— Мне не кажется! — я радостно поднял руку, понял, что никто не торопится присоединиться, и опечаленно ее опустил: — Хорошо, это был мой план, вы все умрете. Кроме Миля.

А потом осознал, что молчали они далеко не из трепета.

— Зачем этого светлого вообще пускают на военные совещания? — презрительно спросил Олвиш. — Миль, дайте ему клубочек, пусть посидит в углу, повяжет что-нибудь.

Матиас злобно уставился на него, но Миль успел раньше:

— Это тонкий инструмент совершенной настройки, который непозволительно хватать руками светлых. Но вам, Олвиш, непозволительно прикасаться к нему даже в мыслях!

— А почему только "кроме Миля"? — нездорово блестя глазами спросил силуэт Нэттэйджа. — Наш магистр, почему вы столь избирательно светлы?

Эршенгаль созерцал происходящее с невозмутимым видом. Возможно, сейчас он получил ответ, почему в темной гильдии все идет так, как идет. Шеннейр не вмешивался, погрузившись в переговоры по браслету и давая высшим выплеснуть эмоции. Ожидая, когда слова Гвендолин потеряют силу. Темный магистр не советовался — он доносил свое решение.

— ...А ведь из-за вас мы в таком положении, из-за вас мы лишились столько сильных магов, Олвиш! Взять хотя бы Юлию Элкайт — неужели ее нельзя было использовать более рациональным способом, чем убить?

Интересно, есть ли вообще темы для разговора, которые Нэттэйдж не сможет перевести на Юлию Элкайт? Наверное, там же, где темы, которые Миль не сможет перевести на меня.

— Уж ты-то мечтал об этом!

— Всегда на страже сестринской чести, Олвиш? Вы так страдаете сейчас, но почему тогда вы не сделали ничего, чтобы ее спасти?

— Но ведь и вы, Нэттэйдж, ничего не сделали, — с улыбкой вмешалась Гвендолин.

Нэттэйдж уставился на нее с болью — такой, которая у обычного человека казалась бы искренней:

— У меня неполадки со связью. Мои извинения, — и отключился.

Шеннейр со стуком положил браслет на стол и объявил:

— Потом я и светлый магистр отправляемся в Заарней. Кто-то должен обеспечить нам безопасный проход через врата.

В тишине, наступившей в палатке, был слышен посвист ветра в тенте. Я поневоле позавидовал Шеннейру: мне для объявления этого решения потребовалось бы закатывать длинные монологи.

Для отдыха мне предоставили одно из зданий дозорного пункта. Свет знает, что было здесь раньше, может быть, склад, но внутри прибрались, прикрыли выбитое окно тканью и окружили стены большой светлой печатью, которая отсекала шум и темную магию. Радиально расходящиеся оси печати были поразительно ясны и красивы, но даже она не могла помочь. Я просыпался, думал о черном футляре и снова погружался в тревожные видения. Я не взял с собой те прекрасные бесконечно вредные таблетки, которые давали пустой, но глубокий сон, и пусть Миль был в лагере, но время на общение с ним вышло.

Мой сон был красным, полным осколков и черных зубьев, перетирающих между собой ясное сознание, надсадного воя ленточной пилы, вгрызающейся в височную кость, разрывающей мягкий мозг железными крючьями, гнездясь в центре головы комком колючей разрывающей боли. Я чувствовал запах крови и железа и ощущал их на языке, когда открывал глаза.

Подушка пахла пылью и травами, мятой, ромашкой и чабрецом. Возможно, я вновь ловил сны Матиаса, но сны Матиаса всегда были о Матиасе и ни о ком ином. Возможно, северные планируют нападение раньше, чем мы ожидали, и я чувствую это?

Переговорный браслет с трещиной, пересекающей перламутровую поверхность, нравился мне куда больше. Всегда приятно, когда разрушается нечто красивое.

— Чего? — хрипло и резко отозвался Шеннейр. Удивительно, но он звучал разбуженным — мне казалось, что Шеннейр, как и Миль, всегда на ногах.

Я отключил связь.

Снаружи у порога была начерчена заметная линия, за которую, очевидно, не рекомендовалось переступать, и охранительная печать у входа. Светлые старались мне помочь, но они не могли.

— Когда уже наступление? — спросил я у темноты, и Эршенгаль вышел к порогу, встав за линией.

— В четыре утра.

— Шеннейр велел меня развлекать?

Замечание было неуместным, и я это понимал. Даже если Шеннейр на самом деле приказал меня контролировать и не позволять бродить по лагерю по ночам. Я поднял голову к черному небу, ловя моросящий дождь, и честно признался:

— Иногда мне кажется, что я схожу с ума.

— Иногда нам всем это кажется, — без удивления ответил боевой маг.

Площадку для ритуала почти расчистили, и теперь вместо деревьев там стояли четыре высоких колонны. На вершине одной из них маячил Матиас и что-то привязывал. Темные не выдержали осознания, что всю работу должны проделать сами.

Находиться рядом с Эршеном было приятно. В нем не было ни той нездоровой кипучей энергии, что заставляла постоянно действовать Шеннейра, ни пустых и выжигающих разум эмоций. Его спокойная обстоятельность подкупала. Эршенгаль крепко стоял на земле, а я, должно быть, действительно сходил с ума.

— Я узнал, что раньше светлые печати гармонизации стояли на всех полях и в городской черте. Наша земля цветет и плодоносит только благодаря безмерно влитой светлой магии. Это самая хранительская магия из всех. Часть камней мы уничтожили... под влиянием эмоций, зря, — Эршенгаль протянул мне сложенный вдвое листок. — Я перерисовал это с камня, который вмуровали в фундамент арсенала Мэйшем. На такой основе здания стоят крепче. Может быть, вам будет интересно. Это только часть, но приемы построения тоже важны.

Тщательный, но неуверенный чернильный рисунок напоминал крыло бабочки. Я представил, как Эршен сначала изучает магию хранителей, потом ищет, куда темные дели разрушенные рунные камни, а потом переводит полустертый узор с камня на бумагу, и на мгновение остро пожалел, что Эршенгаль не мой учитель.

Бесполезные затраты времени и сил. Удивительно, что он запомнил слова Шеннейра про достижение гармонии, и пытается передать информацию так, чтобы я принял помощь.

— Вам не надоело?

— Наставнику не может надоесть, — скупо отозвался он, словно повторяя давно известную истину. — Тот, кто меня обучал, говорил — если у ученика не получается, учитель должен приложить больше усилий. Повторить пример два раза, десять раз, сотню раз.

Ну что же. Талантливые темные не брались из ниоткуда. Если Эршенгаль какое-то время возился с молодняком, то неудивительно, что методы Шеннейра вызывали у него чисто профессиональный протест.

— Каким был тот, кто вас обучал?

— Очень терпеливым, — Эршенгаль коротко улыбнулся, а потом поднял руку и, помедлив, очертил в воздухе спираль: — Вы считаете, что каждый маг способен на любые печати. Когда я сказал это наставнику, он показал мне это... эта печать называется "водоворот". Не слишком сложная. Не слишком затратная. Она способна затянуть и разорвать любую эквивалентную по мощности защиту. Никто, ни самый сильный, ни самый умелый, не способен ее сотворить. Кроме одного человека. Ваш магистр, Ишенга, использовал ее на спор.

Я постарался навсегда запечатлеть в памяти быстро гаснущий рисунок. Мой магистр, Ишенга, мертв. Никто не научился этой печати. Теперь она полностью утеряна. Еще один исчезнувший осколок прошлого.

Мелкая дождевая морось перешла в снег, и я подставил ладонь под падающие с неба белые крупинки. Снег становился все гуще и гуще и скоро покрыл землю тонким белым налетом. Холоднее становилось буквально на глазах: теперь при дыхании изо рта вылетали облачка пара. Вообще с погодой на западной границе были неполадки, и несмотря на расцвет весны, деревья стояли без листьев.

— А вы уверенно идете вверх, Эршенгаль, — я запоздало вспомнил про совет и Мэйшем. — Поздравляю.

Он замешкался:

— Я привык исполнять приказы. Но с тех пор как я встретил вас... с тех пор, как все началось... Я увидел, что мой магистр — не недосягаемый идеал, а такой же несовершенный человек. И это заставило меня уважать его еще сильнее. Я увидел, что обычный несовершенный человек способен менять мир. А значит, что-то изменить могу я.

Голос боевика окреп, наливаясь сталью, а выражение лица стало холодным и жестким. В нем больше не было той опустошенности, которая зацепила меня при нашей первой встрече, и я затруднился обозначить то, что пришло на смену. Темный маг и темный маг, получивший власть — два разных состояния человека. Эршенгаль набирает силу, и это оказалась пугающая мысль. Возможно, передо мной стоял мой будущий враг.

Возле поломанной боевой машины, беспокойно косясь на мертвых заарнов, возились светлые. Половину механизма они уже разобрали, обнажив машинный мозг с пятнами некроза и воткнутыми в него штырями управления, и были не совсем уверены, что сумеют собрать все обратно. По крайней мере, как было. Через поляну шла Бринвен, таща с собой канистру с кровяной смесью, и на ходу жевала черные пастилки. Завидев нас, она остановилась как вкопанная, излучая враждебность. Странно; мне показалось, что после происшествия в лагере боевиков светлые начали неплохо ладить с Эршеном.

Но Бринвен не отличалась мало-мальской способностью ладить с темными. Ее неспособность к адаптации раздражала; эмпатическая связь требовала помочь, защитить, но у меня не было никакой возможности это сделать, что раздражало еще больше.

— Что тебя беспокоит, Бринвен?

— На границе растут кедровые рощи. Им сотня лет. Это было ценное сырье для посохов, — уклончиво ответила она, не отводя взгляда от вежливо отошедшего в сторону Эршенгаля. — Как у него хватает совести говорить с вами?

От леса в приграничной полосе действительно осталось одно название. Но кому это важно; в моем представлении знание Шеннейра о породах деревьев ограничивалось одной, дерево породы "дерево".

— Все в порядке?

— Почему вы всегда расспрашиваете только меня, магистр? — спросила она, и я сразу нашел в подчиненных, которые не задают вопросов, множество плюсов.

Мне нравилась Бринвен, ее прямодушие и боевой настрой. Но мне казалось, что именно поэтому она скоро умрет. Ничего было не в порядке.

— Так нужно, Бринвен, — я дал себе зарок придумать более вменяемое объяснение, и кивнул на пастилки: — Вкусно?

Так значит, светлые отстояли право не только на полезную, но и на съедобную пищу. Бринвен неожиданно смутилась и спрятала пастилки в карман.

— Спасибо за защитную печать, — я постарался сгладить неловкость. Не думал, что похож на магистра, который отбирает еду у подчиненных. — Мне удалось хорошо отдохнуть. Ты становишься заметно сильнее.

Она смутилась еще больше, но правдивость перевесила.

— Это не моя заслуга, — искренне и как всегда рассудительно сказала Бринвен. — Действуют стимуляторы.

Кайя лежал рядом с костром, на земле, подложив под голову куртку, и рассказывал собравшимся вокруг светлым и темным одну из своих историй. Вот уж чья адаптация не вызывала беспокойства: я постоянно видел его то в одной компании, то в другой. При этом Кайя филигранно ухитрялся избегать нежелательных встреч, что с Шеннейром, что с любым высокопоставленным темным. Этим он напоминал Иллерни; еще в Иве я для развлечения приказал Иллерни и Кайе найти друг друга для передачи важного послания, и они не смогли это сделать.

— ...и чтобы скрыть незаконную вырубку, они вырезали на коре тайные знаки, развешивали по деревьям мертвых животных, делали ложные темные алтари, и так запугали жителей, что те носа боялись сунуть в лес. Нас вызвали спасать деревню, которую атакуют темные силы... — завидев меня, он сразу же оборвал рассказ и встал, кратко поклонившись.

— Так вы все-таки пропустили их через лесопильню? — нетерпеливо спросила совсем юная темная волшебница. — За то, что посмели притворяться темными?

— Отправили по суду на общественно-полезные, строить седьмой блок в Семицветье, — Кайя даже не повернулся к ней, продолжая смотреть на меня.

— Светлые всегда были неоправданно жестоки...

— Стимуляторы, — я остановился в простенке, защищенном от чужих взглядов, и нехорошо уставился на бывших изгнанников. — И как давно вы подсели на наркотики?

Это был великолепный вопрос, как ни посмотри.

Иллерни передал мне красивый футляр с прекрасным содержимым. С чего я взял, что что-то подобное не дали светлым? Немного вреда для здоровья в обмен на силу. Вы же хотите порадовать своего магистра, наивные светленькие маги? Спасибо, что это всего лишь пастилки, а не таблетки, не шприцы с ампулами, и не блокиратор, потому что если бы это был блокиратор...

Я не знал бы, что мне делать.

Я ощущал себя Шеннейром.

Светлым не нравился ни допрос, ни мой настрой.

— Мы отстаем в мастерстве, магистр, — глаза Бринвен были темны и зелены как поросший мхом колодец; широко раскрыты и столь же лишены колебаний. — Люди не могут ждать. Люди не должны умирать из-за того, что мы будем трястись за свое благополучие. Эти зелья приводят мысли в порядок. Позволяют думать лучше.

— Даже темные не умирают от стимуляторов мгновенно, — цинично пожал плечами Кайя. — Некоторые живут очень долго.

— И кто еще их принимает?

Магистр должен быть уравновешенным, спокойным и снисходительным к чужим ошибкам. От картины, как Бринвен или Кайя раздают черные пастилки подчиненным в порядке очереди, мне захотелось убивать.

Они даже возмутились:

— Мы не позволили никому, но если вы прикажете...

— Внутренняя служба сначала держала вас на жесткой диете, а потом выдала яд, который в подготовленном организме действует быстрее. Темные подцепили вас на крючок. Что будете делать, если завтра вам откажутся давать новую порцию? На что согласитесь?

Как я мог хоть на мгновение поверить — даже не в то, что темные желают помочь, а в то, что они просто перестарались с исполняемой задачей? Нельзя мясо, нельзя мед, вред, аллергия, мы всего лишь хотим вам помочь. Любое лекарство из рук темных — яд.

— Наши цели важнее, чем сиюминутный ущерб...

— Вы повелись на сиюминутную выгоду. Вас слишком мало, вы слишком слабы и неумелы, и вы ни на что не повлияете, даже если все накачаетесь стимуляторами! — я загнал ярость глубоко под ментальные щиты, и сдержанно выдохнул: — ...простите.

Время упущено. И обращаться с претензией к Нэттэйджу бесполезно — он извинится, кого-то накажет, перестанет снабжать зельями или продолжит снабжать зельями, случившегося не исправишь. В чем-то изгнанники были правы: на войне не выбирают средства. Бринвен и Кайя не выглядели больными, но это была коварная болезнь. Им не будет плохо, пока они принимают зелье, им будет плохо, когда попытаются бросить.

Но даже в худшем случае — я найду новых людей. Незаменимый здесь только Шеннейр. Только Шеннейр готов исполнять мои планы.

— Мы просто пытаемся быть менее бесполезны, чем мы есть, — теплая улыбка Кайи промораживала до костей. — Ваша ноша тяжела, магистр; и те чувства, что вы прячете от нас... Я знаю, что вы всего лишь не хотите, чтобы мы чувствовали вашу глубокую душевную боль.