты говоришь? Посмотри вокруг себя, вдумайся. Всё здесь и сейчас наше. Здесь правят законом нами утвержденным, очнись старик. Ты ошибся! Не ту сторону избрал для себя, хочешь слабость обернуть в силу. Только ничего из этого у тебя не получится. Не смог ты выдержать, не смог дождаться возвращения святого престола на нашу грешную землю, от этого и бесишься, от этого нет тебе покоя отец Кирилл.

— Если десять тысяч раз кривду короновать святым делом, от этого она им не станет, а лишь будет казаться такой заблудшим. И если даже их будут миллионы и если даже совсем ничего не станут они понимать, а лишь будут бесконечно повторять чужие слова, и от этого кривда не станет правдой, и тем более святым делом...

... После этих слов старик исчез прямо на глазах Степана. Резников произнёс огорченно.

— Жаль, беседу можно было бы продолжить.

— Тревожно — низкий голос Выдыша напомнил о себе.

— Знаю поручик — согласился Резников.

— Кто это? — спросил Степан.

— Ещё один посланник нечистого. Кстати, наш бывший соратник, неистовый борец с делом сатанинским. Так что делай Степан выводы, с каким опасным делом ты столкнулся. Ты ведь и сейчас представляешь её милую мордашку и в сотый раз вспоминаешь цвет её глаз. У тебя ещё есть время взять себя в руки.

— Что значит, есть ещё время? — спросил Степан, стоя посередине комнаты.

— То и значит Степа, что время может принадлежать тебе, а может повернуться к тебе совсем другой стороной.

— Быстро закончиться — добавил Выдыш, а Калинин по-прежнему молчал и странно улыбался, глядя на Степана.

— Павел, конечно, Павел. Он тоже, как и дед Прохор — промычал Степан, усевшись на диван ровно на то место, где совсем недавно сидел старик.

— Он повесился Степан. У него что-то случилось с головой. Такое бывает, к огромному сожалению. Поверь мне, как человеку, повидавшему много подобных случаев — наконец-то подал голос Калинин, звучали его слова примирительно, отчасти мягко, и Степан ответил одним словом, которое было ложью.

— Верю.

— Веришь, не веришь, разницы нет — жестко произнёс Резников.

— Пойдем на кухню, хватит всё уже сказано — продолжил он.

Все, повинуясь словам капитана, двинулись следом за ним.

Часть третья.

""Во власти небытия"".

1

Степан с огромным трудом выдерживал процесс похорон Павла. Ему хотелось как можно скорее уйти отсюда, чтобы не видеть многих лиц, не слушать никому ненужные причитания, воспоминания. Те, кто ещё вчера составляли весь спектр его общения, были сейчас ему противны. Их слова, гримасы вызывали отвращение. Хорош был только Павел, потому что безразличный ко всему на свете, лежал в гробу с закрытыми глазами. На лбу была наклейка с церковными литерами. Неестественно выглядели в понимании Степана многочисленные цветы, чуть лучше венки, да и те слишком остро врезались в воспаленное воображение: лучше, чтобы никого, лучшая могила, что под деревом на поле боя, или на этом самом поле.

Очень не хотелось ехать на кладбище. Степан вместо прощания придумывал какую-нибудь обстоятельную причину, но ничего у него не выходило.

— ""Нужно было заранее сказать. Мол, в зал прощания приду, а дальше не могу. Дела важные"".

В итоге ему всё же пришлось ехать на кладбище в одном из легковых автомобилей. Всю дорогу он мрачно молчал, и сидящие рядом люди думали, о глубокой скорби, что вместе с ними испытывает сейчас Степан. Он же безразлично смотрел на мелькающие окрестности. Пару раз подумал о том, что может очень скоро, потащится такой же автобус, в том же направлении, только вместо Павла центральное место в положение лежа займет он.

Кладбище ещё необжитое высокой растительностью, в виде деревьев, казалось довольно большим по площади, которая увеличивалась с каждым годом почти в геометрической прогрессии. Степан не был здесь несколько лет и сильно поразился ростом города мертвых; — ""Вот это да. Ничего так быстро не растет у нас, как кладбища"" — подумал он и даже мысленно присвистнул от восхищения.

Автобус же проехал на самую окраину. Дальше была заготовлена довольно просторная площадка. Лиственный лес отступал всё дальше и дальше. Рядом хоронили ещё двух человек. Наглые вороны размещались поблизости, облюбовав соседние кресты и памятники. Одна из них громко кричала, что-то передавая своим товарищам. Степан держался почти всё время в стороне. В какой-то момент к нему подошёл Михаил.

— Видел сколько безродных похоронено? Просто поражает.

— Чего поражаться? Тунеядцев на Руси всегда хватало. Наливать нам скоро будут?

— Успеешь — день долгий.

— Скорее бы отсюда уехать. На душе, ей богу, погано. Первый раз такое, чёрт бы его побрал.

— Все то же самое чувствуют.

— Все, да не всё.

Степан отошел в сторону позавчерашней могилы. Прочитал имя владельца. Дату рождения и смерти. Это была женщина средних лет, судя по фотографии, довольно симпатичная при жизни.

— ""И что не жилось"" — эгоистично подумал он и тут же услышал.

— Подходите, давайте помянем.

Степан, испытывая некоторое облегчение, быстро оказался возле раздающей водку пожилой женщины.

— Пусть земля будет Павлику пухом — вымолвил Степан, — и одним махом проглотил налитую в стакан бесцветную жидкость.

Не отказавшись и от второй порции, Степан всё же бросил на крышку гроба свою горсть земли.

— ""Да вот так, всё закончено для тебя Паша"" — произнёс сам себе Степан, стараясь не вдаваться в размышления, о подробностях смерти друга.

— На поминки поедешь? — спросил у него Николай.

— Поеду, нужно товарища всё же, как следует проводить, а то нехорошо выйдет — не моргнув глазом соврал Степан, насчет своего отношения к товарищу.

Выпить ему хотелось и вправду. Две хоть и небольшие порции разогрели кровь, пробудили желание продолжить, и теперь это самое продолжение казалось делом совершенно естественным.

Могильный холм образовался на глазах. Временный простенький памятник занял своё место. Большие венки с чёрными лентами и надписями на них окружили могилу. Их поддергивал ветер и ленты заметно колыхались.

Скорый на расправу дождь смоет с них торжественную краску. Надписи, венки, цветы — осунутся, поблёкнут. Пройдет девять дней, и они будут уже не те, и тот, кто придет сюда обязательно заметит это, но не придаст сему обстоятельству значения. К сорока дням осядет земля, совсем потеряют свой цвет венки. Часть их пропадет таинственным образом, а та, что останется, будет внимать огромному небу сверху себя, станет уже неотъемлемой частью могилы, начнет вместе с ней уходить из памяти очень и очень многих, кто сейчас находится здесь, поглощенный трагизмом безвозвратной утраты....

2.

Вечером Степан продолжал напиваться дома. Делал он это в полном одиночестве. Никто не потревожил его. Никто из друзей и знакомых не приснился ему, когда он, набравшись до кондиции, упал на диван, не застелив постельного белья...

...Чуть больше сотни солдат окружили небольшой хутор, состоящий ровно из пяти жилых строений. Плотная стена леса находилась позади них, а Степан вместе с Выдышем и ещё двумя десятками солдат находились, как раз между дремавшими в вечерней тишине статными осинами. На хуторе не было слышно голосов, хотя уже пять минут, чувствуя недоброе, брехали, вызывая хозяев, сразу несколько местных псов. Резников с основной группой находился спереди строений, относительно подходящей к хутору дороги, и должен был начать действовать в первую очередь. Задача же Степана с Выдышем была самой что ни на есть простой: не дать убегающим партизанам достичь своей цели. В распоряжение Резникова имелся один пулемет системы ""Максим"", а у Выдыша в наличие был ручной пулемет с дулом большого диаметра.

Напряжение по-прежнему нагнетали собаки, но реакции со стороны обитателей хутора не было. Сумерки сильно поглощали зрение, и особенно это чувствовалось в группе Выдыша.

— Не хера не видно, что он медлит — выругался Выдыш.

— Нет никого — произнёс Степан.

— Вполне может быть. Тогда точно есть какая-то крыса, что сливает информацию красным, надеясь потом получить снисхождение.

— Может не крыса, а шпион — не согласился Степан.

— Нет, крыса. Шпионов сейчас нет. Слишком далеко мы от центральных событий. Слишком слабо сейчас их подполье, чтобы внедрить к нам своего человека. Обычная мразь, человеческие очистки.

Выдыш сжимал в руках винтовку, по правую руку от него лежал Степан. По левую руку, здоровенный, с объемной бородой, унтер, в руках которого и красовался черный пулемет с толстым дулом и накладным, большим, как огромный блин диском.

Через три минуты наконец-то послышалось движение. Резников начал занимать хутор. Волна чужеродного звука доносилась всё сильнее. Громко стучали в двери. Раздался звон разбитого стекла, но выстрелов не было.

— Ушли сволочи — процедил сквозь зубы Выдыш, поднялся на ноги, махнул рукой Степану, затем обратился к бородатому.

— Остаешься за старшего. Все на своих местах, пока не будет приказа.

Когда Степан с Выдышем оказались возле большого дома в самом центре хутора, Резников, точнее, его люди уже выволакивали из дома двух бородатых мужичков низкого роста.

— Ну и где твой родственничек? — ехидно спрашивал Резников у одного из них, приставив тому пистолет под самый подбородок.

— Не знаю, ваше благородие. Больше недели Терентьев здесь не появлялся, как и его товарищи.

— Чего врешь, сука большевистская. Вчера или даже сегодня они здесь были. Ты думаешь, мы совсем идиоты и ничего не знаем.

Резников слегка ударил рукояткой пистолета мужичка в скулу.

— Не было никого, ваше благородие — твердил свое мужичок.

Второй смотрел в землю, и Степан видел, что он читает молитву. Тем временем, солдаты во главе с мужчиной высокого роста, имеющего небольшую округлую бороду, отличные кожаные сапоги, но одетого в гражданское, вытащили из домов, углов, щелей — все население хутора, состоящие из двух крестьянских семей.

— Староверы блядские! — кричал мужик, пихая в спину нескладного деда, борода которого была полностью седой. Глубокие морщины траншеями прорезали сухую кожу. Огромные кисти рук потеряли былую силу. Большие синие вены выделялись через всю ту же сморщенную кожу.

— Какие же мы староверы, Кирилл Дементьевич, побойся бога. Ты же хорошо знаешь, что веры мы истинной православной — шептал старик, пытаясь вызвать у Кирилла Дементьевича, хоть каплю сочувствия.

— Рассказывай мне. Вся ваша вера у меня, как на ладони. Хорошо известно мне, чем вы дышите. Антихристову воинству на услужение пошёл ты Филимон, лишь бы насолить своим собратьям — веру порушить — громко кричал Кирилл Дементьевич.

Старик в какой-то момент упал, не удержав равновесие, после сильного толчка от Кирилла Дементьевича в спину.

— Вставай, старый чёрт! — в бешенстве закричал Кирилл Дементьевич, приставив дуло винтовки к голове старика.

— Встаю, батюшка, встаю, не стреляй.

— Так-то лучше, сволочь большевистская.

Остальные обитатели хутора жались возле стены амбара. Было уже совсем плохо видно. Солдаты, получив от Резникова команду вольно, разговаривали о чём-то своём. Собирались в кучки по несколько человек, а получившие дополнительные указания, разжигали сразу два костра. Степан же наблюдал за лицами солдат рядового состава, и по ним было видно, что далеко не все из них одобряют то, что должно случиться в ближайшее время, хотя некоторые, вполне возможно, и не представляют ещё во всей красе методов капитана Резникова.

— Что медлишь? — спросил Выдыш у Резникова, когда тот оставил без внимания бородатого мужичка маленького роста.

— Сейчас привезут двоих сволочей из Ярового. Вместе с этими их кончать будем — ответил Резников, и стоявший рядом Степан, почувствовал свежий водочный выхлоп из-за рта капитана, в подтверждение этого дела, Резников небрежно достал из кармана своего кителя алюминиевую фляжку, протянул её Выдышу, тот жадно отпив несколько глотков, сунул фляжку Степану.

Содержимое обожгло Степану глотку, а через несколько минут подействовало расслабляюще настолько, что ему захотелось как можно скорее добавить следующую дозу.

— Есть ещё водка? — спросил Степан у Выдыша.

Резников в этот момент отошёл в сторону и разговаривал с Кириллом Дементьевичем.

— Будет водка — ответил Выдыш, жестом подозвал пожилого солдата неприятной и совсем невоенной наружности.

На глазах того были круглые очки. Щетина росла клочками, и хотя сейчас она была почти выбрита, Степан отчетливо представил себе, как будет она выглядеть, если дать ей три или более дня для роста.

— Баб с ребенком нужно в сарае закрыть.

Степан разобрал слова Кирилла Дементьевича, обращенные к Резникову. Выдыш отошел вместе с типом, имеющим неприятную наружность. Обреченные жались друг к другу и стене амбара. До них хорошо доходило, что ждет их очень скоро, но всё же Степан видел, что люди не могли, точнее, не хотели в это до конца поверить. Может, ждали пришествия чуда. Может, продолжали надеяться на что-то ещё. Только Степан сделал вывод, обращенный к самому себе о том, что он не может и не хочет лишний раз смотреть на людей, сейчас хорошо освещенных разгоревшимся костром.

— Никого ни в какой сарай, я сажать не буду. Это одна большевистская банда. И что тебя потянуло на распускание соплей — жестко произнёс Резников.

— Не дело — процедил Кирилл Дементьевич.

— Что запел! Что запел! Боишься или что? — закричал Резников на Кирилла Дементьевича.

— Чувствую — ответил тот с вызовом.

— Чего ты чувствуешь? Что красные в Сибирь вошли? Это и без твоих чувствований известно. Помолился бы лучше хорошенько — Резников приложился к фляжке, крякнул и смачно сплюнул на землю.

Весь этот разговор слышал не только Степан, но и всё те, кто был обречен на неминуемую смерть. Степан заметил, как с надеждой прояснилось лицо старика, когда Кирилл Дементьевич предложил отпустить женщин и девочку, и как оно покрылось серой загробной маской смерти, когда Резников в категорической форме отверг предложение о снисхождении.

Тем временем, взвод конных, сопровождая телегу, привёз на рандеву с Резниковым молодого парня похожего на вечного студента и грузного мужчину, который походил на действующее лицо из канувшего в лету ""Союза Михаила архангела"". Приказчика в жилетке, но при этом каким диким страхом были наполнены его глаза, отражалась в них неискупимая вина перед Резниковым.

— ""Многое бы отдал этот приказчик, чтобы оправдаться"" — подумал Степан.

Только руки приказчика тряслись. Ноги отказывались идти, и ясно было, что он и сам понимает, что прощения ему не будет.

Похожий на студента, напротив, держался спокойно, с нарочитым безразличием смотрел на происходящее вокруг. Его лицо даже выражало надменность, да именно её, и Степан удивился выдержке этого незнакомого человека. Тот постоянно сплевывал на землю, и в какой-то момент, — это взбесило Резникова. Он сильно ударил того в лицо. Кровь размазалась по губам вечного студента, но он лишь пошатнулся. Выражение же лица ни капельки не изменилось, несмотря на бешеное раздражение Резникова.

— Дотянули до темна, говорил тебе — пробурчал Выдыш, дружелюбно протянул Степану фляжку, перед этим несколько раз приложившись к ней своими толстыми губами.

— Что ты всем не доволен поручик? Что ты мне всё время перечишь, бурчишь, как баба не до еб...я. Место тебе Чечек в своем мягком вагоне обещал — не скрывая злости, процедил сквозь зубы Резников.

А возле них, упав на колени, уже несколько минут находился человек похожий на приказчика. Он скулил что-то нечленораздельное, всхлипывал и с последней надеждой ждал, когда Резников обратит на него более пристальное внимание.

— Ну, уж нет — засмеялся Выдыш, прореагировав на слова Резникова о вагоне Чечека.

— Тогда что? — иронично и все же по-дружески спросил Резников.

— Оставаться здесь придётся на ночь — вот что. Так бы сожгли всё к чёрту и ушли спокойно — ответил Выдыш.

— У нас больше сотни солдат, нечего бояться. Терентьев сюда не сунется — серьёзно ответил Резников.

— Хер его знает, если с Минаевым соединится, то можно ждать в гости.

— Ну и чёрт с ним, даже лучше будет — сказал Резников, а приказчик продолжал искать его глазами, ловить каждое слово.

— Ваше благородие, ваше благородие, не казните меня. Я пригожусь вам. Меня заставили. Они обещали убить мою маму — громко заскулил приказчик, когда двое солдат подтащили к Резникову, уже знакомого, невысокого мужичонку.

— Что теперь скажешь! — закричал Резников.

Мужичку, теперь видимо, нечего было сказать. Он немного помолчал, а затем тихо произнёс.

— Что здесь уже скажешь.

— Ждешь своих? — неожиданно спросил Резников, при этом его голос изменился, слова прозвучали почти по-свойски, так, как будто речь шла о чём-то совершенно обыденном.

— Нет — просто ответил тот.

— От чего же — спокойно спросил Резников.

— Не судьба.

— Давай кончать, хватит уже — снова выказал недовольство Выдыш.

— Бубенцов! — закричал Резников, и тут же перед ним пристал тот самый солдат неприятной наружности в круглых очках.

— Всё готово! Ваше благородие! — прокричал Бубенцов настолько громко, что у Степана кольнуло в правом ухе.

Солдаты начали толкать людей от амбара в сторону леса. Бабы, в количестве трех штук, подняли дикий вой, смешанный с причитаниями и проклятиями. Девочка лет двенадцати прижималась к одному из мужиков, и Степан про себя отметил, что этот мужчина, без всякого сомнения, её отец. Старик молился, осеняя всё вокруг крестным знамением, и обращался скрипучим голосом, только к одному человеку.

— Опомнись! Опомнись! Кирилл Дементьевич, кровь только кровью станет!

Но Кирилл Дементьевич не стал отвечать старику, а постоянно смотрел куда-то в сторону. Его глаза напряженно искали кого-то, излучая периодические вспышки заметной тревоги.

Сразу за последним строением находились стройные, похожие, как две капли воды, друг на друга осины, и на них были устроены петли. Заботливо и аккуратно, на одного человека — одна петля. Подставки, правда, было только две. Несколько солдат старались не в службу, а в дружбу. Лицо одного тощего бледного солдата могло превзойти самого Резникова. Трупный взгляд неприятно поразил Степана, и он отвернулся в сторону ограды из жердей, за которой стояла высокая крапива, почти неразличимая в темноте, похожая на однородную массу. Степан уже практически отвёл взгляд, но в последний момент он заметил какое-то движение. Что-то серое мелькнуло на сером, и это не было собакой, не было диким животным. Это были люди. Степан похолодел, ему захотелось крикнуть. Первая мысль сообщила о возможности вражеской разведки, но он не стал кричать, не стал указывать, потому что увидел ребенка лет четырех с большими глазами, которые были различимы, несмотря на серую массу темноты.

Мгновение не успело родить вторую мысль. Не успело вызвать реакцию, как возле мальчишки, Степан увидел девчонку ещё меньшего возраста, чумазую, с такими же большими и испуганными глазёнками, которые выдавали несомненное родство ребятишек, но дальше Степан остолбенел, замер на месте ни в силах что-то понять. Появилась Соня, за той разницей, что её волосы были короче и лишь слегка касались плеч. Одетая в крестьянское платье, она не видела Степана, а если и видела, то не узнавала. Она прижала к себе детей, — и почти в долю секунды за ними остался только шелест ночной травы. Степан же оставался на прежнем месте, когда к нему подошел Кирилл Дементьевич.

— Прапорщик, вы видели девушку. Там была девушка с детьми — схватив Степана за руку, произнёс Кирилл Дементьевич.

— Нет, я ничего не видел — соврал Степан.

— Я не про то, прапорщик. Вы знаете, кто эта девушка? Вы видели её лицо, прапорщик? — возбужденно говорил Кирилл Дементьевич.

— Да, это Соня — прошептал Степан.

— Вы уже где-то видели её — нервничая слишком заметно, спросил у Степана, Кирилл Дементьевич.

— Что вы там дебаты развели! Сюда давайте! — громко закричал Резников.

— Видел, конечно, только сейчас я мало что понимаю — ответил Степан, сойдя с места, повинуясь грозному окрику Резникова.

— Её зовут не Соня — произнёс Кирилл Дементьевич.

Его вид пугал Степана. В возбужденном взгляде было что-то неестественное, странное, а Резников в компании Выдыша, тем временем, приводили в исполнение казнь большевистской сволочи.

Один из приговоренных сопротивлялся, пытался вырваться из рук дородных и озлобленных солдат. В конце концов, его ударили прикладом по голове, и к явному неудовольствию Резникова, засунули в петлю бесчувственное тело. Колыхнулись ветви осины. Темнота в глазах слилась с темнотой вокруг, в глазах невысокого мужичка, к которому было больше всего претензий у капитана Резникова. Мужичок, в отличие от предыдущего, не сопротивлялся, он лишь перекрестился. Грубо харкнул, смотря на ползающего на четвереньках приказчика, который никак не хотел смириться со своей участью, а хотел, мечтал, надеялся, выпасть из придавленного смертным страхом ряда обреченных на гибель. Но Резников был неумолим. Выдыш хлебал из фляжки и успевал ещё о чем-то шутить с противным типом по фамилии Бубенцов.

— Баб давай, а то уши закладывает от воя — скомандовал Резников после того, как двое первых застыли в состоянии вечности.

Степан отвернулся. Хотелось отойти к горящему костру или внутрь одного из домов, где уже размещались солдаты, заменив собою хозяев, для которых были приготовлены знакомые им осины и заботливо припасенные Резниковым веревки. Степан подумал об этом. Странным показалось несоответствие одного с другим. Если Резников собирался вести бой с партизанами Терентьева, то откуда эти новые толстые веревки. Ответа Степан найти не мог, да и, снова возле него появился Кирилл Дементьевич.

— Вы прапорщик сказали, что девушку звали Соня?

— Да, мне кажется, я встречался с ней — ответил Степан.

— Где скажите мне?

— Не могу вспомнить, но я её знаю.

— Мне, кажется, я тоже — произнёс Кирилл Дементьевич и пошел к старику, который ожидал своей очереди. Тихо молился, еле шевеля губами.

— Где маленькие дети? — спросил Кирилл Дементьевич у старика.

— Нет их. Они в городе, и вам их не найти — с вызовом ответил старик.

— Не ври мне, Филимон — прошипел Кирилл Дементьевич.

Старик не ответил.

— Где она? — не унимался Кирилл Дементьевич.

— Кто? — изумлённо спросил старик.

— Сдохни — прошептал Кирилл Дементьевич.

Степан с удивлением смотрел на эту странную сцену. Что вызвало такой переполох в душе этого человека, что знает он, о чём молчит и лишь спрашивает сам. Уточняет это, забыв обо всём происходящем вокруг, и почему он не кинулся к забору в траву, если видел детей с Соней.

Такие мысли заполняли голову Степана. Ещё он мысленно поблагодарил Кирилла Дементьевича за то, что он отвлёк его, и Степан не видел, как казнили девочку. Занятый размышлениями он не заметил, как возле него оказался Резников. Огонёк его папиросы горел красной точкой. Было плохо видно, зато хорошо слышно и, кажется, оставались ещё трое человек приговоренных к смерти, включая приказчика. Тот начал верещать с огромной громкостью. Эхо звука, вероятно, должно было достигнуть ушей самого Терентьева или Минаева, а может обоих сразу. Поэтому Выдыш, ускорив дело, применил прием успокоения прикладом.

— Степан, у меня к тебе дело. Этого большевика вешать не будем. Зарубите его шашками, возьми Бубенцова и Варенникова.

Резников не стал ничего больше говорить и без того всё было ясно. Степан не успел сойти с места, как перед ним предстал Бубенцов и, не дожидаясь, когда прозвучит приказ Степана, крикнул.

— Вареник сюда быстро!

Степан узнал бледного похожего на смерть солдата. Тонкие губы того изображали довольную ухмылку. Степан видел это, несмотря на всю ту же темень, а глаза бледного смотрели на Степана с противным вопросом: ну, сможешь, господин прапорщик.

Отступать было некуда, провалиться сквозь землю невозможно, но не об убийстве, как таковом думал Степан, а о том, что сквозь непроглядную тьму его увидит Соня. Увидит, когда он с бешеной силой нанесет первый и последний удар по голове этого несчастного, чтобы Бубенцов и Варенников кромсали уже мертвое тело.

Степан взял шашку. Пленный большевик успел лишь закрыть глаза, как шашка со всей возможной силой раскроила ему череп.

— Так нельзя — прошипел Варенников.

— Что ты сказал? — обернулся к нему Степан.

— Виноват, ваше благородие — прошипел Варенников.

Его мерзкий голос объяснял Степану степень неприязни того к поступку Степана. Бубенцов для порядка ещё пару раз рубанул мертвого, а Варенников даже не захотел поднять шашку.

Всё было кончено.... Горели два больших костра. Резников, несмотря на сильное опьянение, выставил посты в соответствии, с порядком военного времени. После этого они с Выдышем заняли самый большой дом, к ним, не спрашивая разрешения, присоединился Кирилл Дементьевич.

— Пойдем, выпьем. Спать уже охота — произнёс Выдыш, обратившись к Степану, который присел у костра в компании группы солдат, которым не хватило места в домах хутора Осинового.

— Иду — ответил Степан.

Внутри горели две керосинки, освещая помещение. Резников был довольным, но всё же к завершению дела сильно перепил. Его штормило, когда он поднимался из-за стола. Он практически ничего не говорил, лишь изредка вспоминал о существовании матерных слов. Когда внутри оказался Степан, Резников всё же произнёс предложение.

— Молодец, но торопиться в нашем деле не нужно. Божий промысел суеты не терпит. Обстоятельность нужна, что в молитве, что в отмщение, правда, святой отец? — начав со Степана, Резников закончил Кириллом Дементьевичем.

— Правда, ложись уже — ответил Кирилл Дементьевич, по-прежнему, думая о чём-то своём.

Резников не послушал совета святого отца сразу, а после этих слов вышел на улицу.

— Бубенцов, Устина мне позови.

— Есть, господин капитан.

Через минуту появился солдат, лицо которого было обезображено множественными оспинами, к тому же их дополнял посиневший шрам, оставленный вражеской шашкой. На плечах вошедшего были погоны фельдфебеля. В руках же он разминал фабричную папиросу.

— Устин, ты непьющий, смотри в оба. Мразь партизанская может быть рядом. Бубенцов напьется сейчас, нутром чувствую.

— Есть, господин капитан. Всё будет в полном ажуре — низким голосом ответил Устин.

— Иди — сказал Резников, а Устин, отдав по форме честь, вышел из дома на улицу.

— Из староверов, надежный солдат, свой до мозга костей — пояснил Резников.

— К херу этих староверов — пробурчал Кирилл Дементьевич.

— Нормально всё. Давай, ещё по одной и спать — произнёс Выдыш.

Степан долго не мог уснуть. Рука чувствовала занесенную над головой большевика шашку. Голова вспоминала Соню, с укороченной стрижкой и двумя испуганными ребятишками.

3.

Калинину снился странный сон. Если к присутствию Резникова он уже привык, то увиденный им человек был совершенно незнакомым.

Среднего роста. В меру полноватый. С жёстким даже колючим, просверливающим взглядом. Хозяйская походка, с тяжёлой поступью, и очень громкий командный голос. При всём этом человек был облачен в одеяние священнослужителя. Калинин видел его со стороны, как бы исподтишка. Видел и тех, кто был рядом с ним, и они, несмотря на форму императорской армии, уступали в наружных качествах священнослужителю.

Хлипкий, долговязый полковник разговаривал со священником слишком уж почтительно, как будто тот был его начальником, а не наоборот. Другие офицеры тоже выглядели, в этом отношение не очень, а солдаты, с почти открытой неприязнью, шарахались от проводника божественного промысла в окопы.

Калинин наблюдал какое-то время со стороны. Знакомился с незнакомцем заочно, но в какой-то момент оказался в тесном блиндаже, где потолок доставал до самой макушки, и чтобы передвигаться нормально, нужно было нагибаться. Это причиняло сильное неудобство, так как окон не было, несмотря на день, внутри горела лампа и самую малость чадила. Два топчана и стол, сбитый из грубых тяжелых досок. На земляном полу побросаны вещи, оружие. На столе лишь пепельница, устроенная из обычной миски.

Калинин закурил, и тут же открылась входная дверь. На пороге появился священник, тот самый, которого он наблюдал со стороны, только сейчас он был близок и реален, от него сильно пахло водкой. Калинин растерялся, не зная, как ему представиться незнакомцу, и как тот вообще воспримет его появление здесь, но ничего этого не понадобилось. Священник, не обратил особого внимания на Калинина, уселся на топчан и тоже закурил папиросу. Возникла неловкая пауза, но, кажется, её чувствовал только Калинин, потому что священник не испытывал и тени какого-нибудь дискомфорта.

— Вот так-то капитан — произнёс он.

Калинин не понял, о чем идет речь, но догадался, что на нем форма. Посмотрев на себя, он убедился в этом, только не торопился что-то говорить.

— Приехал ты сюда и сам не понимаешь, что от тебя требуется. Вроде закон должен быть законом, а военный, тем более. Только не всё так просто.

Калинин молчал. Священник достал из угла бутылку, не спрашивая Калинина, налил себе и ему по полстакана. Появление стаканов осталось Калининым и вовсе незамеченным.

— Шашку хотел посмотреть? — спросил священник, когда они справились с налитым.

— Ну, да — промычал Калинин.

Глаза священника заблестели нескрываемой радостью.

— Вот она — произнёс он раньше, чем извлек шашку из того же угла, где еще недавно пряталась бутылка.

— Чудесная вещь. Случайно ко мне попала, почувствуй.

Священник протянул Калинину холодное оружие.

— Отец Федор, полковника видел где? — раздался знакомый голос, и через секунду Калинин увидел Резникова в полевой форме, с прежней надменно-ироничной улыбкой.

— Какая встреча, господин капитан, какая встреча. Вы всё по своей уголовной части трудитесь.

Резников обнял Калинина за плечи, тот и не думал отстраняться от проявления дружеской откровенности.

— Всё по своему делу — ответил Калинин.

— Только дела у нас и нет — засмеялся Резников.

— Формально, есть — не узнавая своего голоса, произнёс Калинин от того, что в его голове открылась часть дополнительной информации, которая объясняла ему: он здесь по поводу самосуда над двумя рядовыми чинами, который произвёл в исполнение, сидящий напротив него отец Федор.

— Если формально подходить, то хана всей державе, капитан — нервно произнёс отец Федор.

— Какая тогда держава. Шкуру свою спасти, если сволочь окончательно обнаглеет — засмеялся Резников налил себе из бутылки и, подмигнув Калинину, произнёс.

— Ну, за нашу победу!

Содержимое стакана исчезло внутри Резникова.

— Сначала друзьям предложить надо — отец Федор ласково, сделал замечание Резникову.

— Следующий раз и друзьям нальем. Время у нас есть. Месяц сидим в окопах и ещё два просидим.

— Ты как думаешь, прав я или нет?

Голос Резникова приобрел нотки серьёзности, во рту появилась папироса, и Калинин почувствовал, что в землянке стало тяжело дышать от обилия табачного дыма.

— Мне о другом думать положено. Этим я и занимаюсь. Бывают и перегибы, но бог видит праведность в моих действиях. Он наполняет силой мои руки. Легкость мою голову. С молитвой, о спасении родины от ереси и различной мрази, провожу я каждый свой день, каждую ночь. Иногда завидую таким, как ты.

При этом отец Федор без стеснения указал пальцем на Резникова, но тот не обиделся, а лишь громко рассмеялся.

— Нечего хохотать. Духовное серьёзнее, чем любые занятия по стрельбе. Посмотри на них. Что с ними случилось? Нет в них бога. Церковь отодвинули куда-то на самый задний план, — и всё это в России! Вдумайся капитан — в России!

Теперь отец Федор обращался непосредственно к Калинину и тот был вынужден согласиться.

— Правду говоришь — произнёс Калинин мрачно.

— То-то и оно. Вопрос, ведь не только в этих (отец Федор имел в виду солдатиков), но и в тех духовных пастырях, которые распустили своих прихожан. Думаешь, не понимаю, думаешь, не знаю, что происходит по окрестностям и весям российским. Многие попы превратились в вымогателей, в чиновников, и не более, а что ждать от этих мозгляков, если в столице чёрт знает, что творится.

Отец Федор в отличие от Резникова налил водку во всё три стакана.

— Чёрт, как раз знает — в очередной раз захохотал Резников.

— Не смешно капитан. Мужик грязный, самозванец страной управляет, а ты смеешься — насупился отец Федор.

— Дело сложное, Федор. Не в одной религии собака зарыта, а ты судишь, лишь со своей колокольни — серьёзно произнес Резников.

— А ты, как капитан? — спросил отец Федор у Калинина.

— Не знаю, но думаю, не дело это — расплывчато произнёс Калинин, поддержав отца Федора, хотя трудно было сказать какую позицию занимает Резников.

— Распустились, жди беды — сказал отец Федор, обращаясь к Калинину.

— Порядка если нет, дело плохо будет — ответил тот.

— Так что ты решил. Поручика, что кляузу написал, полковник в другую дивизию уже засунул — спросил отец Федор.

Ни один мускул на его лице во время этого не дрогнул, выражение глаз тоже осталось непоколебимым.

— Обнаружен факт нападения данных чинов на полкового священника и на капитана Резникова. Призывы к переходу на сторону противника, затем агитация к сдаче в плен. Дело ясное. Заочно принято решение, и разговаривать здесь собственно не о чём. Куда важнее думать о будущем, вот что меня волнует, свербит внутри аж всё.

Калинин взял в руки шашку. Сталь показалась живой. Резников довольно улыбаясь, с наслаждением смотрел на Калинина, не отставал в этом и отец Федор. Шашка сильно притягивала к себе, заставляя сердце почти выпрыгивать из груди.

— Береги её. Дорожи ей — сказал отец Федор.

— Но она не моя — возразил Калинин.

— Будет твоя, не сомневайся — улыбнулся отец Федор.

Резников молчал, но его взгляд поддерживал отца Федора, и после этого Калинин поднялся над расположением полка, рассмотрел с высоты птичьего полета ленты окоп, солдат похожих на муравьев, что сновали то туда, то сюда, не представляя и ещё не зная, что готовит им непредсказуемая человеческая судьба.

Калинин проснулся, не испытывая никаких особенных эмоций. Он уже привык к тому, что новая жизнь вторглась в его сознание и обиход. Немного прошло времени с того дня, когда сидел он, засыпая за столом в доме неизвестного ему гражданина Афанасьева. Не думал он тогда о том, куда приведет его этот день, а если бы знал, то ни за что бы не отказался от этого. Если бы предложил ему выбор Резников, спросил его. Не отказался бы, ни за что на свете.

Вся прошлая жизнь, длиной в сорок четыре года, казалась сейчас абсолютно пустой, бесплодной. Была она только дорожкой, что неминуемо должна была привести на порог неизведанного. Петляла, вгоняла в сомнения, радовала и огорчала. И не одной крохотной долей, отрезком не намекнула, куда лежит путь, зачем заворачивают повороты, почему нестерпимым раздражением приключались многие вечера, и часто их противоположностью становились, пришедшие вместе с взошедшим солнцем, дни.

Сейчас он стоял на пороге и, что было особенно важно, порог этот был непросто входом в мир избранных, а в мир выше всяких избранных. Всё эти люди, которым он завидовал, проклинал, уже сейчас казались мелочью, какими-то пискаришками в малой воде шумящего переката. Катится стремнина, несёт воду в свою бесконечность, а эти цепляются за камешки, прячутся в щелях, думают, что дан им огромный мир, а он всего лишь перекат небольшой и мелкой речки. Он же Калинин очень скоро станет рыбаком. Уже подготовил он непромокаемый костюм. Уже с удовольствием проверил надежность высоких рыбацких сапог.

Кто они такие? Если мечутся, сгорают в иллюзии власти, в неудержимом желании денег, удовольствий. Играют в игры с собственной совестью. Молятся тому, что считают своим божественным покровительством, а на самом деле, не имеют и частички понятия о том, что это, и какие силы обитают рядом, и насколько легко этим силам уничтожить любого из них. Теперь он на стороне этих сил. Совсем скоро будет он одним избранных священного престола.

Уходит период временного, конечно, продлится игра, только он будет выше неё. С наслаждением можно будет смотреть на толпы идиотов, смеяться над ними, помогать в правильном выборе, от самой мелочи, что будет, как и прежде, определять их никчёмную жизнь, до самого сокровенного, личного, для каждого из них, и всех скопом.

Калинин закурил, не доев ужин. С потаенной иронией посмотрел на свою божницу, которую устроил у себя в квартире уже более десяти лет назад. Там была пыль, и на душе, до встречи с Резниковым, была пыль, неприятная вяжущая. На божнице пыль осталась, на душе нет. Но на божнице пыль и должна быть, хоть что-то абсолютно последовательное и не нужно менять каждый раз две свечки, как делал он много лет, с того момента, когда пытался вознести молитву, искренно пытался, чуть не плача. Плохо спал. Много пил спиртного, а всё из-за чего. Да, ни из-за чего, из-за подонка, простого обычного дерьма, который написал, куда нужно бумагу, и ему Калинину пришлось отвечать за обычный допрос с пристрастием. Не было дела этому доброхоту до соблюдения закона и не интересен ему был пострадавший, подследственный. Того всё одно отправили в места не столь отдаленные, хотя Калинин лучше других знал о невиновности этого человека. Тому, кто написал, был неприятен сам Калинин. Он боялся его, а страх приводной механизм способный на очень многое. Всё просто, но пережил он тогда много неприятностей из-за другого подонка, который возомнил в себе систему кристального правосудия. Слава богу, ненадолго.

Всё же были иконы и эти две свечки. Иконы полиграфические из лавки возле храма, что находился по дороге к дому. Свечки тоже оттуда, но настоящие. Кажется, других и не бывает, что для икон, что и для отсутствия электричества.

Калинин вспомнил, как в один мартовский вечер, он зажёг их сразу пять штук. Выключили свет — это подожгло три, две и без того горели у импровизированного иконостаса. Тогда он читал молитвенник и не знал: правильно ли нашел нужную молитву. О том ли это? Но потом понял: всё в любом случае об одном и том же. На том тогда и успокоился. Вспоминать было противно, где-то малость смешно. Посмеялся бы сейчас Резников над ним. Только что-то тогда ему помогло, и очень долго думал, что это были его полиграфические иконы, но однажды задумался о простой вещи. Те, кто обречен сгинуть, ведь тоже молятся на что-то подобное и ходят к церковному алтарю, но им это не помогает. От чего так? Избранность или святая истина, скорее ни то, ни другое, потому что система, за системой закон, а выше закона Резников, и то, что стоит за его спиной. Оно — есть всё. Оно — государство. Оно — церковь. Оно — их каждый шаг любая их мысль...

4.

— Глупости говоришь и всё чаще.

Резников раздавал карты. Выдыш сидел, насупившись, ему фатально не везло, а Чечек, расплывшись огромной тушей, в таком же крупном кресле, улыбался подобно сытому коту. Карта ему шла, деньги прибавлялись, и это как обычно радовало Чечека больше всего на свете.

— Ничего не глупость. Становление нормальных порядков дело двух-трех лет — пробубнил Выдыш, взяв в руки свою порцию стареньких потрепанных карт.

— Нет, мой дорогой. На всё это уйдет не меньше десяти лет. Вполне возможно, и все двадцать. Не нужно обольщаться. Чечек сидит спокойно, а у них вообще хер знает, что твориться.

— Поэтому я и здесь — произнёс с акцентом Чечек и громко рассмеялся — Люблю Россию — добавил он.

— Что тебе её не любить, на зачуханной родине нет такого простора — беззлобно сказал Резников.

-Ну, ну, родину мою трогать ненужно. Там дураки пока у власти, но ты прекрасно знаешь значение слова ""пока"" — серьёзно ответил Чечек, протянул свою волосатую объемную руку к хрустальному фужеру с коричневым и очень дорогим коньяком.

— Издержки не нужно ставить во главу угла, тем более тенденция — начал Выдыш, его лицо не отобразило радость, после новой раздачи карт, и к тому же Резников перебил его.

— Инерция дело серьёзное. Посуди сам, семь десятков лет власти сатанистов, затем десять и даже больше лет откровенной дурнины, когда одно с другим мешалось, как попало и вот только сейчас начинается процесс.

— Собственно, поэтому мы снова здесь — вставил своё Чечек.

— Это уж, несомненно, но ты знаешь, что мы пока ограничены в своей деятельности.

Резников яростно швырнул на стол очередную карту, у него остались две.

— Ещё пять тысяч.

— Пас — промычал Чечек.

— Пас — поддержал Чечека Выдыш.

Резников на этот раз забрал банк.

— Не так всё просто, не так всё просто — тараторил Резников, с довольным лицом, подвигая деньги к себе.

— Опасности нет, есть идиоты, которые тянуться к европейскому навозу, за этим видят передел собственности. Силы их невелики, — просто тлен. Главных оппонентов нет, а значит и не хера рассуждать о длительных затяжках в становлении настоящего режима. Посмотри, сколько положительного происходит вокруг. Защита верования, борьба с инакомыслием, начало тотального контроля и вычленение заразных особей.

— Можно и нужно позавидовать — серьёзно сказал Чечек, прореагировав на слова Выдыша.

— С какой поры ты стал так много умничать? Что-то раньше я не замечал, так одно бурчание или что-то в этом роде — Резников выпил налитый в фужер коньяк.

Выдыш не ответил, и тоже, долго не думая, покончил с коньяком.

— Преследование за оскорбление чувств верующих — дело прекрасное, фундаментальное, но сроки смешные. Инакомыслие, здесь, дело получше, но, опять же, только несколько дел, когда осудили именно за мыслие, а не за действия, — вот что должно измениться в первую очередь.

— Сам говоришь, уже два дела — пробурчал Выдыш.

— Пока что два, я сказал — уточнил Резников.

— Лиха беда начало — не сдавался Выдыш, а Резников раздал карты в очередной раз.

— Попался мне фильмец забавный — начал Резников.

— Господин капитан, ещё и смотрит современный синематограф — засмеялся Чечек.

— Бывает редко — ответил Резников и тут же продолжил.

— Так вот, там про одного деятеля времен изгнания сатанинской власти. Вроде свой и тут же он оказывается чужой, когда до маломальского дела доходит. Но самое главное, что сейчас он, вроде, как герой для определенных кругов, что равняются на страны европейского паразитизма.

— Очередное нытье дермократов — процедил сквозь зубы Выдыш.

— Нет, не просто нытье. Это очередная болезнь мозгов и она существует — вот в чём дело. Поэтому не будет всё так просто, и если однажды нашим главным врагам удастся освободить зрение массы, как они уже сделали тогда. Что будет? Кто сейчас понимает, какую силу представляют посланники всеобщей справедливости. Нынешние обитатели понятия об этом не имеют, у них одно разглагольствование. Только этим дебаты будут не нужны.

Резников бросил карты. Чечек выиграл снова, а Выдыш, смирившись с невезением, произнёс.

— Упаси нас от такого сценария. За идеями мнимой справедливости слишком большая сила. Одно дело бороться с возней или выдумывать новые религиозные каноны, а совсем другое эти.

— То-то и оно, дорогой поручик, то-то и оно. Один неверный шаг приблизит пропасть, следующий, уже выберет фатальное направление. Пройдешь десяток, — не заметишь, к сотне подойдешь — свалишься вниз. В горнило нового человеколюбия. Только вот будет оно не тем, что отца Кирилла перевоспитало, а будет железом с кровью. Веселит, конечно, такое дело, но куда кровь перетянет? Ладно, кончай с картами, что-то настроение пропало — закончил Резников.

Никто не стал возражать. Посидели немного в тишине. Выдыш откупорил новую бутылку, налил три ровные порции в фужеры.

— Калинин хорош. Он нам нужен будет — сказал Резников, после того, как всё трое опустошили посуду, закусили тонко нарезанной сыро-копченной колбасой.

— Ясно, других вариантов нет — согласился Выдыш.

— Степа сломался и довольно быстро — резюмировал Резников.

— Нашли подход, зацепили за слабое место — сделал вывод Выдыш.

— Да — промычал Резников.

— Дело обычное, наживное — произнёс Чечек малость, коверкая слова.

5.

Они встретились снова.

Прохор еле передвигал тяжёлые почти каменные ноги. Кто-то навесил на них большие гири из чёрного чугуна, и хотя Прохор не видел и намека на очертания этих самых гирь, но слишком сильно прижимали они к земле, слишком тяжело давался каждый шаг, гудело в голове, а нестерпимо безжалостное солнце только довершало мучения. Едкий соленый пот стекал со лба, разъедая глаза. Прохор всё время вытирал его рукой, но помогало ненадолго, — и вновь горячая влага оставляла без зрения. Глаза покраснели, уже совсем ничего они не видели, из окружающей Прохора окрестности, совершенно чужой незнакомой, чем-то первобытной и враждебной земли.

Вокруг, практически, была пустыня. Зеленые островки виднелись где-то вдалеке. Немногие деревья, нечастым частоколом, произрастали по обочинам дороги. Сама же дорога была очень жёсткая, почти каменная, к тому же, сильно разогретая беспощадным солнцем. Во рту пересохло. Слишком сильно хотелось пить. Прохор начал останавливаться через каждые десять метров. Подолгу стоял, опустив голову вниз, потому, что смотреть на уровне своего роста он уже не мог, от пота и солнца, которое, как казалось, лишь усилило свою заботу об иссохшей, скудной земле.

Куда он идет и каков конец этого пути. Прохор не имел не малейшего представления. Он и не задумывался об этом, он просто шёл, стоял, и снова шёл. В какой-то момент появился слабый чуть заметный, но всё же ветерок, который тянул со спины и хоть чувствовался еле-еле, Прохор, остановившись, повернулся лицом к благостному дуновению. Впервые за всё время пути, почувствовал небольшое облегчение. Закрыв глаза, стоял посередине дороги, стоял долго. Ветерок, на радость изможденного Прохора, усилился ещё немного, и теперь колыхал приятной прохладой взмокшие волосы на голове, проникал под грубую колючую рубашку. Прохор хотел простоять в таком положение целую вечность. Ему некуда было спешить, но ноги стали подгибаться, утратив движение, и Прохор понял, что ему уготовано идти. Он может постоять недолго. Может перевести дух, но должен идти, необходимо идти, и он двинулся дальше.

Проделал ещё небольшой отрезок пути. Сбоку, точнее справа, появились два больших белых облака. Они прямо, на глазах Прохора, ускоряли свой бег по голубому пространству над головой. Прохор подумал: что скоро, может даже очень скоро, он станет самым счастливым человеком, когда одно из облаков закроет солнце, на время, но не было сейчас для Прохора большего счастья.

Случилось, что он предполагал, а так как ветерок по-прежнему охлаждал спину, то на какое-то время наступило подлинное блаженство, Прохор снова остановился, снова закрыл глаза. Через плотные шторы век, он видел мерцание желтого цвета, переходящего в красный, затем в бирюзовый. Когда он открыл глаза, на помощь двум большим облакам подоспели ещё несколько, а за ними, и вовсе появилась темная стена, спешившей следом за Прохором грозы.

— ""Пусть будет дождь, сильный дождь"" — подумал Прохор, с тяжестью сделал ещё несколько шагов, — и остановился, на этот раз, от неожиданности. В метре от него, что можно было дотянуться рукой, стоял отец Кирилл. Прохор хотел радостно воскликнуть, броситься в объятия отца Кирилла, только ноги приросли к грубой каменной дороге.

— Прохор, я дождался тебя — произнёс отец Кирилл и сам сделал тот шаг, который не смог сделать Прохор.

— Здравствуй, отец Кирилл.

Слёзы появились на морщинистом лице Прохора. Он видел отца Кирилла таким же, как в то далекое время. Ничуть не изменился облик этого странного человека, лишь глубже вдумчивее выглядели глаза и жила в них невиданная до этого искра. Отец Кирилл, как будто полегчал, и даже не двигаясь, он оставлял впечатление, что ему любой шаг даётся без всякого усилия.

— Ты не изменился, отец Кирилл — произнёс Прохор.

Они расцепили узел дружеских объятий.

— Это внешне. Я уже не могу постареть, впрочем, как и ты Прохор. Теперь ты останешься таким же.

— Я хотел сказать. Я не знаю, с чего начать, но всё последнее время, я хотел спросить тебя, узнать у тебя об этом

— Знаю, Прохор.

Отец Кирилл взял Прохора за руку.

— Не нужно я сам. Ты старше меня на целую жизнь — воспротивился Прохор.

— Как хочешь — не стал уговаривать Прохора отец Кирилл, и тот, стараясь не отстать, пошел за отцом Кириллом в сторону от дороги.

На небе к тому времени сменился цвет, голубой оставил своё место синему. Дальше всё явственней проявлялся, напоминая о себе, серый. Низко пронеслись над головами две маленькие птахи, и Прохор удивился, он только сейчас понял, что до этого не видел и признака чего-то живого.

Отец Кирилл подвел Прохора к старому почерневшему, почти превратившемуся в древесный уголь, дереву.

— Присядем, как тогда у озера — предложил он Прохору.

— Хоть бы еще раз посидеть мне там, вдохнуть запах воды, услышать неповторимый шелест травы.

— Что ушло Прохор, то ушло.

Прохор сейчас ощущал уже непередаваемое наслаждение, опустившись на круглый ствол дерева. Ноги вздохнули, и сразу появился сильный жар в ступнях. Прохор не пытался что-то говорить. Отец Кирилл не торопясь, смотрел на Прохора. Его глаза старательно вспоминали, губы что-то беззвучно шептали. Серость начала накрывать сверху, воздух наполнился влажностью.

— Будет дождь — наконец-то произнёс отец Кирилл.

— Хорошо, если будет дождь — сказал Прохор.

— Я отрекся от них. Сумел найти в себе силы, чтобы сделать этот шаг. Было это тогда, ты помнишь.

— Я знаю, точнее, я всегда догадывался об этом.

— Попытайся, простить меня, что я оставил в твоем доме атрибут дьявольской силы. У меня не было выбора.

— Я благодарен тебе за это отец Кирилл. Никогда и никому не был я так благодарен, как тебе за это. За то, что был со мной, и за то, что оставил дьявольский предмет у меня. Очень дорого стоит открыть глаза, если кто-нибудь бы мне сказал: что нет ничего дороже, чем просто суметь открыть глаза, я бы не поверил, засмеялся, но теперь я знаю и я по-настоящему счастлив.

— Но я обрёк тебя на выбор, точнее, я был действующим лицом в этом. Ты Прохор не представляешь, как мне было трудно сделать то же самое — открыть глаза. Я благодарен всевышнему. Слишком долго я просил его заговорить со мной, дать мне ответ, и он заговорил со мной, предъявив мне этих исчадий ада. Настоящего ада, что беснуется сейчас, облачившись в чужую одежду, наслаждается ложью, упивается своими символами и толкает массу людей за собой.

— Не может всё до самого конца быть обманом. До сих пор не хочу в это поверить. Чтобы всё было обманом, обычным банальным обманом — не веря самому себе и плохо различая свой голос, произнес Прохор.

ќ— Нет, Прохор, пока ещё не всё обман — задумчиво произнёс отец Кирилл.

— Спасибо, отец Кирилл. Когда они пришли, я думал о тебе. Я лишь тогда узнал тебя настоящего. В глазах Резникова, где нашла себе приют вся тёмная бездонная бездна, прочитал я это. Тогда сделал я первый шаг к свету. Добровольно отказавшись от тьмы, что много лет, всю жизнь, держала меня в своих объятиях. Тяжело мне было в последний день, страшно. Приходилось лгать, чтобы купить себе свободу. Этот парень, ладно, что об этом.

— Я знаю, всё об этом знаю — произнёс в ответ отец Кирилл.

Они замолчали. Тонкие капли долгожданного дождя питали собой иссохшую землю. Она очень быстро поглощала драгоценную влагу, просила ещё, и ещё больше. Прохор и отец Кирилл забирали часть влаги на себя, была она теплой, стекала с волос, промочила одежду, но они даже не пытались двигаться. А камни освободились от пыли. Чисто вздохнули, стали скользкими и в какой-то момент показались разноцветными.

— Сгинула пыль, появился цвет. Так же и в жизни — произнёс отец Кирилл.

— Где мы? — спросил Прохор.

— В пути — ответил отец Кирилл.

— Мне нужно идти? — спросил Прохор.

— Нам нужно идти. Теперь мы пойдем вместе — ответил отец Кирилл.

Прохор ничего не сказал, лишь улыбнулся.

— Теперь мы пойдем с открытыми глазами. Теперь никто не сможет нам их закрыть.

Отец Кирилл поднялся на ноги, подождал Прохора. Сквозь серость начало проступать солнце. Только оно уже не слепило глаза. Дождь смыл следы едкого пота и пропали с ног Прохора незримые тяжёлые гири из черного, как вчерашний день, чугуна.

6.

Что-то не то испытывал Степан. Давило незримое, не давало уверенно делать размашистые шаги. Напротив, он постоянно мысленно спотыкался, и ещё хорошо, что на

пути не попадалось ничего опасного. Было несколько полузаброшенных деревень, нескошенных покосов. Одна речка, похожая на ручей, где они досыта напились чистой холодной воды. Были и люди, но они не выражали негатива по отношению к ним, не кидались на зелень Степановой формы, и в худшем случае, встречали их с недоверием. На вопросы, что нечасто, но всё же задавал Степан, внятного ответа не было. То ли там были белые, то ли там уже красные.

День казался коротким и хоть начался он с первым просветом, его всё одно не хватало. Так думал, так ощущал себя Степан. О чем думала Соня, он не знал. Она чаще молчала, воспринимала его немногочисленные слова всё с той же нежной улыбкой. Если она говорила, то делала это тихо. Голос Сони мучил Степана, сильно вторгался чем-то новым, отодвигал давно сформировавшееся мировоззрение, в котором, до нечаянного появления Сони, жила ненависть, многократно умноженная на постоянную, повседневную злобу. Нетерпение ко всему, что не соответствовало пониманию и восприятию.

Слишком сильно он горел снаружи. Каждый день сгорал дотла изнутри, и когда был на разнузданном отдыхе в компании офицеров, водки, хамских шуток, и когда разрывалась шрапнель, свистели пули. Сильно кричал и много раз мысленно отдавал себя в объятия неминуемой смерти, поднимая прижавшихся к земле солдат в атаку. Брызгал слюной. Матом звучал голос всё чаще, и в какой-то момент матерная речь сравнялась в количественном исполнении с остальными частями речи, но не помогало, а только больше и сильнее мучало. Вытирал пот со лба, очищал грязь, налипшую на сапоги. Ненавидел насколько мог ненавидеть. Желал успеха, опережая мыслями сам успех, и всё больше, и чаще, не понимал простого, куда девалось всё, чем жил он, все эти люди, которые сейчас стреляют в него и в солдат, находящихся на его стороне. Какой туман наполнил головы, что пересиливает он все усилия, отодвигает к чертовой матери всё вековечное, всё русское, всё духовное. И часто виделось ему, в глазах подчинённых сомнение, пугающее больше всего, рождающее ещё большую неистовую ненависть. Тогда возникало ещё большее желание убивать. Пожертвовать всем, проклиная изменников, выгоняя дурь из голов заблудших. Он бесился. Он не находил в себе дня. Не чувствовал ночного отдыха. Не видел рассвета, и закат был частью опустошенного стакана, и подведением, всё чаще и чаще, совсем неутешительных итогов.

Но всё это кануло в небытие...

... Теперь он думал только о ней и это с каждым часом не было чем-то неестественным, напротив, сейчас ощущения казались наиболее ясными, четкими, ценными, а всё от того, что принесли они ни с чем несравнимое успокоение, и хоть сохранялась внутри часть продолжающейся борьбы, и больно выходило недавнее прошлое, и всё же, каждый сделанный шаг вперед давался для ног легче, а голова, с её миром чувств, уже точно видела впереди себя другую дорогу.

Совершенно иную, которую нашёл он вместе с Соней. Или, если ещё проще, то Соня взяла его за руку, они побежали, звучали выстрелы, — упал, — сгинув в мрачной темноте ушедшего, случайный батюшка Павел, застыло тело, закатились масляные глаза. Бесполезно рассыпались сокровища былого мира. Лишь серая пыль покрыла всё его богатство. А они бежали к новому для Степана миру. Не видел он в начале пути шага вперед, но искал его, страстно соприкоснувшись с биением нового дня, с его горячей пульсацией в венах, с легкостью так необходимых перемен.

7.

— Степа, кажется, военные.

— Где?

— Вон, видишь, трое всадников.

— Вижу, и они двигаются к нам.

Степан вытащил свой револьвер.

— Не нужно, это ведь не поможет

— Как сказать — не согласился Степан.

Всадники были различимы, но пока невозможно было определить их принадлежность в гражданском противостоянии. Секунды стучали в висках. Очередная секунда была непохожа на предыдущую. Напряжение всё увеличивалось, пока не порвалась натянутая нить, и Степан сумел различить, что приближающиеся к ним люди свои.

Он убрал револьвер. Соня взяла его за руку.

— Стоять на месте! — резкий низкий с простуженной хрипотой голос, был обращён к ним, хотя они стояли не двигаясь.

— Кто вы такие? — прокричал тот же всадник, оказавшись возле них.

Голос прозвучал немного мягче. Всадник, одетый в обычную полевую форму, хорошо видел перед собой офицера и девушку мало похожую на крестьянскую партизанку.

— Емельянов Степан Степанович, прапорщик, седьмая Уральская дивизия. Выходим, как можем, из окружения. Девушка со мной.

Степан говорил очень уверенно, даже напористо. Всадник, который с ними разговаривал, был в звании старшего унтер-офицера. Оба его подчинённых имели нашивки ефрейтора.

— Ничего вас занесло и посчастливилось, пошли бы в любую другую сторону, попали бы к красным. Нам ситуация известна, но вам нужно показаться на глаза нашему командованию.

— Это само собой — ответил Степан.

Соня по-прежнему держала Степана за руку. Ему было приятно чувствовать исходящее от неё тепло. Особенно сейчас, когда им повезло попасть к своим. Просветлело на душе, Степан улыбнулся, посмотрев Соне в глаза.

— Ефрем, сопроводи господ в расположение полка — отдал команду унтер, откозырял Степану, и в сопровождении одного верхового двинулся в сторону, а тот, которого звали Ефрем робко, произнёс.

— Ваше благородие, может даму на коня моего посадим, а мы так, здесь недалеко совсем.

— Я пойду пешком. Никогда не сидела верхом — испугалась Соня.

— Ничего страшного, я поведу лошадь под уздцы — тихо и как-то неуверенно произнёс Ефрем.

Степану удалось уговорить Соню сразу, она лишь заметно покраснела. С особой стеснительностью смотрела на Ефрема, тот застеснявшись её взгляда, постарался отойти в сторонку.

Через минут пятнадцать они оказались в расположении одного из полков, стремительно отступающей и разваливающейся на глазах уже бывшей западной армии, которая под натиском противника покидала территорию южного Урала, скатываясь в необъятные просторы Сибири.

Степан видел всё это уже не один раз. Ничего нового и царившая вокруг спешка и нервозность были ему хорошо знакомы. Несколько месяцев отступления приучили ко всему этому. Разрушенные надежды стали обыденностью. Временами их вытесняло повседневное пьянство. Реже простое уныние, чаще безразличие. Затем, на всё эти компоненты, вновь накладывалось пьянство, — вот и сейчас Степан предстал перед полковником, который был заметно навеселе.

Слушал Степана полковник мельком. Степан видел, что того заботит, по объективным обстоятельствам, только как можно более организованное отступление, ещё полковник всё время повторял фразу: печально, очень всё печально.

— Но, сейчас не до этого, господин прапорщик. Красные форсировали вот эту речку, выше нас по течению (полковник тыкнул пальцем в висевшую на стене карту, но Степан ничего не успел там разглядеть.) Разведка докладывает, и у нас, как нетрудно догадаться, совсем мало времени. Печально, очень всё печально.

Степан подумал о том, что полковник больше похож на директора гимназии, чем на бравого офицера, и только присутствие на груди полковника императорских наград не давало Степану убедиться в подобном умозаключении.

— Поступите в распоряжение капитана Уткина. Честь имею, господин прапорщик.

Этими словами полковник распрощался со Степаном, — и с вошедшим за минуту до этого начальником штаба полка, начал рассматривать карту, произнося всё тоже: печально, очень всё печально.

События опережали планы интеллигентного полковника и были они ещё печальнее, чем он мог предполагать.

Соня на какое-то время была предоставлена самой себе. Она сидела на завалинке большого крестьянского дома, разговаривала с пожилой женщиной, у которой были большие, чересчур натруженные с годами руки. Они сразу бросились в глаза Степану, ещё взгляд, переполненный застывшей на морщинистом лице усталостью. Соня слушала. Женщина говорила.

— Что будет, не знаю. Четверо внуков у меня на руках осталось.

Степан прокашлялся, чтобы обратить на себя внимание.

— Степа, всё хорошо? — спросила Соня, повернувшись к нему.

— Да Соня, только тебе нужно ехать. Я договорился с медиками, они возьмут тебя с собой.

— Нужно прямо сейчас? — спросила Соня.

— Да, Соня.

Степан отошел в сторону. Соня перекинулась еще парой фраз на прощание с пожилой женщиной.

Определение Сони к медикам прошло благополучно и очень быстро. Женщина — медик средних лет с красивыми длинными пальцами, немного раскосыми, но от этого ещё более привлекательными глазами зеленоватого оттенка, приняла Соню к себе, как драгоценный подарок.

— Не волнуйтесь, господин прапорщик. Доставим к новому месту в полной целости и сохранности.

Голос женщины был так же приятен, как и её внешность, Степан успокоился. Соня уже сидела на одной из телег, когда он подошел попрощаться.

— Мы ведь обязательно увидимся? — откровенно спросил Степан и чем-то испугался собственных слов.

— Конечно, и ещё не один раз — ответила Соня.

Её голос звучал непринужденно, как-то немного весело, как будто Степан провожал её до соседнего городка к её маме, а сам должен был приехать следующим утром.

— Ты совсем не боишься за меня? — спросил он.

Степану хотелось произнести: я тебе совсем безразличен, но он не смог.

— Ты не представляешь, насколько я переживаю за тебя, но я Степа чувствую, верю. И ты поверь мне, сейчас ничего не случиться.

Соня проговорила эти слова почти с волшебной интонацией. Каждый произнесенный ею звук глубоко проник в Степана. Сначала ему стало стыдно за свои сомнения, а затем он просто ей поверил, и тут же пропала неприятная тень тревоги. Светлее стало небо, чище и безоблачней горизонт, легче воздух.

— Местом назначения определенно большое село с названием ""Приметное"". Мы будем далеко от предполагаемой линии фронта, господин прапорщик, так что не переживайте — вмешалась в разговор женщина.

— Да, конечно.

Степан подступил ближе к Соне. Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять его желание поцеловать Соню, понимая это женщина — медик отвернулась в сторону, а Соня потянулась к Степану. Они слились в долгом затяжном поцелуе. Не отрывались друг от друга, пока женщина ни закашляла, чтобы напомнить им, что пришло время трогаться в путь. Степан отстранился от Сони, и тут же к нему обратился посыльный.

— Ваше благородие, вас хочет видеть капитан Уткин.

— Иду — ответил Степан, сжал в своих ладонях ладони Сони, затем два раза помахал вслед отъезжающим телегам.

— Дела наши, не очень. Это если мягко, прапорщик — обратился к Степану капитан Уткин.

Выглядел он тоже не лучшим образом, хотя был абсолютно трезв. Невысокого роста, с трудом доходил он до подбородка Степана. Толстоватый, но быстрый в движениях. Форма Уткина была уделана пылью. На лице имелся развод грязи, проходящий от левой щеки к шее.

— В общем, у меня два пулемета. Сотня с небольшим солдат, но надежных из Ижевских рабочих. Задача задержать продвижение полка красных на позициях сразу за селом. В общем, выиграть время. Звучит невесело. Не спрашивайте, что будет с нами. Вы на войне не первый день.

Говорил Уткин спокойно. Степан ответил таким же тоном.

— Понятно всё, господин капитан.

— Ваше место на правом фланге. Желаю удачи, и очень скоро увидимся. Да, и найдите поручика Евсеева, он объяснит всё конкретно, хотя, что тут объяснять. К чёрту всё это.

После этих слов капитан Уткин оставил Степана.

Высотка была хороша. Расположение окоп тоже не вызывало вопросов. Поручик Евсеев заметно нервничал.

— Плохо дело без артиллерии. Сейчас подтащат красные пару полковых пушечек и зароют нас здесь, пикнуть не успеешь. Какой смысл на хер — ругался Евсеев, ища поддержки у Степана.

— Посмотрим — ответил Степан.

Ему не хотелось вступать в подобный разговор от того, что поручик был абсолютно прав и от того, что в любом случае пока неизвестно, что и в какой последовательности предложат красные. Ясно было только то, что им не миновать укреплений, на которых сейчас находился Степан, и при этом имел сильное желание подкрепиться.

— Съестное что-нибудь есть? — спросил он у Евсеева, удивив того подобным вопросом.

— Есть, конечно — ответил тот и тут же подозвал солдата в звание вахмистра.

— Два дня ничего не ел — оправдываясь, произнёс Степан.

Удача не оставила их своим вниманием, и красные появились только через два или более часа, дав основным частям достаточно удалиться от покинутого в спешном порядке населенного пункта. Артиллерии у красных пока не было. Они начали с разведки, затем атаковали левый фланг обороны эскадроном кавалерии. Получив решительный отпор, в виде пулемётного огня и дружного залпа винтовок, удалились на исходные позиции.

— Могут обойти через этот лес по правую сторону. Говорил я об этом — не унимался поручик Евсеев, и Степан понял, что этот ещё достаточно молодой парень очень сильно хочет жить.

Неохота было разбирать, почему Евсеев здесь, вряд ли он записался в добровольцы. Почему здесь он Степан, было ясно и этого должно быть достаточно.

— Вы поручик, там в лесу и дороги, видимо, всё знаете. Тогда нужно было оставить какой-нибудь кордон — сказал Степан.

— Какие, к чёрту, дороги. Просто красная сволочь в последнее время на выдумку хитра, поймала, так сказать, кураж. Жди от них любых ходов, даже самых непредсказуемых.

— Нет, поручик. Всё будет, как вы предположили в своей первой версии. Сейчас они дождутся своих пушек и скоро пойдут цепью под красным знаменем, чтобы воочию проверить наши возможности. Когда проверят, тогда начнут симфонию полным оркестром.

Ещё через десять минут опасения Степана превратились в реальность. Красные начали фронтальную атаку. Имелось у них и широкое знамя. Правда, атака была довольно пассивной. Противник часто припадал к земле. Их пулеметы били крайне неточно, после некоторого времени всё вернулось на круги своя, за исключением четверых раненных и двух убитых в расположении белых и десятком, оставшихся навечно перед окопами противника, красных.

Пауза была значительной. Степан успел выкурить три папиросы, которые он брал у поручика Евсеева и капитана Уткина, который малость суетился, постоянно смотрел на часы и, по всей видимости, обдумывал дальнейшую диспозицию, потому что, судя по истекшему времени, задачу он уже выполнил, а значит, можно подумать о дне грядущем.

— Сейчас начнут — прикуривая, сообщил Степану, капитан Уткин.

Уткин, к сожалению, всех находящихся рядом с ним, да и тех, кто был подальше, оказался провидцем. Не прошло и минуты, как осколочный снаряд разорвался с некоторым недолетом, за ним последовал ещё один, ещё один. Пятым или шестым заявился первый гость, который разворотил собою бруствер. Дальше оставалось молиться богу и, по мере возможности, надеяться, что снарядов у красных немного и они будут расходовать смерть дозированно.

Первая дозировка сильно ухудшила положение. За ней началась, куда более мощная атака. Она докатилась до самых окоп, но ценной личного мужества и стойкой непреклонности бойцов, её удалось отбить.

— Отходить надо, чего ждать — прямо произнёс Евсеев, обращаясь к Уткину.

На левой руке поручика был повязка с большим кровавым пятном.

— Кость не задело? — вопросом ответил Уткин.

— Нет, вроде, давай капитан, отходить — продолжил свое поручик.

— Нужно еще малость выстоять. Через полтора часа опустится сумрак, тогда и уйдем.

— Они тоже это понимают. Если сейчас начнут атаку, то значит не хотят нас отпускать, если не начнут или не очень сильно начнут, то согласятся на наше бегство. Собственно, так и им проще — вмешался в разговор Степан.

— Резонно услышать интересное рассуждение опытного офицера — прокомментировал слова Степана Уткин.

— Что-то нет желания ждать, когда красные придут к кому-нибудь решению. Предчувствие у меня нехорошее — скептически изрёк Евсеев.

— Ну, не раскисай, тем более, некогда.

Свист снаряда прервал капитана Уткина.

Степан не понял, точнее, не успел осознать, как провалился в темноту, потеряв сознание. Очнулся он от голосов прямо над своей головой.

— Смотри офицер, кажись живой — голос, звучавший над Степаном, был веселым совсем молодым.

— Живой, ваше благородие — другой голос прорезал уши совсем близким звуком, видимо, говоривший наклонился к Степану.

От слов ""ваше благородие"" стало легче. Степан подумал о том, что возле него свои, но открыв с трудом глаза, понял, что ошибся. Перед ним были красноармейцы.

— Пойдём, ваше благородие, голову тебе перевяжут — сказал один из красноармейцев

Степан поднялся кое-как, его сильно качало из стороны в сторону.

— Отвоевался, значит — обратился к Степану человек не самой приятной наружности, одетый в кожаную куртку и с большим маузером на боку.

— Выходит так — ответил Степан.

— Я комиссар дивизии. Моя фамилия Рейнгольд Иосиф Яковлевич.

— Емельянов Степан Степанович, прапорщик — представился и Степан.

— Так вот Степан Степанович, расскажи мне всё, что знаешь. Особенно меня интересует передвижение кавалерии на нашем участке фронта. Сколько куда и когда?

— При всём желании не могу вам ничем помочь, Иосиф Яковлевич. В данный полк я попал, выходя из окружения, а если точнее, то спасаясь бегством после разгрома моего полка в Тернинске.

— Прекратите сочинять ерунду. Я к вам обращаюсь пока что по-хорошему.

— Очень благодарен за это — ответил Степан...

...Они проговорили ни о чём, выясняя положение и отношение ещё минут пять-семь. После этого Степана, не применяя физического воздействия, сопроводили в сарай, оборудованный под тюрьму с двумя часовыми снаружи и умывальником внутри.

В тюрьме вместе со Степаном находились всего два человека. Один офицер и один солдат.

— Пленных немного — произнёс Степан, усевшись прямо на землю и прислонившись спиной к деревянной стене.

Доски, составляющие стену, не были плотно подогнаны друг к другу, от этого сквозь щели внутрь проникало достаточное количество света, который освещал не самую веселую картину старого и затхлого сарая, на земляном полу которого была повсюду разбросана солома, а практически из каждого угла на узников внимательно смотрели большие чёрные пауки, расположившиеся по центру собственных узорных паутин.

Рядом со Степаном сидел молодой подпоручик, чуть дальше угрюмый, с черной густой бородой, солдат.

— Было больше. Человек с полсотни — произнёс подпоручик.

— Расстреляли уже? — безразлично спросил Степан.

— Куда там — рассмеялся подпоручик — Предложили перейти на сторону трудового народа. Вот и пошли все наши солдатики в труженики.

— Понятно, хорошо, что так — сказал Степан, и в этот момент, он поймал себя на мысли, что действительно так думает.

— Вам, господин прапорщик, не предлагали столь деликатную деформацию — с ухмылкой спросил подпоручик.

— Пока нет — ответил Степан.

Ему сильно хотелось спать. Ещё сильнее болела голова, а в глазах частенько проскакивали неприятные блики.

— Так вы пойдете к ним, когда предложат? — не унимался подпоручик.

— Я не знаю, но точно могу сказать только одно, что навоевался я, видимо, досыта.

— Это, конечно, ближе к теме, потому что нас, кажется, всё же расстреляют. Даже не знаю, чего они медлят.

— А вам не страшно? — спросил Степан, чувствуя, как у него от усталости и боли слипаются глаза.

— Если честно, то очень страшно. Поэтому я и стараюсь непринужденно шутить. Вот Кондратьеву, кажется, абсолютно всё равно.

Подпоручик указал рукой в сторону сидящего беззвучно солдата.

— Никому не бывает всё равно в таком деле — произнёс Степан, он хоть и слышал собственные слова, но ему казалось, что он уже спит.

— Мне не всё равно, но служить христопродавцам, — никогда, — лучше смерть. Ненавижу жидов, батраков и разную рвань! — яростно, глухо произнёс Кондратьев.

Его слова откладывались на дне сонного сознания Степана. Ещё туда попали слова подпоручика.

— Кондратьев, вроде, из праведных крестьян — мироедов.

Больше Степан ничего не слышал...

Сквозь темноту он видел свет. Свет струился сквозь щели. Свет распространяла лампа, которая горела по другую сторону стены из досок. А ещё через несколько секунд, сердце Степана забилось быстрее. Дыхание мгновенно приобрело глубину, тело почувствовало жар. Сквозь щели он видел Соню, и именно у неё в руках была та самая чудесная лампа.

Через мгновение Соня пропала. Появился благообразный старичок, похожий на доброго сельского священника, с крестом на груди, и безмерной глубиной в простых и ясных глазах. Степан видел буквально всё, несмотря на темноту. Помогала лампа. Помогало что-то ещё, а подпоручик спал тревожным сном, метался, кажется, с кем-то отчаянно спорил, не прерывая сна, кому-то кричал, или может быть, звал на помощь. Кондратьев лишь сопел, сидя. Он даже не прилег, остался спать в том же положение.

Степан слышал шепот, слышал движение. Ничего не мог разобрать, попытался подняться на ноги, но не сумел этого сделать. Он боялся, что всё увиденное лишь сон. Он боялся этого во сне, хотел закричать, попросить, чтобы Соня не покинула его, не оставила его здесь одного.

Наступила тишина. Степан смотрела через щели, но свет от лампы пропал. Степану захотелось крикнуть во всё горло, но в этот момент, прижимающего к себе отчаяния, заскрипела входная дверь в их полевую тюрьму.

Соня появилась в пространстве открытой двери. За её спиной стояла ночь. За ночью стоял старичок священник. Соня же держала в руках ту самую лампу. Свет касался её распущенных длинных волос, освещал миловидное лицо, почти священным ореолом, и Степан, поддавшись к ней навстречу, приподнялся на собственном локте. Старичок, преодолев разделяющую его и Соню ночь, подошел ближе. Явление света с девушкой, его несущей — пробудило подпоручика. Очнулся мрачный Кондратьев. Его лицо вытянулось, и он начал быстро и страстно креститься.

— Услышал господь праведника, услышал господь праведника.

— Бросьте Кондратьев, дайте полюбоваться неописуемой красоты зрелищем, пока застыло оно перед нами. Пропадет через секунду, как только я пойму, что это всего лишь сон перед расстрелом.

— Не сон, такое не может быть сном — прошептал Кондратьев и пополз на коленях к Соне и стоящему сейчас от неё по правую руку старичку.

— Что вы прекратите — наконец-то узники услышали голос Сони.

— Чудо, звучит в моих ушах — произнёс подпоручик, и лишь Степан молчал, пожирая глазами своё счастье.

Он видел Соню, видел незнакомого ему старичка, и безмерно добрую ночь с россыпью белых далеких звезд.

Кондратьев остановился. Стал шептать молитву, касаясь бородой земли, лежавшей на ней соломы, и даже не пытался поднять головы, чтобы вместо ног Сони и старичка, увидеть ещё раз их лица.

— Пойдемте быстрее. У нас не так много времени — ласково произнесла Соня.

— За вами хоть на край света — не изменяя самому себе, сказал подпоручик.

— Ночь укроет нас — произнес старичок, а Соня, передав ему лампу, с огромной бережностью помогала подняться Степану.

У Степана прояснилось в голове, перед глазами исчезло кружение. Для этого ему хватало её присутствия. Хватало ощущения её тепла, света её глаз, которым уже не нужна была лампа.

— Я сам, Соня. Я сам — произнёс Степан.

Целой группой покидали они сарай, ставший тюрьмой. Освещала им путь лампа, и никто не замечал их шествия. Уснули детским сном двое красноармейцев, что стояли на страже. Не отстали от них и другие караульные. Темнотой закрасились окошки и нигде не горело ни одного огонька, за исключением лампы, которая продолжала освещать шаги пред идущими людьми. Свет начал удаляться всё дальше и дальше. Превратился в желтую точку, для того, кто молча смотрел на продвижение света вдаль, оставаясь на том же месте, возле сарая, ставшего тюрьмой. Затем он пошёл вслед свету, но лишь для того, чтобы ещё какое-то время видеть его уходящий огонек.

— Их же расстреляют — произнёс Степан, обратившись к Соне.

— Ты о ком? — спросил подпоручик, опережая ответ Сони.

— О тех уснувших парнях — ответил Степан.

— Действительно, одним жизнь, другим, за эту жизнь придется принять смерть — серьёзно сказал подпоручик.

— Нет, они будут живы и всё будет хорошо — сквозь темноту появился голос Сони.

— Так не бывает — усомнился Степан.

— Если, Степа, ты вспомнил об них сейчас, когда мы отошли всего на триста метров, то обязательно будет, как я сказала.

— Не всё в силе тьмы. Не всё, друзья мои, в её силе — проговорил старичок.

Степан смотрел на него и на какое-то время даже забыл про идущую рядом Соню. Ничего подобного Степан не видел в своей жизни, а если и видел где-то, то очень сильно забыл, как забываются счастливые, наивные детские сны.

Свет, искренний свет, шёл не только от лампы, он стал частью лица старичка. Равномерно отмерял тот шаг за шагом. Счастье просветлением озаряло глаза. Уверенное успокоение дышало вместе с ним. Иногда он смотрел на Соню, та не замечала этого и просто шла рядом. Степан не испытывал ревности, а лишь ещё сильнее восхищался ею, а старичок, увидев взгляд Степана, кивнул ему головой, одобрив восхищение. Степан ответил старичку своим кивком. Беззвучный разговор взволновал подпоручика, он тихо прошептал свой вопрос, обращенный к Степану.

— Кто она?

— Не знаю — ответил Степан.

— Домой, только домой. Детей увидеть хочу. Затем буду решать, подумаю, как быть, но сейчас домой — бубнил Кондратьев.

— У тебя будет время — услышав его, произнёс старичок.

8.

В окно сильно стучали. Тяжелое нехорошее дыхание проникало сквозь стены. Степан, проснувшись, сжался в комок. По коже ползли ледяные мурашки. Шаги топтали деревянное крыльцо. От него, прорезая уши, вторгаясь внутрь, шёл жуткий скрип.

— ""Они не могут войти. Почему они не могут войти?"" — судорожно старался соображать Степан.

Стук продолжился. Ветер, пришедшей непогоды, подхватывал его, проносил вокруг дома, затем стук возвращался к исходному состоянию, — и что-то нечеловеческое стояло на пороге, что-то даже непохожее на Резникова, не имеющее ничего общего с дородной фигурой Выдыша. Смертью, холодной смертью, пронизывался дом. Не мог никуда укрыться и Степан, а через минуту у него стали холодеть руки, остывать ноги.

— ""Возьми её в руки"" — услышал он внутри себя голос Сони.

— ""Возьми её в руки. Немедленно возьми её в руки. Степан, я умоляю тебя"" — Соня уже не говорила, она кричала.

Степан оглянулся, желая увидеть Соню, но онемел от страха. Перед ним были две женщины средних лет похожие друг на друга. Чёрные волосы. Белые платья и бесконечно могильный холод в ледяных, как бездна глазах. Степан сделал шаг назад. Женщины двинулись за ним. Он сделал ещё шаг назад, они молча двинулись к нему.

— Кто вы? Что вы хотите? — громко закричал Степан, но ответа не последовало.

Одна из них изобразила тонкими губами подобие улыбки. Степан прижался в угол. Она открыла рот, издав мерзкое шипение, протянула руки, но в этот момент Степан наконец-то нащупал рукоятку шашки. Ближняя к нему женщина мгновенно остановилась. Бледно-матовое сияние наполнило комнату.

— Уходите — произнёс Степан, почувствовав, что охлаждающий кровь холод начал быстро испаряться.

Успокоился пульс. Исчез мрак. Равномерное дыхание с каждой долей секунды возвращало уверенность. Желанием действия мерцало полотно шашки.

— Прочь отсюда! — закричал Степан.

Фигуры женщин начали терять чёткие контуры, начали превращаться в тень и через несколько секунд исчезли. Дом сбросил с себя напряжение, отряхнул страх. Холод начал покидать стены, превращаясь в туманный конденсат, который смешиваясь с воздухом, оседал капельками влаги. Они стекали по стенам, окнам. Пока не образовали лужи, и в одной из них Степан увидел отражение женщин-сестёр, отшатнулся в сторону, крепче сжав рукоятку шашки.

— Не может быть. Этого не может быть — говорил он сам себе вслух, вспоминая хорошо знакомые лица, которые совсем недавно покинули его дом, не добившись необходимой добычи.

— Не может быть. Так не бывает. Это неправда. Не может вся моя жизнь, мои мысли, мой мир, полететь в тартарары. Всё во что, я верил — шептал Степан, откупоривая бутылку с водкой.

— Знаешь ли, во что верил? Может где-то показалось, что-то забылось? — раздался в голове Степана голос деда Прохора.

— Но я шёл, мне говорили, и я верил — ответил вслух Степан.

Дед Прохор больше не появился, зато раздался звонок в дверь. Степан открыл дверь и совсем не удивился, увидев перед собой Резникова.

— Испугался я за тебя Степа. Привиделось нехорошее — произнёс Резников, зачем-то объясняя своё появление.

Это обстоятельство показалось Степану немного странным.

— Да, я, собственно, ничего. Только гости у меня странные были.

— Добрались они всё же сюда — мрачно произнёс Резников.

— Видимо, да — проговорил Степан, не зная, как ему реагировать на слова Резникова.

Тот собственно выглядел обычно. Без всякого налета таинственности и сверхъестественности. Возле крыльца Степанова дома стояла очередная машина Резникова. Он менял их, по мнению Степана, слишком часто, и ни разу не видел Степан повторения автотранспортного средства у Резникова.

— Две странные женщины, похожие на очень известных особ. Но что-то ударило мне в голову, взять в руки шашку. Сам не знаю, как это произошло.

Степан намеренно не стал говорить о том, что слышал голос Сони, и если бы не он, то, по всей видимости, Резников появился бы у него в совсем другом виде и настроении.

Степан не выпускал шашку из рук. Резников неодобрительно искоса поглядывал на эту метаморфозу. До этого шашка всегда была на определенном ей Степаном месте, но никогда Резников не видел её так долго в руках Степана.

— Теперь убедился? — спросил Резников.

— Похоже на то — ответил Степан.

— Здесь всё не так просто, как можно было бы подумать. Силы сатанинские границы не имеют. Перешагнут необходимую черту, тогда и придет всему конец. Шашка один из атрибутов. Ты её хозяин. Знать должен, в первую очередь. Ничего мне сказать не хочешь?

Резников дуплетом выпил две порции водки, поднялся из-за стола.

— Оставь капитан мне немного денег. Совсем я на мели (Степан бросил свою работу в охране, не справившись с новыми нервными обстоятельствами)

— Это совсем другое дело.

Резников достал чёрный кожаный кошелек, отсчитал ровно пять пятитысячных купюр и положил их перед Степаном.

— Спасибо, капитан — произнёс Степан.

— На здоровье — улыбнулся Резников и, махнув рукой, мол, не провожай, вышел из дома...

9.

— Дело несложное, отправим Степана в места не столь отдаленные, по делу гражданина Афанасьева. Формальный повод есть. Не думаю, что возникнут особые проблемы.

Разговор между Калининым и Резниковым, который явился в компании некого Петра Аркадьевича Столпнина, происходил прямо в кабинете Калинина. Окна, которого выходили на оживленную городскую улицу. Сейчас по ней сновало много народу. Автомобили то двигались в обоих направлениях, то, остановленные сигналом красного цвета, ожидали возможности приступить к движению. В это время пешеходы ускоряли шаги по прямоугольникам белого цвета, что были нанесены на асфальт, специально для этой цели. Хорошая погода помогала объемному многолюдью, впрочем, и при плохой погоде улица никогда не оставалась безлюдной.

Как раз об этом и подумал сейчас Калинин. Резников, одетый в вызывающий костюм светлого покроя, с двумя большими печатками на пальцах, сидел напротив Калинина, положив ногу на ногу. Аккуратно коротко подстриженный и вальяжно веселый, с легким шлейфом от выпитого вина, он внимательно слушал Калинина, пока не озвучивая своего мнения.

Петр Аркадьевич Столпнин, по неизвестным Калинину причинам, представлял из себя угрюмую противоположность Резникову. Зачем был нужен маскарад, тоже оставалось непонятным. Он прекрасно видел, что перед ним, ни кто иной, как поручик Выдыш, но спрашивать об этом Калинин не посчитал нужным.

— Нельзя Дмитрий Сергеевич — произнёс Резников и стукнул печаткой по гладкой полировке стола.

— От чего же нельзя? — просто спросил Калинин.

— Такие дела не решаются подобным образом. Другие силы задействованы здесь, и ты, Дмитрий Сергеевич, это уже должен понимать.

Калинин тяжело выдохнул. На самом деле он хорошо понимал, о чём говорит Резников и ещё лучше понимал, чувствовал, что Резников прав на всё сто процентов. Только мысль о запланированном убийстве ещё не обрела в его сознании твердой почвы. Долгие годы службы противились данному решению, но Резников и без того был достаточно терпелив. Время же не находилось в положение спринтерского забега, но уже сам Калинин не хотел долго ждать, изводить этим самого себя. Терпение подходило к концу, сочеталась в этом с настроением Резникова. Новая роль привлекала к себе всё больше и больше. Нужно было решиться и Резников с Выдышем были здесь именно для этого.

— Я хорошо знаю, что заботит тебя Дмитрий, но поверь мне, что ничего осложняющего наши дела не произойдет — произнёс Резников.

— Смешно, уж кому, а Дмитрию известно, что ему ничего не грозит. Сам вел следствие по делу Афанасьева, так что устроим всё. Просто смешно переживать о таких пустяках — Петр Аркадьевич говорил с лицом полного непонимания, позиции Калинина, хотя сам Калинин был очень далек от переживаний на эту тему.

Он, действительно, знал, что последствия, которые возникнут вслед за бездыханным телом Степана, будут легко преодолимы. Нет не это, а сам шаг. Реальность мира за окном, с людьми, с автомобилями, простыми надеждами, глупыми разговорами — всё же сильно отличалась от мира Резникова и того же Петра Аркадьевича. Только в этом лежала преграда, ещё где-то на самом дне сознания всё же барахтались остатки совести, но они уже не могли влиять на хозяина и лишь доставляли некоторые неприятные неудобства.

— Насчет уголовного дела, я не переживаю.

— Боишься не справиться, подобно Степану.

Наконец-то Резников произнёс главный вопрос. Он и находился на границе реального и того, что за ним. Сделать шаг, принять на себя ношу, с которой не справились в короткий срок уже два человека. Хоть Калинин и был уверен в себе, как никогда, но дурное чувство предательского сомнения продолжало напоминать ему о себе, доставляя весь спектр переживаний подобной гадости внутри себя.

— ""Дороги назад не будет"" — это был последний барьер.

— ""Хотя и сейчас мне нет дороги назад, вряд ли Резников оставит меня, пока не убедится в том, что я превратился в остывший труп"" — следующая мысль делала предыдущую бесполезной, доказывая, что уже сейчас у него нет никакого выбора, и размышлять, нужно было гораздо раньше, если вообще когда-либо было возможно.

— Все же было бы проще нейтрализовать Емельянова законным способом — ещё раз предложил Калинин.

— Нечего распускать сопли. Обычное дело, как говорят сейчас, только бизнес и ничего личного. Тем более, повторяю, что это единственно возможный вариант. Рассуждать здесь глупо — ответил отказом Резников.

Какое-то время они молчали. Калинин второй раз стоял у окна. Гости сидели за столом. Резников несколько раз отхлебнул из своей позолоченной фляжки. Петр Аркадьевич не участвовал в распитии, он что-то рисовал обычной ручкой на чистой обратной стороне одного из многочисленных листков, которых с избытком было на столе Калинина.

— Возможность не справиться с делом существует всегда. На то оно и дело, а если учесть важность этого дела, то твои переживания мне даже нравятся. Честный подход всегда трогает. Недомолвки, недосказанность, — лишь мешают. Степан не смог справиться, потому что был не готов. Можно сказать, что он был промежуточным звеном. У меня было куда больше надежды на Афанасьева, но он сломался неожиданно. Степан же был лишен времени, поэтому они нашли к нему подход так быстро. Он не осознавал. Зато они были наготове. Степан попался на обычную удочку. Слабость они всегда ищут внутри. Затем проводят необходимые действия.

— Думаю, что со мной им не будет так просто, как с несчастным Степаном — уверенно ответил на доводы Резникова Калинин.

— Уверен в этом — поддержал Резников, Петр Аркадьевич утвердительно кивнул головой.

— До встречи в субботу. Встретимся в том же месте, что и в прошлый раз.

— В ресторане ""Славянский торг"".

— Да, именно в нём. Там шикарно готовят рыбу. Я знаете много лет, всё моё далекое детство, провел на юге, совсем рядом с очень известным и тёплым морем.

— Резников улыбнулся. Выдавил из себя улыбку и Петр Аркадьевич Столпнин. После этого они горячо пожали руки Калинину, вышли из кабинета.

— Подождите, я позвоню дежурному — крикнул им вдогонку Калинин.

— Ну, что ты Дмитрий Сергеевич — усмехнулся Резников.

— Да, конечно, просто забываю, по привычке.

— Не нужно ничего забывать. Весь мир лежит перед нашими ногами — засмеялся Резников, от этих слов Калинин почувствовал приятное томление внутри себя.

— Весь мир лежит перед нашими ногами — повторил он сам себе, не успел вытащить из пачки сигарету, как появился Гопиенко.

— Что у тебя с делом Михайлова? — спросил Калинин.

— Ничего нового — ответил Гопиенко.

— Ты чем занимаешься, о чем ты думаешь, кроме своих дебильных игрушек в телефоне.

— Я работаю, Дмитрий Сергеевич.

— Вижу я твою работу.

Калинин вытащил сигарету из пачки с хорошо известным всем верблюдом, открыл окно, но в последний момент передумал, оставив Гопиенко в одиночестве, вышел из кабинета. Быстро спустился по лестнице и с наслаждением закурил стоя на крыльце.

— ""Весь мир лежит перед нашими ногами"" — снова появилась в его сознании приятная мысль, которая настоятельно требовала, чтобы её как можно скорее перевели из состояния неопределенности в состояние полной фактической реальности.

10.

Может, если бы не было дождя, то всё пошло бы по-другому. Степан несколько раз думал об этом. Основания под собой подобные размышления не имели, — но она появилась из дождя. Ему показалось, что она просто материализовалась из этого влажного тумана, с очень плотным маревом, которое окутало в этот день собою всё вокруг: здания, людей, землю.

Он не мог поверить своим глазам. Только, это была она. Сидела на обыкновенной лавочке возле супермаркета, в который Степан, по обыкновению, заходил за продуктами. Он ещё удивился, не сразу узнав её. Подумал: зачем девушка сидит прямо под дождем, на мокрой лавочке, совершенно забыв о существовании зонта. Её волосы были влажными, маленькие капельки прозрачной и чистой дождевой воды, изящно переливаясь, стекали с волос на слегка покрасневшие щеки, оставались волнующим трепетом на длинных, необычно привлекательных ресницах, а те, в свою очередь, были неразделимы с глубиной красивых, выразительных глаз, от которых Степан уже не мог оторвать взгляда, еще до конца не веря в случившееся чудо. Но Соня была перед ним, была близко, и ему казалось, что, несмотря на поглотившую всё вокруг влажность, он чувствует её тепло, слышит, как стучит её сердце, а собственное сердцебиение, не спрашивая его ни о чем, старается подстроиться под каждый удар сердца Сони. Она же смущенно улыбалась, она была в легкой куртке, обычной юбке, с белой сумочкой в руках, которая не сочеталась цветом с курткой. Он замер, не знал, как поступить, мелькнуло сомнение, на микронную долю испугался, может, лишь похожая девушка?

Но она улыбнулась ему, и он уже не сомневался.

— Соня откуда ты. Как ты сюда попала? — спросил он неуверенно.

— Искала тебя и не ошиблась — ответила она.

— Я так рад, но мало что понимаю, точнее, не верю — промямлил он.

— Я тоже рада, что мне удалось увидеть тебя здесь, возле обыкновенного магазина. Остановки с автобусами и непрекращающимся целый день дождем. Но он такой мелкий, и я подумала, что он нам не помешает.

— Нет, конечно. Ничего не может нам помешать — обретая на время утраченную уверенность, произнёс Степан и, забыв о мокрой лавочке, уселся рядом с Соней.

— Ты тоже без зонта? — улыбнувшись, посмотрев ему прямо в глаза, произнесла Соня.

— Как и ты — ответил он, не отрывая своих глаз от её взгляда.

— Пойдем ко мне, не можем же мы всё время находиться под дождем — продолжил Степан.

— Пойдем — просто ответила Соня.

— Нужно что-то купить. У меня ничего нет, да и в доме беспорядок.

Соня не стала возражать. Степан нервничал в магазине, нервничал пока они, не торопясь, шли к нему. Через десять минут, когда они оказались возле дома, Степан начал стеснительно оправдываться.

— Нужно крышу менять. Хотел обшить дом чем-нибудь светлым. Руки не доходят.

Произнеся последние слова, Степан почувствовал, что покраснел, но Соня не обратила на это внимания. Она лишь соглашалась, кивала головой, затем сделала приятный для Степана вывод.

— В своем хозяйстве всегда работы много.

— Да — произнёс Степан, открывая дверь.

— Не пугайся, у меня здесь много разных плакатов, ну в общем, музыкальных. Увлекался раньше, если так можно сказать...

Несмотря на все внутренние усилия, Степан продолжал чувствовать себя крайне неуверенно. Он стеснялся того, как живет, стеснялся сейчас и своего многолетнего увлечения. Неизвестным ему было: почему он так сильно волнуется, но сделать с собой ничего не мог.

— ""Если знал, снял бы всё это со стен, к чертовой матери. Ну почему так происходит в жизни"" — долбила в голову печальная мысль.

— Уютно у тебя, хотя и непривычно — произнесла Соня, разувшись.

Она старалась внимательно рассмотреть картинки, что окружали её со всех сторон.

— Не стоит, ну всё это. Молодость была, сейчас даже стыдно перед тобой.

— Некоторые картинки совсем страшные. Только те, кто это рисовал, не представляли себе смысла подобного дела. Настоящий ужас выглядит куда страшнее, и в нем нет монстров, черепов и тому подобного.

— Это же просто картинки, как бы тебе сказать, шоу-бизнес или что-то в этом роде.

— Я знаю — произнесла Соня.

— Сейчас согрею чай.

Степан хлопотал у стола. Гудел электрический чайник. А Соня не отводила глаз от стоящей на своем обычном месте шашки.

— Сейчас будет готово — произнёс Степан, но Соня не отреагировала.

Степан обернулся, перехватил её взгляд и сразу понял, что привлекло её внимание.

— Так вот она Степа — сказала Соня, посмотрев на Степана.

— Да Соня, хотя не знаю, о чём ты, но это моя шашка.

— Я знаю — в очередной раз прозвучало из уст Сони.

Степан приостановился в некотором замешательстве. Соня, заметив это отвлеклась, от лицезрения шашки.

— Давай, пить чай — предложила она, улыбнувшись Степану.

Со Степана свалился очередной груз. Правда ненадолго, и меньше, чем через минуту к нему в голову постучалась страшная мысль.

— ""Что если заявится Резников. Он не имеет привычки предупреждать о своем прибытии. Он же говорил о Соне. Они враги. Хотя это там, какая разница там или здесь. И что может быть? Она простая девушка. Она хочет быть со мной, кем бы она ни была"".

Соня заметила тревогу на лице Степана.

— Степа что-то не так? Скажи мне не бойся. Ты думаешь о них?

Её слова произвели обратное действие. Степан испугался ещё больше.

— Да, Соня. Если честно, то о них. Они могут появиться в любой момент.

— Не бойся, вся сила в твоих руках, и я с тобой — простодушно произнесла Соня.

— Вчера, в общем, недавно я испугался по-настоящему, ко мне явились две очень мёртвые и очень жуткие женщины. Но сейчас мне кажется, что это всё же был сон, как-то всё расплывчато.

— Сёстры? — спросила Соня.

— Да, сёстры — разные и похожие.

— И что? — спросила Соня.

— Меня спасла шашка и твой голос Соня. Ты видела их?

— Я чувствовала. Шашка и есть твоя сила. Пока она с тобой тебе они нестрашны, но ты должен быть к шашке как можно ближе. В крайнем случае, она должна быть в твоей руке.

— Откуда ты всё это знаешь? Значит, Резников был прав.

— Резников не может быть прав. Он исчадие ада, к сожалению, набирающее всё большую и большую силу.

— Получается, шашка его собственность.

— И да, и нет, Степа, трудно объяснить, она проводник.

Степан не так представлял себе их встречу, от этого выглядел растерянным, взволнованным. Соня же не хотела, чтобы их разговор так быстро скатился к неизбежному, но то, что вышло, то уже вышло. Она старался говорить убедительней, только Степан заметно отличался здесь, от того Степана, который был хорошо знаком ей в несколько иных обстоятельствах.

— Степан, я хочу спросить тебя. Не обижайся на меня, но я снова на эту тему.

— Нам всё равно не избежать этого — произнёс Степан, подчеркивая своим голосом, что он совсем не против её вопроса, а напротив, понимает важность, ещё до конца не сказанного между ними.

— Шашка была обернута в материю. Где эта тряпица? Ты не выкинул её?

— Тряпица? Да была, серая и старая. Я не помню, но, кажется, я не выкидывал её. Я всегда помню, когда что-то выкидываю. Ну, за исключением привычного мусора. Зачем она тебе?

— Если ты её сейчас найдешь, обернешь в неё шашку, то Резников и его соратники нам сегодня точно не помешают.

Соня не стала объяснять значение тряпки. Того, что она сказала было достаточно, даже больше чем достаточно, и Степан, напрягая память, сразу же бросился в правильном направлении. Он открыл дверцы тумбочки, и старая тряпка тут же оказалась в его руках.

— На месте всё — сказал он Соне.

— Хорошо, Степа — промурлыкала Соня...

...Успокоение пришло быстро. Собственный дом уже не казался таким неуютным. Соня тоже сразу стала ближе. Пропали мысли о словах Резникова, о словах самой Сони. Хотелось просто быть с ней и быть ближе.

Степан открыл бутылку с вином. Долго до этого подбирал нужные бокалы.

— Пойдут и такие — помогла ему Соня.

Дождь всё продолжался. С его помощью вечер наступил на два часа раньше, и Степан зажёг в комнате освещение, за ним загорелся экран телевизора, но звук Степан предусмотрительно отключил. Маленький журнальный столик хорошо вписывался в обстановку, ещё лучше вмещал он на свою поверхность содержимое ужина.

Бутылка белого сухого вина, колбаса, сыр и, на скорую руку сделанный Степаном, салат из свежих овощей.

— Теперь можно спокойно — сказал Степан, наполнив бокалы вином.

— За нашу встречу, у тебя, Степа — произнесла Соня.

Они дотронулись бокалами, раздался тихий звон хрусталя, и Соня прошептала.

— Что-то прохладно.

— Давай затоплю печку, через летний дымоход — предложил Степан, не поняв намека Сони.

— Нет, не нужно. Лучше обними меня. Я сегодня не хочу быть сильно скромной.

У Степана перехватило дыхание. Он ещё и не думал о том, как приступить к главному. Желание было, но держалось пока на заднем плане. Но Соня сама подтолкнула Степана к себе, и он тут же откликнулся на её просьбу.

Сердце стучало громко. Повысилось кровяное давление, вместе с ним Степан чувствовал прилив жара по всему телу.

— Я сильно волнуюсь — произнёс он, приблизившись к Соне вплотную.

— Не нужно волноваться — сказала она.

Степан обнял Соню. Следующим движением начал искать своими губами её губы. Она помогла ему в этом, и долгий поцелуй стал реальностью. Сейчас им никто не мешал. Они продолжали целоваться. Степан обнимал её, двигал свою руку по её спине.

— Подожди — сказала она.

Степан отстранился. Она демонстративно сняла с себя тонкую кофточку, выразительно, не скрывая интимной интриги, посмотрела на него, затем аккуратно поправила длинные, распущенные волосы.

— Ты такая красивая — прошептал Степан.

Соня ничего не ответила, потянулась к нему. Он, набравшись смелости, начал гладить рукой её ноги, немного приподняв к верху юбку. Ладонь ощущала несказанное блаженство, передавала его во все остальные клеточки тела. Другая рука добралась до её груди. Температура между ними повышалась. Всё чаще и чаще становилось дыхание. Степан пытался что-то сказать, но напряжение погасило его порыв, а Соня через какие-то секунды, отстранив его от себя, стала помогать ему избавиться от футболки.

— Я не совсем уверен в себе. У меня бывают проблемы — всё же произнёс Степан.

— Не волнуйся и не будет проблем — ответила она, вторя его страстному шёпоту.

— Сними с меня юбку — продолжила она ещё более напряженно.

Степан, тяжело дыша, с трудом ощущая собственное положение в пространстве, снял с Сони, что она просила. Она осталась лишь в нижнем белье, а Степан, без её помощи избавился от джинс. Эрекция превысила всё те ощущения, которые когда— либо испытывал Степан до этого.

— Расстегни — Соня повернулась к нему спиной.

Он очень долго не мог справиться с простой застежкой. Соня легла на спину, и он, чувствуя лишь стук собственного сердца, снял с нее последнее из одежды.

— Целуй меня.

Такого блаженства со Степаном ещё не было. Незримая скованность присутствующая где-то между головой и страстным дыханием исчезла в долю мгновения, и он с жадностью бросился целовать, ласкать её красивые груди, упругий живот, очаровательную шею, и ни с чем несравнимые плечи, ключицы. Через пять минут он вошел в неё. Начал быстро, но затем сбавил темп, чтобы целовать её губы, мочки ушей и шею. Надолго его не хватило, он снова начал ускоряться, пока, не стесняясь ни себя, ни её, ни закричал от бешеного экстаза...

— Не вериться, что я был вместе с такой девушкой. Мне не вериться в это — произнес он, обнимая её.

Они лежали полностью голые. Им было жарко, а телевизор, не обращая на них никакого внимания, беззвучно вещал что-то своё.

— Ты и сейчас со мной Степа — произнесла она, разглядывая узоры на простой потолочной плитке.

... Они казались ей интересными, сложными и тут же простыми, как и её дело, в котором была она и не было её. Девушки, которая не всё знала, но умела чувствовать. Понимала и отрицала, в один и тот же час. Затем успокаивалась, чтобы сосредоточиться на своем бесконечном пути, борьбы между гнетущим, язвой разъедающим всё вокруг злом, и тем, что вечно лежало по другую сторону, что требовало совсем немного. Просто задуматься, посмотреть на себя, посмотреть вокруг себя. Ничего нет в этом сверхъестественного, нет ничего волшебного.

11.

...Волшебство существует и выглядит оно совсем не метаморфозой превращения, не преодолением барьера времени. Оно живет абсолютно обыденным, что находится внутри каждого из нас. Не нужно придумывать, и самое главное, нет необходимости постоянно лгать. Там, где обитает ложь, где свила она себе бесчисленные гнезда, проникла в каждый вздох, стала каждой мыслью, заставила принять себя за правду, найдя и находя себе постоянные бесконечные оправдания, — не будет простого. Ненужным станет и любое волшебство, от того, что этот мир никогда не сможет открыть глаза. Сквозь тонкие лукавые щелочки будет смотреть на происходящее тот, кому никогда не были нужны эти люди, ни те, кто были до них, ни те, кто придет им на смену. Нужны будут лишь слуги. Яростные, на всё готовые, принимающие массу обличий, как и их всемогущий хозяин.

Ложь — их религия. Сила — их закон. Алчность — их мир. Тщеславие — их суть.

Ночь не оставила за собой следа. Степан и Соня спали, прижавшись друг к другу. Одеяло почти сползло с кровати, а свет проникал сквозь зашторенные окна. Внутри комнаты всё замерло, оставаясь на своих местах. На том же месте стоял журнальный столик, на полу рядом с ним нашла себе место пустая бутылка из-под вина. Не убранными оставались тарелочки, и самую малость была не доедена колбаса. Зато громко щелкали настенные часы. Их стрелки продолжали перемещаться по извечному кругу, совершенно не замечая изменений в жизни, которые происходили возле них, происходили напротив и ниже, на той самой кровати, где сейчас были Степан и Соня.

Круг за кругом. Круг за кругом, а Степан и Соня по-прежнему спали. Стрелочки подошли к семи утра, и рядом у соседей, что через дом и ниже, громко и не первый раз кричал, надрывая глотку разноцветный петух. Зашуршали за окнами шины автомобиля, кто-то говорил вслух, делал это негромко, но утро умело держать в себе тишину, и от того, негромко было хорошо слышно. Ещё громче хлопнули дверцы другого автомобиля, который стоял напротив, и сейчас его владелец, сосед по имени Егор, опухший от недосыпания, уселся за руль, чтобы ехать на обычную из самых обычных работ. Прохлада ещё не побежденная, только вставшим на востоке солнцем, ощущалась заметно. Термометры по ночному замерли на отметке плюс десять градусов. Вставшее солнце, пока лишь обозначало себя, и вышедший из следующего за Степановым домом, сосед съеживался, несмотря на легкую спортивную куртку, мягкого серого оттенка.

Соня проснулась раньше. Причиной тому стали хлопнувшие дверцы, а затем часы напомнили ей, что она слишком непозволительно относится к ним. Степан же лежал на животе, вытянувшись во весь рост. Волосы на его голове взъерошились, а лицо выражало счастливую безмятежность, которая так часто посещает спящего в детстве, но затем тревога и её вечный спутник страх, прогоняют счастливую сладость сна, запуская в него свои противные образы и сомнения. Но сейчас Соня улыбалась, глядя на него, а он, кажется, видел её во сне, или они вместе хотели этого, только он открыл заспанные глаза.

— Ты уже встала любимая? — произнёс Степан, потянувшись.

— Только что Степа. Мы проспали слишком долго — сказала Соня и начала поправлять ладошкой его волосы.

— Зачем торопиться.

— Не хотелось бы, но придётся.

— Не совсем понимаю, о чем ты?

Глаза любовались ею — её слова испугали. Слишком сладкой была ночь, и предчувствия, появившиеся сейчас, говорили Степану, что наступивший день постарается испортить всё волшебство ночи. Пока были они робкими, но сразу несли в себе тревогу. Даже красивые ласковые глаза Сони не могли отогнать нехорошее предчувствие. Степан начал бояться того, что скажет она ему и обычное: мне нужно идти, показалось бы ему сейчас чем-то хорошим. На эти слова можно было бы ответить вопросом: мы увидимся сегодня вечером, и тогда бы она произнесла: конечно, ты встретишь меня на той же остановке и мы пойдем той же дорогой, мимо этих странных и зачем-то окрашенных в один цвет гаражей. После замечания ни о чем, она бы засмеялась. Но, нет, она произнесла другое, и хоть её голос не изменил своему ласковому тембру, но это было совсем не то.

— Нужно заканчивать, это дело.

Снова нежно звучали слова и, не изменилось выражение глаз, но неприятное слово ""дело"" ужесточало, портило собою всю атмосферу. Слишком грубо, слишком тяжело. На глазах разрушался ореол счастливой гармонии, которую принёс вечер, и дополнила чарующих красок, истекшая, сбежавшая от них ночь.

— Не волнуйся Степан. Я вижу, как ты переживаешь. Ты же говорил, что главное, это нам быть вместе, так вот, мы сделаем несколько необходимых шагов и тогда будем вместе. Неужели ты передумал?

— Что ты говоришь, конечно, я не передумал — это всё, что мог произнести Степан, но спустя несколько секунд он добавил.

— Просто переживаю. Не каждый день на мою долю выпадает такое счастье, а если точнее, то оно и вовсе обходило меня стороной. Я только и делал, что придумывал его для себя. Степан быстро оделся. Соня ждала его, прикрывшись одеялом. Она не отвечала и никак не комментировала его слова. Он смотрел на неё. Ждал, когда прозвучит её голос, но, не дождавшись, продолжил.

— Я готов на всё Соня. Не сомневайся во мне, иначе это убьет меня быстрее, чем то, что подкрадывается из далека.

— Оно не так далеко, и они не оставят тебя.

Слова Сони пробежали по коже Степана холодком. Он на какое-то время замер на месте.

— Неужели ничего нельзя сделать? — спросил он у Сони, когда, в очередной раз, их глаза встретились, задержав собою целую минуту, которая, не желая того, уже напоминала вечность.

— Сделать можно, Степа, и сделать необходимо. Я тебе мало чем смогу в этом помочь, но у тебя есть желание. Я вижу, что есть, и хоть страх старается подчинить тебя себе, но я знаю, что ты справишься. Запомни главное, пока шашка не окажется в могиле рядом с костями Резникова и Выдыша, держи её в руках и держи крепко. Не оставляй её рядом даже ни на секунду.

Тревога звучала голосом Сони. Степану казалось, что её слова живут сами по себе, зависают в воздухе, делают паузу, затем оседают вниз, уступая место новым, а она смотрит на него так, чтобы он впитал в себя каждое её слово, ничего не пропустил, ничего не забыл.

— Шашку нужно захоронить в могиле Резникова. Но где его могила? — испуганно, испытывая крайнее напряжение, сдавливающее всё внутри, спросил Степан и несколько раз обернулся, боясь, что кто-нибудь сможет их услышать.

— Я знаю только одно. Резников захоронен неподалёку от Ярового — сказала Соня, наблюдая насколько сейчас тяжело Степану.

От этого и она чувствовала учащенное сердцебиение, прилив жара к щекам.

— Но Соня, там много места, очень много места — произнёс Степан, стараясь хоть что-нибудь увидеть в её глазах.

— Шашка нам поможет.

— Она приведет меня на место, как в сказке?

— Нет, Степан, она подскажет и сделает это сейчас. Она чувствует, что ты хочешь. Сними с неё тряпицу и возьми в руки.

Степан подчинился. Исполнил всё слово в слово.

— Поднеси её к губам, поцелуй её сталь.

Соленый привкус проник внутрь, застыл на языке и губах. Сдавило горло, начала кружиться голова.

— Не бойся — услышал он голос Сони, только голос находился уже где-то далеко и звучал лишь тихим шепотом.

Ангельское было в нём, плохо доступное, и от того жутко приятное. Степан закрыл глаза, сильнее прижался к металлу, который помимо привкуса крови начал сильно нагреваться, отдавать своё тепло, распространять его по всему телу Степана. У него начали гореть огнём руки, ноги, сильно закружилась голова. Степан открыл глаза...

... — Не бойся — снова шепотом прозвучал голос Сони.

Степан сидел на траве. Над головой висела ночь, а рядом сидела она и держала его, как маленького ребенка за руку.

— Не пойму, что со мной? — с тяжестью произнёс он.

— Ранение, обычное ранение. Ты ещё слишком слаб — шептала Соня, и только сейчас Степан увидел, что они не одни.

Появились из темноты уже знакомые лица. Подпоручик уселся рядом с ним и Соней. Кондратьев в небольшом отдалении, а старичок священник продолжал стоять на ногах, держа в руке лампу. Он, видимо, убавил огонь, потому что лампа горела очень тускло, еле-еле освещая в полуметре от себя.

— Ничего прапорщик в рай и таким сгодишься — пошутил молодой подпоручик.

— Я в рай не попаду, точно знаю — угрюмо низко произнёс Кондратьев.

Ему никто не ответил, и он продолжил ещё тише.

— С детства всё мечтал об ангелах с облаками. Матушка моя говорила: всему своё время, но нужно быть заранее готовым, в делах твоих будет твоя готовность. Молодой я правильно жил, да и затем. Батюшка мой всё испортил, напрочь испортил. Жил у нас поблизости один сумасшедший генерал, иначе не скажешь. Батюшка у меня священник был, очень строгих правил. Не терпел ничего, что с его позицией в противовес входило. Крут был на руку и на слово. Боялся я его сильно. Хорошо матушка моя доброго нрава была. Специально богом послана мне была, чтобы имелся всё же этот самый противовес.

— Так как он испортил всё — тихо спросил подпоручик, его голос впервые был серьёзен и даже как-то подавлен.

— Генерала звали Евгений, а имени отчества не помню. Однажды подарил он батюшке шашку свою. Батюшка рад был безмерно, а я не понимал ничего. Зачем священнику орудие убийства? Но зачем?

— ""Возьми Федор ещё себе оружия. Изгоняй им бесовскую смуту, что плодится всё больше и больше на земле нашей, а я устал, совсем она меня с ума свела"" — рассказывал гордо мой батюшка слова генерала Евгения.

Изменился с тех пор батюшка. Плохо у нас в доме стало. Мрачно как-то, подавленно совсем, вроде, как темень сплошная опустилась, что сказать лишний раз и то нельзя, а генерал тот, повесился в том же году, на входе в свой барский дом. Как сейчас помню его худосочную фигуру с посиневшим лицом.

Батюшка нас хоть и не трогал, но в себя он ушёл окончательно, здесь война с японцем подоспела на порог. Он добровольно уехал. Духовные основы солдатикам разъяснять. Матушка тогда сильно переживала, молилась неустанно. Мне казалось, что творит она молитву, и днём, и ночью. Время летело, вернулся батюшка. Я взрослой жизнью уже зажил, там и эта война проклятая с германцем пришла. Батюшка снова в путь собрался. Только с этой войны он уже не вернулся. Убили его солдаты. Этой же шашкой и изрубили.

— А ты откуда знаешь? — спросил подпоручик.

Остальные сохраняли молчание. Сбоку от Степана, прямо за подпоручиком, издавала свои звуки припозднившаяся мышь. Священник устав стоять, присел на землю. От неё шел холод, но сейчас никто не обращал на это внимания.

— Сон мне был. Не поверите, но я поверил и сейчас уверен в этом — Кондратьев, закончил рассказ.

— Пить хочется — произнёс он же через несколько секунд.

— Действительно, воды бы напиться — поддержал Кондратьева Степан.

— Родник здесь рядом. Метров двести пройти ещё нужно — сказал старичок священник.

— Где мы Соня?

— На озере, совсем рядом вода — ответил Степану, вместо Сони священник.

— Напиться бы — повторил своё Кондратьев.

— Лучше родник — произнёс священник.

Кондратьев не стал возражать. Подпоручик, не удовлетворившись рассказом Кондратьева, вернул того к прежней теме.

— Батюшка — батюшкой, а ты сам. Тебе в рай дорога своя.

— Сон видел, как его кромсают на части. Он руками закрывается, орёт, как смертельно раненый зверь. Лица солдат безумием объяты. Красные щеки, ещё краснее глаза. Плохо мне было, тяжело. Он же отец мне, какой бы ни был, но отец. Да и не было чего-то ужасного. Просто неласковый он был, недушевный. Решился я мстить, но не сразу. События вот эти подоспели, кинулся с головой, казалось дело отцовское — дело святое.

— А сейчас? — спросила Соня.

— Сейчас не знаю. Уже месяца два, как не знаю, и дело не в том, что бьют нас и в хвост, и в гриву. Внутри что-то сломалось. Дети снятся каждую ночь. Плохо мне, ещё тяжелее, чем было. Думал приму смерть. Плакать хотелось, слёз нет.

— Далеко дом твой солдатик? — спросил священник.

— Далеко, возле города Оренбурга.

— Добирайся домой, не сомневайся. Бог не выдаст, свинья не съест — сказал священник.

— Не съест, но тяжело будет — добавила Соня.

От озера же сильно тянуло влажной прохладой. Стало неуютно, чувствовался холодок.

— Нужно идти — произнёс Степан.

Разочарование слишком мягкое слово. Слишком легкое, невесомое. Степан почувствовал, куда более неприятное, пробирающее до самого основания и выходящее в обратном направлении через глаза, уши, рот. Выразить он ничего не мог, объяснить самому себе тоже.

Сони не было рядом, и вся неуютная, в этот момент, комната подсказывала, что Сони нет, и если бы не смятое одеяло, не пустая бутылка, то Степан мог бы подумать, что их встреча была очередным видением его помутневшей головы.

— ""Озеро возле Ярового, но там где""? — думал он, закуривая сигарету.

Рука тряслась. Взгляд то и дело тянулся то к окну, то к двери. Чувство, что сейчас Резников не будет медлить, стучало в висках. Сливалось с не менее тяжелым: Сони нет. Дым от сигареты пополз вверх. Сердце стучало куда-то вниз: держи её в руках, не оставляй даже рядом с собой — вспоминал Степан.

Шашка лежала на столе, лежала перед ним.

— В руках, значит в руках — сказал он сам себе.

— ""Нельзя ехать туда, с не завёрнутой шашкой"".

Степан взял грубую тряпицу, обернул в неё шашку.

— ""Так же, как тогда, когда привёз я её на свою беду"" — подумал он, но осекся в окончательности этого умозаключения.

— ""Не было бы шашки, не было бы Сони"".

— В Яровое, машину — говорил он в телефон, спустя несколько минут.

— Неважно, сколько стоит — произнёс он, выслушивая диспетчера на другом конце воображаемого провода...

... — Пора, Степа сделал ход вперёд нас — произнёс Резников.

Калинин утвердительно кивнул головой.

— Тем лучше — пробубнил Выдыш.

— Посмотрим, люблю душевные события — сказал Резников, его лицо вытянулось, напряглось, в глазах бесновался жадный холодный огонёк...

12.

Степан сильно нервничал. Водитель не один раз бросал в его сторону тревожные взгляды, но так как Степан рассчитался сразу после того, как уселся в машину, водитель не боялся остаться без заработка, но всё же пассажир был явно не в себе.

— У вас что-то случилось? — спросил пожилой водитель, когда машина, набрав скорость двигалась по шоссе, освободившись от городских светофоров и запруженных другими авто улиц.

— Давно уже случилось — непонятно ответил Степан.

Получив подобный ответ, водитель понял, что лучше не начинать с пассажиром разговор.

Село Яровое сначала обозначило себя синим дорожным знаком со стрелочкой вправо и цифрой два. Затем предстало перед Степаном во всей красе во второй раз. Широкая асфальтированная улица была центральной. По обе стороны от неё, через какое-то расстояние шли свертки вглубь. На въезде имели они так же, как и центральная улица, асфальтированное покрытие, дальше были грунтовыми.

— Где остановить? — спросил водитель.

— Подожди, не могу вспомнить — ответил Степан.

Он зачем-то искал дом деда Прохора.

— Не знаешь, где здесь озеро? — спросил Степан.

— Нет, один раз здесь был и то лет семь назад — честно ответил водитель.

Дома, по большей части, были добротные, ухоженные с красивыми палисадниками. Многие окошки имели резные наличники, а другие, приняв в себя современность, имели лишь пластиковую окантовку.

— Останови здесь — произнёс Степан.

Автомобиль мягко замер на месте.

— Спасибо.

Степан оказался напротив небольшого домика, хорошо и совсем недавно отделанного светло-коричневым сайдингом. На лавочке возле домика сидела старуха и с нескрываемым интересом наблюдала за автомобилем, а затем за Степаном, в руках которого был странный предмет, завернутый в серую тряпку, похожий на обычную палку.

— Бабушка, где здесь озеро имеется? — громко спросил Степан, опасаясь, что бабушка может плохо слышать.

— До конца иди, как асфальт кончится, первый поворот вправо, там выходи за село, и ещё с километр или больше по дороге, и будет озеро — неожиданно чётко и ясно объяснила бабушка.

— Спасибо — поблагодарил её Степан.

— На рыбалку что ли собрался? — всё же не сдержалась бабушка.

— Вроде того — уклонился от ответа Степан.

Быстрыми шагами достиг он нужного свертка. Переулок по правую руку имел в себе домов двадцать, располагались они, как и положено, по обе стороны от грунтовой дороги. За ними хорошо была видна уходящая прочь от села дорога, поросшая посередине травой, и не очень наезженная автомобилями. Через сотню метров она терялась, делала поворот, и высокая трава скрывала её дальнейшие направление, зато открывался, стоящий плотной стеной, смешанный лес, где преобладали осины, встречались между ними, разбавляли их, берёзы, и ещё Степан видел две красивые раскидистые пихты.

— ""Покосы, раньше были покосы. Кому они сейчас нужны"" — подумал Степан, двигаясь, не сбавляя скорости, на выход из села в сторону озера.

Пройдя несколько домов Степан, всё же сбросил темп. Затем и вовсе остановился, достал сигарету. Глубоко затянувшись, он сказал сам себе.

— Смелее, шашка у меня в руках.

Но, не дойдя немного до самого выхода из села, он снова остановился. По правую руку от него стоял старый и давно брошенный дом. Стены вросли в землю, перекосились небольшие окошки. Весь двор изрядно порос обильной сорной травой, несколько лопухов преграждали калитку, только Степан отчетливо слышал детский плачь. Жалобный, тревожный, он проникал внутрь, сжимал сердце. Степан попробовал отмахнуться и уже сделал два шага прочь от дома, но плачь, повторился ещё сильнее.

— Чёрт — произнёс Степан и двинулся к калитке, примяв лопухи, он оказался в ограде.

В доме плакал ребёнок. Сомнений не было, но Степан всё же ещё раз посмотрел по сторонам, ища глазами хоть кого-то из местных жителей, но его взгляду ответила абсолютная пустота, а ребёнок плакал всё сильнее. Степан пихнул ногой входную дверь. Затхлый тяжёлый запах ударил в нос, на секунду перехватило дыхание.

— Есть кто внутри! — громко крикнул Степан.

Эхо пронеслось кругом, ушло к двум красивым пихтам, и Степан ещё раз повторил на этот раз тише.

— Есть кто внутри!

То же самое эхо, но сейчас за ним он услышал шорох, — и тут же появился, жалобный плачь. Преодолев страх, вспотев на затылке, Степан прошёл дальше. Половые доски сильно заскрипели. Потолок доходил Степану до самой макушки. Прямо перед ним на стуле сидела древняя старуха, похожая на мумию. Из её рта и исходил этот звук. Степан остолбенел от ужаса, когда она в очередной раз открыла страшный беззубый рот, — и его уши прорезал сиплый противный звук, сейчас он не походил на детский плачь, а походил на зов. До Степана наконец-то дошло это, — и он рванулся к выходу, но запнувшись за какой-то предмет, упал на грязный пол, а старуха продолжала кричать. Шашка вылетела из рук, освободилась от тряпицы. Не успел Степан полностью подняться, как получил страшной силы удар ногой в голову.

— Прекрати выть, Елизавета Павловна — громко крикнул Резников.

Меж глаз Степана мерцали бесконечные искры, всё кружилось, но он соображал, он слышал.

— Что вернулся на место преступления, тянет тебя сюда — это был голос Калинина.

Степана ещё раз ударили ногой, но на это раз не так сильно.

— Возьми её, чего стоишь — закричал Резников, обращаясь к Калинину.

Степан не видел, как шашка оказалась в руках следователя, но понял — это конец. Ещё через пару секунд он потерял сознание.

Сколько был в объятиях полной темноты, он не помнил. Холодная вода, вылитая на лицо заставила Степана очнуться. Он с трудом открыл глаза, перед ним стоял Резников, облаченный в сияющий новизной мундир белогвардейского капитана, рядом был Выдыш. Калинин курил у окна. На не самом широком подоконнике стояли два горшочка с комнатными растениями, возле них белели ажурные занавески. Окно было приоткрыто, папиросный дым уносился в оставленную щель. Всё это видел Степан, и Калинин тоже был в форме белогвардейца. Степану второй раз плеснули на лицо ледяную воду.

— Готовишь его — засмеялся Выдыш.

— Нет, я его пожалею — засмеялся в ответ Резников.

— С чего так? — изумился Выдыш.

Резников не ответил. Зато Степан услышал, как трещат в печи дрова. Стройная женщина средних лет с аристократическим надменным взглядом, проследовала мимо Степана в соседнею комнату.

— Елизавета Павловна — тихо выговаривая слова, произнёс Степан.

Женщина обернулась, посмотрела на него и, передернув плечами, как будто была на морозе, удалилась.

— Закрой окно, тянет — грубо приказал Резников Калинину, тот исполнил указание тут же, переступил через Степана и уселся на стул с высокой спинкой.

— Так что Степан не повезло, недели две не дотянул — саркастически произнёс Резников.

— До чего не дотянул? — прохрипел Степан.

— До своих, до кого же ещё, но может ты станешь героем, хотя, я так не думаю. Твои новые хозяева ещё где-то возле Новониколаевска. На партизан не надейся, сейчас всё перемело так, что ни одна сука сюда не сунется.

— Я и не надеюсь — еле слышно сказал Степан.

— Каждый надеется, ничего с этим не сделаешь. Это нормально Степан. Так устроен человек, он до последнего верит. Конечно, объясняет сам себе, что всё бессмысленно, но пока бьётся сердце, всё равно надеется. Вот эти людишки на улице тоже отчаянно ждут, обращаются к своим красным богам. Очень хочется им услышать, как на окраине села выстрелит винтовка, за ней полоснет пулемёт, и станет капитану Резникову не до них.

— Не нашли того солдатика, что с прапорщиком был, как в воду канул — произнёс кто-то посторонний, появившийся вместе с потоком холодного воздуха по полу.

— Как обращаешься, каналья! — закричал Резников.

— Виноват, ваше благородие! — рявкнул посторонний.

— Обшарьте каждый дом. Спрятала его какая-то сука. Некуда было ему деться, пошёл вон!

— Есть! — крикнул посторонний.

— Подожди, бабу мне, как зеницу ока стерегите, теперь иди — Резников, сбавил громкость, но и этого хватило для Степана.

Он понял, что речь идёт о Соне. От этого ему стало совсем плохо, он попытался подняться на ноги, но Калинин сильно ударил его сапогом в грудь.

— Переживаешь — хорошо, вместе сдохните, сделаю такой подарок. Хотя у меня есть ещё один, но он лично для тебя Степан.

— Готово всё — произнёс Выдыш, появившись в доме.

— Смотреть будешь? — произнёс Резников, Степан, по голосу Резникова, понял, что обращается он к Елизавете Павловне.

— Отстань, ты знаешь, я не переношу этого, тошнит — грубым, чуть низковатым голосом, ответила Резникову Елизавета Павловна.

— Быстрее нужно, солдаты из роты оцепления не довольны будут — напомнил о себе Выдыш.

— Поставь два пулемёта. Что ты скулишь, тебя ещё мне учить — закричал Резников.

— Сделаю — угрюмо ответил Выдыш.

— Позови казаков, пусть поднимут этого. Бабу тоже сюда — обратился Резников к Калинину.

Калинин не ответил, молча покинул комнату. Через минуту появились двое крепких бородача в казачьей форме.

— Поднимите его, и на улицу — спокойно приказал Резников.

Степана поднимали с большим трудом. Он не сопротивлялся, но высокий рост с отсутствием координации делали своё дело.

— Кстати, вот и мой сюрприз. Представься ему — произнёс Резников.

— Емельянов Сергей Иванович — исполнил приказ один из казаков.

— Не узнаешь?

— Никак нет, ваше благородие.

— Впрочем, неважно. Родственничек — это твой.

— Нет в нашем роду таких — замялся казак.

— Нет, значит, будут — засмеялся Резников.

Бородатый казак внимательно вглядывался в лицо Степана. Степан же вспомнил только одно единственное: не было его два года, ушёл и всё, пришёл и не говорил, где был, и что делал — слова бабушки стучались загнанной птицей, подгоняя к горлу тошноту.

Оказавшись на улице, Степан не мог поверить своим глазам. Возле одного из домов, под охраной казаков, топтались не меньше десяти мирных жителей. Они были раздеты до нижних рубашек и портов. Среди них были три достаточно молодые женщины и один мальчик лет десяти от роду. По двору сновали бородатые и не очень казаки, несколько солдат в обычной полевой форме, но все они имели неприятные лица, в которых Степан улавливал незримое, но всё же чётко осязаемое дыхание скорой смерти. Догадка ужаснула ещё больше. Один из казаков (похожий на его прадеда) наполнял водой большое количество ёмкостей, в виде вёдер, ушатов и тому подобного. Степан не хотел верить в то, что задумал Резников. Выдыш, как и приказал Резников, поставил два пулемёта, отделив от рядовых солдат место казни. Возле пулеметов, что естественно, тоже были казаки. Иней от горячего дыхания и сильного мороза опутывал их усы, бороды. Прадед слился с другими, и Степану стало от этого немного легче, но тут же появился молоденький прапорщик с угрястым лицом, в сопровождение двух солдат, один из которых показался Степану знакомым.

— ""Варенников"" — вспомнил Степан.

Вели Соню. Она была в простом платье. Босыми ногами ступала прямо на снег. Её волосы снова показались Степану короткими, а глаза светились той же неотразимой красотой. Она, увидев Степана, улыбнулась, как бы тяжело, не было ей это сделать. Степану хотелось провалиться сквозь землю.

— ""Что я наделал, что я наделал"" — грыз он сам себя, пока Соня двигалась ему навстречу.

Самый страшный сон не смог бы сравниться с тем, что начало происходить в реальности. Зимнее солнце, не согласившись с задуманным, покинуло небосвод, и этим лишь помогло усилиться и без того крепкому морозу. Пар валил из-за ртов помощников Резникова. Сам он стоически находился на открытом воздухе без намека на головной убор. Короткий полушубок был расстёгнут. Мороз был бессилен повлиять на Резникова. Приговоренные к смерти люди окончательно закоченели. Мальчик всё время плакал, кто-то из мужчин начал громко молиться, за что тут же получил удар по губам, от этого его лицо окрасилось алой яркой кровью, она стекала каплями на белый снег, и Степан, привыкший к крови, всё одно отвернулся с чувством бессильной неприязни. Соня, к тому времени, стояла рядом с ним, сжимала в своей небольшой ладошке его руку, а поверх них дымили печи нескольких домов, которые и окружили их в своеобразный капкан.

То, что началось дальше, лучше было не наблюдать. Крестьян, обвиненных в содействии большевистским бандам, замораживали заживо ледяной водой. Теряя объём, она тут же превращалась в разводы, сгустки льда. Чистого смертельно холодного. Этот лёд беспощадно затягивал к себе обреченных и они ослабленные, обессиленные быстро следовали в ледяное царство, отдавая во власть мороза своё последнее теплое дыхание, которое слабым паром недолго держалось на воздухе, затем исчезало. Пришедшее ему на смену, смешавшись с уже слабыми проклятиями, жутким надрывным воем, тихим плачем, было с каждым разом ещё слабее, и морозу, льду уже не составляло особого труда, чтобы окончательно поглотить последние вздохи.

Палачи, напротив, разогревались всё больше и больше. Смертельное действо предавало им азарта, с ним приходил жар, возбуждение. Матом, криком горели глаза. Давно были брошены рукавицы, потеряны перчатки. Выдыш всё время курил. Между затяжками он громко, сурово кричал низким отрывистым голосом.

— Быстрее! Быстрее! Что возитесь сволочи!

Резников через несколько минут потерял интерес к казни и, отойдя в сторону, смотрел на стену морозного притихшего леса. Степан с неприязнью подумал о том, что Резников думает о чём-то своём. Тепло от ладошки Сони исчезло, и сейчас Степан отдавал ей своё тепло. Глаза Сони были закрыты. Она не могла смотреть, но слышала и слёзы скатывались из её глаз. Быстро замерзали, застывали на щеках.

13.

Отец Кирилл напрасно ждал Степана на берегу озера. Он сидел уже больше двух часов. За это время изменилась погода, появился неприятный ветер. Снова по коже отца Кирилла пополз холод.

— ""Как и тогда, ни к добру это"" — подумал отец Кирилл и переменил место ожидания, пересев так, чтобы ещё лучше было видно дорогу. Долго смотрел на открывающуюся пустоту, всё ещё надеясь увидеть фигуру Степана, приближающегося к нему быстрой походкой.

Степана не было. Озеро покрылось холодной рябью, за ней появилась волна, а на волне одиноко болталась лодка, чёрная, старая и совершенно пустая. Её бросало из стороны в сторону, она то приближалась, то удалялась от отца Кирилла.

— ""Пасечников"" — пронеслось в мозгу отца Кирилла.

Испуганные глаза, переживающие всё вместе, всё в одном наборе; страх, ненависть, бессилие — смотрели на отца Кирилла через прямоугольную щель, вырубленную в нижнем бревне сруба. Ещё ниже шёл кирпич каменного фундамента, добротного и самого видного дома местного купца Варламова.

Пасечников смотрел, сжимая в руке револьвер, с двумя патронами в барабане. Одетый в солдатскую шинель, сильно обросший жесткой рыжеватой щетиной. Ему было холодно, пробирал сильный озноб, и какое-то время он старательно целился в Резникова, через всю ту же щель.

Перестал дышать, слился в одно с коротким дулом пистолета. Дрогнули пальцы перед последним движением. Застыла доля секунды, но по воле злой иронии, Резников сделал шаг в сторону быстро и резко, как будто что-то почувствовал. Все старания Пасечникова превратились в пустоту. Не было у него другой позиции. Он закрыл глаза, сжал челюсти и свободную от пистолета руку в кулак. Просто боялся закричать, не выдержать напряжения. Ответить воем на издевательство, фатальное невезение, что приготовила для него судьба.

Несколько секунд, в них плачь и стон. Слёзы бога, выпадающие морозным инеем, и дыхание замерзающего льда, который, не подозревая того, становился в глазах Пасечникова проклятием вечности. Застывающей прямо здесь, остановившейся перед ним, чтобы он смог её увидеть и запомнить на очень долгое время.

— София Алексеевна, Степан Владимирович, но как же так, но как же так — шептал Пасечников.

— София Алексеевна, не может так быть.

Пасечников тихо шептал сам себе, а через его глаза отец Кирилл уже видел другую картину.

Сначала была долгая ночная метель с закрывшим всё небо снегом. Круговерти, через которые нет метра пространства, отсутствует шаг. Ночь отпустила вожжи, но утро, успокоив непогоду, не могло исправить её последствия. Люди теряли темп, и, хотя были они молоды, и, хотя они старались, но усилия требовали времени. Оно же не хотело изменить свой ход, учесть обстоятельства, по которым пытались эти люди опередить его.

— Чёртова метель, проклятая сука — выругался высокий мужчина с округлой бородой, одетый в длинный тулуп, в его руках была винтовка.

— Если бы по чистому, может быть и успели — произнёс низкий коренастый мужик, на лице которого были видны лишь жесткие торчащие неровно усы.

— Всё равно, давайте на Яровое — произнёс высокий.

Отряд поздно получил информацию. Непогода помогла Резникову. Смерть получила свою дань в полном объёме, а заходящее в глазах Пасечникова зимнее солнце видело лишь окоченевшие трупы на белом снегу.

...Отец Кирилл вздрогнул. Пасечников бродил между мертвыми. Аккуратно, нежно прикрывал чем-то трупы двоих, — мужчины и женщины.

— ""Нужно идти""— подумал отец Кирилл, но всё ещё на что-то надеясь, продолжал сидеть возле им самим когда-то обустроенной могилы Резникова и Выдыша.

— Ну, вот и всё, Степан — дружелюбно с наигранной улыбкой на лице проговорил Резников.

Степан не ответил. Он смотрел на казненных людей. Страха не было, не было и отвращения. Зато было осознание, чёткое определенное. Ещё он боялся лишний раз смотреть Соне в глаза. Тяжкое испытание, подошедшее ни ко времени, и хоть время заканчивалось прямо на глазах, он по-прежнему чувствовал бешеную досаду, она и не давала приблизиться к Соне. Одна часть сознания понимала, что он должен сделать сейчас, а другая упрямо сопротивлялась. Было ей безразлично на стоявшую в двух шагах смерть, которая усмехалась глазами Резникова, которая блуждала в апатии Калинина, которая ожесточенно, сливаясь с белизной, маячила на мрачном лице Выдыша.

— Степа, посмотри на меня. Не отворачивайся от меня — еле слышно, теряя последние силы, прошептала Соня.

— Я погубил тебя, Соня — произнёс Степан, чуть громче.

Резников расслышал его слова и не замедлил вмешаться.

— Я бы поспорил, кто кого погубил.

— Это не так, Степа, и ты должен знать, должен понимать — сказала Соня.

Её глаза устремились к заходящему красному солнцу. Из-за рта Резникова шёл пар. На волосах поблескивал серебряный иней. Кисти рук были красными, а глаза продолжали смеяться, испытывая несказанное удовольствие. Степан крепко сжал руку Сони, преодолев преграду, долго не отводя глаз, смотрел в её глаза, потянулся поцеловать её губы. Резников терпеливо позволил им слиться в последнем поцелуе.

— Ну, всё хватит! — закричал он через полминуты — Я и так слишком добр к вам. Останусь таковым и дальше. Вас просто расстреляют, достойная смерть.

Резников отошёл и взмахом руки подозвал двух казаков.

— Стрелять не будешь? — спросил он у Выдыша.

— Замерз уже, мать твою — пробурчал Выдыш, это означало, что стрелять он не намерен.

Двое бравых казаков, одним из которых был прадед Степана, подбежали к Резникову, вытянулись по полной форме. Тот от чего-то долго смотрел на них, затем, не произнося слов, махнул рукой одному из них, тот быстро удалился, оставив прадеда в одиночестве.

— Капитан! — закричал Резников.

Пошатываясь, подошёл Калинин.

— Слушаю — произнёс он непринужденным дружеским тоном.

— Поучаствуй — так же мягко сказал Резников.

— Люблю, мать его, символизм, просто обожаю — добавил Резников.

Калинин взял у ближайшего к нему казака винтовку. Прадед был уже наготове.

Глаза Степана застыли в одной точке. Рука ещё крепче сжимала маленькую ладошку Сони. На поясе прадеда, как ни в чем не бывало, висела знакомая Степану шашка. Она не подходила к форме одежды, была лишней, или так казалось Степану от того, что он знал её, знал, что она принадлежит Резникову. Но шашка, уверенно отражая от себя зимнее солнце, мелькая белым, болталась на поясе его прадеда.

Чёрные глаза. Чёрные дула винтовок. Учащенное дыхание Сони, и неслышное, незаметное биение собственного сердца.

— Кончай — голос Резникова, — и эхо, бесконечное эхо, между словом и выстрелом.

Выстрелы на мгновение оглушили. Боль с чернотой оборвали вздох. Соня упала сразу, а Степан ещё старался оставаться на ногах. Стрелявший в него прадед не попал в сердце. Степан захлебывался кровью, ноги подкашивались. Раздался второй выстрел. Степан уже не видел, кто из них стрелял. Он бросился следом за Соней, но попал в полную темноту, где остановился, замер...

14.

Холодная вода заставила Степана прийти в себя. Грязный пол стал первым, что увидели глаза. Затхлый запах наполнил легкие, из которых вырвался с болью кровавый кашель. Видеть он мог только на очень близком расстоянии, дальше всё сливалось во что-то туманное. Пропадало и сильно давило на кружившуюся голову. Кровь наполнила рот, Степан пытался её сплевывать прямо на многослойные наросты грязи.

— Не вышло Степан. Ничего у тебя не вышло. Неужели ты так ничего и не понял — произнёс голос Резникова.

Голос звучал в отдалении. Степан с большим трудом различал слова и, несмотря на предсмертное состояние, всё же попытался ответить, только из этого ничего не вышло. Звуки обрывались. Слова не могли сложиться во что-то целое.

— Не нужно ничего говорить. Куда лучше в свои последние минуты послушать меня. Нет, и не было, и не будет такой силы, которая сможет противостоять естественному ходу событий. Да, Степан, укладу жизни, тому, чем определенно жить жалким людишкам, чем будут жить они с начала и до скончания веков.

Степан уже не пытался ответить и не потому, что послушал совета голоса Резникова, а от того, что начал различать предметы. На какое-то время его зрение сумело сфокусироваться и, хотя было расплывчатым, но он видел, то чего видеть был не должен никогда. Нежилая обстановка заброшенного дома не изменилась. Никуда не делась грязь, ветхость и чудовищная затхлость. Всё оставалось на своих местах, и лучи уходящего в сторону озера солнца ещё проникали сквозь толщу пыли на старых стеклах. Падала какая-то тень в один из углов, но не было Резникова, не было Выдыша, Калинина. Были другие, совсем иные люди. Их лица не имели ничего общего со знакомыми очертаниями его недавних товарищей. Их одежда источала от себя жуткое мракобесие. Темные бороды с чёрными глазами, неторопливые жесты, и полное, странное несоответствие разрушающегося дома, привычного времени, и тех, кто был перед Степаном.

— Каиафа — произнёс Степан, удивленно.

Голос Степана, его интонация были похожи на что-то детское, испуганное. Могло показаться, что он на какие-то секунды забыл о том, что от смерти его отделяет минута, коротенькая, может и ещё короче. Но тот, к кому он обратился, не ответил, не стал ничего говорить Степану, зато жёстко произнес, обратившись к одному из своих соратников.

— Убей его! Он должен умереть!

Степан успел подумать о самом несуразном. Кто из них, кто? Кто Калинин? Кто Выдыш? Один из тех, кто остался неопределенным, взял пистолет. Елизавета Павловна, превратившись в истлевшую мумию, безразлично смотрела на Степана пустыми глазницами, почти обнаженного черепа. Еще был громкий хлопок, удар.

Эпилог.

Роман уже несколько раз рассматривал старые фотографии. Сидел тихо, подставлял их обороты под настольную лампу, чтобы лучше разобрать стертые временем надписи. Ещё была у него большая, старая лупа в чёрном корпусе с длинной ручкой. К ней он прибегал, когда совсем было невозможно что-то прочитать, но и она частенько оказывалась бессильна, помочь ему разобрать; подписи, пожелания, адреса, обозначения. Главную проблему представлял из себя карандаш. Там, где рука, не думая о Романе, наносила своё послание им, было совершенно невозможно что-то прочитать.

Роман не заметил, как за его спиной появилась мать.

— Что опять смотришь — спросила она, и без того прекрасно видя, чем в эту минуту занят он.

— Мама, хотел у тебя спросить. Раньше вот этой фотографии не было. Откуда она появилась?

Роман дал в руки матери старую пожелтевшую фотографию. На ней были запечатлены двое. Бравый прапорщик белой армии, рядом с ним красивая молодая женщина. На обратной стороне была надпись, всё тем же простым карандашом.

""Степан Владимирович Емельянов и София Алексеевна Емельянова. На добрую память, Степану Степановичу Емельянову, осень 1919 года""

— Мам, смотри этот офицер, он же вылитый дедушка. Похож, как две капли воды. Но здесь написано, что эта фотография предназначена, как раз ему. Он же родился в 1972 году, как это может быть?

— Не знаю, сынок — ответила Роману, мама.

— Ты уже видела эту фотографию?

— Да, я её сюда положила. Нашла случайно в документах, бумагах от дедушки твоего оставшихся.

— Мама, дед тебе говорил, что его прадед был казаком. Помнишь, ты мне рассказывала?

— Да, сынок.

— Он ещё говорил о нём: два года его не было, неизвестно, где он был, а когда пришёл то сказал: никому ничего не говорите. Но и без того никто ничего не знал. Получается, он деду по отцовской линии предок.

— Получается так — ответила мать.

— А эти, кто тогда?

— Не знаю, может по материнской линии или как.

— Тогда почему фамилия одинаковая?

— Всякое сынок бывает

— Мы на кладбище поедем?

— Послезавтра, обязательно, все-таки родительский день.

— Мама, а убийц деда так и не нашли?

— Нет, сынок. Они сказали, что он сам застрелился. Только вот не было у него никогда пистолета, и в село Яровое он никогда не ездил...

В полной тишине, в непроницаемом мраке, Степан слышал голос. Тот говорил чужим неизвестным языком, но Степан к собственному удивлению всё хорошо понимал.

Прошло несколько минут, Степан очнулся, его взору открылась дивной красоты картина летнего заката. Волшебством прекрасного звенел тихий недвижимый воздух. Падал на него красный отсвет заходящего солнца. Впереди было озеро, за ним стояла стена леса. На самом берегу сидели двое. Были они к Степану спиной, но он точно знал, что они его ждут, и полной грудью вдыхая кристальную чистоту, он поспешил к ним. Молодой парень и седой долговязый старик лишь улыбнулись, когда Степан оказался возле них.

— Я же говорил тебе, что встретимся — произнёс Степан, обращаясь к молодому парню.

— Если бы сказал тебе тогда, не поверил бы — ответил парень.

— Путь нужно пройти. Отшагать свои вехи. Перебороть в себе всякое искушение и даже если кажется оно непреодолимым, то всё равно нужно идти к свету. Никакие преграды не могут остановить того, кто открыл глаза, того, кто увидел свет. Тьма она внутри, нет ей места снаружи. Изнутри уйдёт, значит, нет больше для неё пристанища. Растворится она — произнёс старик, внимательно глядя в глаза Степана.

Волшебство продолжало находиться возле них. Ласкало кожу, проникало легким воздухом внутрь, а они ещё какое-то время сидели теперь втроём. Вода замерла ни одного всплеска, ни одного шороха, только отражение уходящего дня на чистой поверхности стояло перед их глазами.

— Иди к ней, она ждет тебя — проговорил старик, обратившись к Степану.

Степан обернулся. На пригорке возле двух красивых раскидистых пихт стояла Соня, одетая в простое крестьянское платье. Её волосы были заплетены в длинную русую косу. Он вскочил с места, пошёл быстро, затем перешёл на бег. Они обнялись.

— Я ждала тебя — произнесла она, целуя его в губы.

— Я пришёл Соня. Я вернулся к тебе.

Поцелуй прекратил на пару минут течение времени. Оно остановилось, слилось с закатом, что-то шепнуло двоим на берегу. Тот, кто был старше перекрестился первым, молодой последовал его примеру.

Степан и Соня продолжали целоваться. Были они совершенно одни на всей огромной планете, помогала им тихим шуршанием хвоя пихт, всё дальше уходило солнце, оставляя лишь отсвет.

— И нам пора — произнёс старик.

Молодой парень поднялся. Старик, опираясь на палочку, пошёл впереди. Шли они вдоль озера.

Когда фигуры Сони и Степана стали уменьшатся, старик остановился и ещё долго смотрел на них. Одинокая слеза скатывалась по морщинистой коже, за ней следовала вторая, третья, но старик не старался их утереть. Молодой парень же спокойно ждал и смотрел в ту же сторону.

— Лучше поздно, чем никогда — произнёс старик, и они двинулись дальше, скрылись в наступившем вечере, оставив Степана с Соней окончательно наедине с остановленным временем и кружившейся под их ногами планетой.

Май — Август 2018 года.