Зверь лютый Книга 28. Приступ

* * *

Я уже говорил о традиции использовать однажды выбранное место по его первоначальному назначению. "Дома новы да предрассудки стары". И локализации — тоже. В начале 18 в. здесь построят одноэтажный каменный дворец типа барак. В середине века — добавят второй этаж, в 19 в. ещё и манстарду надстроят. Так — в РИ.

Пока обычное деревянное, полубоярское здание с пристроенной домовой церковью.

* * *

На крышу взбирается мужчина, садится на конёк, чего-то орёт вниз. На гульбище распахивают двери, оттуда горохом высыпает толпа народу, преимущественно в чёрном. Растекается по гульбищу, выплёскивает на крыльцо. В дверях какая-то заминка, потом выносят здоровенный двухметровый золочёный крест. Следом появляются три-четыре, подвешенных на горизонтальных палках, хоругви. Прикрыв иконами в кивотах животы, валит следующая группа. Вся толпа вспыхивает огоньками свечек в руках.

Красиво: россыпь огоньков отражается в разном дорогом и блестящем. Лучше, чем зажигалки на рок-концерте. А отсветы плящущих неподалёку пожаров придают пейзажу богатую цветовую гамму.

Крупный мужчина в золочёной робе и круглой белой шапке с золотым крестом на лбу и жемчужными подвесками под верхним ободком, вздымает красиво изукращенную блестяшками палку с перекладинкой на верхнем конце и что-то кричит.

Экспрессию вижу. А слов не слышу: гремит набат, вспыхивает соседняя усадьба, вопит вливающаяся на площадь толпа.

Мужина в жемчугах мне знаком. Днём на стене видел, когда покойника продавал. Митрополит Киевский Константин Второй. Так какое масло они с Поликарпом, игуменом Печерчским, не поделили?

Люди не обращают внимания на моих гридней, развёрнутых у Софии, не замечают кыпчаков Алу на верхнем конце площади. Всё внимание на золотые кресты. Впереди на крыльце — здоровенный, в рост человека. Чуть сзади, на белой шапке с жемчугами мужчины с посохом — маленький. Толпа растекается вдоль забора, прижимается, поворачивается к нам спиной, забор с треском валится. Люди бегут во двор, но не проскакивают по бокам терема вглубь, а толпятся возле крыльца, забегают сбоку, к стенам, многие становятся на колени, сдёргивают шапки, крестятся.

На крыльце начинают петь. Псалом какой-то. Обжемчуженный дядя багровеет от напряжения: старается кричать громче, машет своим посохом — дирижирует. Масса народа подхватывает, начинают подниматься с колен, разворачиваться к нам, а я узнаю, наконец слова. Сладкопевец Давид:

"да будут дни его кратки,

и достоинство его да возьмет другой.

Дети его да будут сиротами,

и жена его — вдовою.

Да скитаются дети его и нищенствуют,

и просят хлеба из развалин своих.

...

Да облечется проклятием, как ризою,

и да войдет оно, как вода, во внутренность его

и, как елей, в кости его.

Да будет оно ему, как одежда, в которую он одевается,

и как пояс, которым всегда опоясывается.

Таково воздаяние от Господа врагам моим

и говорящим злое на душу мою!".

Вот даже как? Ну уж нет ребята, вы первые начали. А пояс и одежду себе — я и сам выберу, без ваших советов.

Детям вашим я сиротства не желаю. И хлеб они у меня получат. А вот вы... получите заслуженное. Было время — вы разбрасывали камни. Теперь камушки назад приехали.

Мы с Алу остаёмся вдвоём посреди стремительно пустеющей площади. Очищающейся он наших, заполняемой по краю Митрополичьего двора местными.

— Давай к своим. По моей команде закидать стрелами.

Алу уже толкает коня, но я успеваю ухватить подвод.

— Третий залп — по крыльцу. Чтобы ни одна сволочь оттуда живой не ушла.

Мальчик смотрит на меня потрясённо.

— Но... Иване... это же пастыри! Священники православные!

— Видимость. Обманка. Волки в овечьих шкурах. Христос есть любовь. Эти — призывают к кровопролитию, к истреблению меня, тебя, других. Как называется человек, посылающий людей в бой?

— Н-ну... сотник.

— Вот. Сотники вражеской армии стоят там, на крыльце. Убей их. Убей врагов, чтобы сохранить жизни друзей.

Алу ускакивает к своим, я остаюсь один. Посреди пустого пространства, всё сильнее освещаемого растущими пожарами. Перед толпой, постепенно поворачивающейся, под мелодию сладкоголосого песнопевца, ко мне. Уплотняющуюся, густеющую по линии заваленного заборчика. Под множеством озлобленных, озверелых, от восторга православия и патриотизма, горящих глаз.

Да и пофиг. Ни ваша любовь, ни ваша ненависть — значения не имеют. Мне бы со своими чувствами справиться. А это... покойники перед смертью сильно скрипели зубами. Глисты, наверное.

Я резко вскинул руку с палашом. Развернул, как два дня назад делал Охрим: лезвие горизонтально, острие — в сторону чудака на крыльце. Резкое движение вперёд. Мгновение паузы. Нежный звон полусотни луков Любима, дробот стрел, вопли и стоны падающих. Я ещё держу палаш, а на толпу валится град стрел сбоку: Алу "репетнул" мою команду.

Любим командует уже сам. Сквозь бешеный звон набата, сквозь вопли толпы, ломящейся, бегущей к нам на полусотне метров площади, доносится его спокойный, вежливый, чуть-чуть азартный, полный любопытства и удовольствия от хорошо исполняемой работы, юношеский голос:

— Ложи. Тяни. Пуск. Ложи. Тяни. Пуск...

Стрелы на лук, как и кирпич в стену, ложат. А вот врагов — кладут.

Эффективность фронтального огня (огонь? стрелами?) Любима несколько гасится обилием выдвинувшихся в первые ряды вооружённых, кое-как одоспешенных воинов. Кто в чём. Иной только в нательной рубахе, но со щитом и с саблей. Как из дому по набату выскочил.

Крепкие, толковые, храбрые мужики.

Жаль. Жаль будет их завтра закапывать.

Щиты останавливают стрелы. Но фланговые залпы кипчаков, с правой для атакующей, не защищаемой щитами, стороны — убийственны. Первые ряды, где много вооружённых, обученных, храбрых... выбиваются градом стрел. Стремительно. Неотвратимо. Как выбивает град хлебное поле.

Всё, что только что гордо, грозно, красиво стояло, бежало, кричало, горело священным огнём отмщения и сокрушения, мгновенно превращается в тряпичные кучки на снегу. Лежащие, ползущие, беспорядочно перекатывающиеся с боку на бок, вопящие и воюющие.

Вдруг этот, близкий, понятный, ожидаемый вой боли, сменяется неожиданным, дальним воем смертного ужаса. Третий залп.

Третий залп кыпчаков пришёлся после четвёртого моих. Вовремя. Группка атакующих не добежала десятка метров, один из киевлян уже отводил руку с сулицей, чтобы сбить меня. Но услышав, даже сквозь шум боя, вопль за спиной, остановился, оглянулся недоуменно.

Третий залп. Толпа духовенства, разраставшаяся на крыльце дома митрополита, насыщавшаяся хоругвями, иконами, облачениями... вдруг стала "хлебным полем под градобитием".

Полегли, повалились, рассеялись, расточились. Оставив такие же, как в направленной, натравливаемой ими на меня толпе воинов и гражданских, кучки на снегу. Лежащие, ползущие, скрючивающиеся и скорчивающиеся.

"Взявший меч — от меча и погибнет".

Призывающий других взять меч — аналогично.

Высокий красивый черноволосый парень, диакон, тащивший здоровенный крест впереди, упустил поноску, стоит, качаясь и сгибаясь, сватившись руками за голову, в которой с правой стороны торчит стрела.

Шедший в паре шагов за ним, мужчина в белой шапке с золотым крестом, заваливается назад, его подхватывает под руки, окружают плотным кольцом, тащат назад, к крыльцу, к гульбищу, под крышу, в дом...

Я снова вскидываю палаш горизонтально. Укол в пустоту. Снова залп. Лучники Любима выцеливают самых удачливых, дальше всех добежавших. Но такие уже стоят реденько, часть стрел уходит дальше, в основную массу. И она, эта основная масса, остановившаяся, оглядывающаяся назад, лишившаяся вдруг стимулятора храбрости, аналога сока мухоморов у берсерков, в форме: "Таково воздаяние от Господа врагам моим", вдруг... не понявшая, но ощутившая, что "на бога надейся, а сам не плошай", что "воздаяние от Господа" — не здесь, что всё нужно делать самому, "Аз — воздам" и "Аз — отвечу", поворачивает назад и, всё быстрее, всё массовее, одновременно — всё более разделяясь на потоки, струйки, группки, устремляется... "куда глаза глядят".

Алу и Любим успевают ещё раз скомандовать залп, а я поворачиваю палаш вертикально, остриём вверх, нахожу глазами Салмана, и опускаю клинок вперёд.

Атака!

Но атаки нет.

Салман стоит рядом с колокольней. В этот момент сверху вылетает тело, рушится на землю, и конь Салмана отпрыгивает в сторону.

Не всякий наездник вообще усидел бы в седле при таком скачке. "Чёрный ужас" не падает, но успокоить коня нужно несколько мгновений.

Неожиданную паузу заполняют стрелки — ещё сдвоенный залп. Справа падают всадники замыкающей группы колонны противника. Они развернулись, было, для атаки. Но у них в первой шеренге густо валятся люди и кони, образуется завал. Оставшиеся в сёдлах поворачивают коней назад, на улицу, по которой пришли.

Слева кыпчаки накрывают густую толпу, пытающуюся спрятаться в доме, несущую, сжатыми в давке, и церковников, и мирян. Кипчаки бьют сбоку, под углом — крыша гульбища и крыльца оказывается недостаточной защитой: группа, тащившая митрополита, рассыпается, растворяется в визжащей, воющей от страха, разбегающейся во все стороны, толпе.

Я загляделся на происходящее на крыльце и пропустил момент атаки. Во внезапно наступившей тишине от нейтрализации звонарей на колокольне над нашими головами, после чего общий городской набат воспринимается как шорох морских волн в безветренную погоду, мимо проскакивают наши "конные копейщики". Без копий.

Ну это-то фигня. По сравнению со спешенными уланами, моторизованными гренадерами и 1-м парашютным эскадроном Королевских инженеров.

Бойцы рубят пеших, стоячих и бегущих. "Самое страшное — рубка бегущей пехоты". Что и наблюдаем. Страшно? — Не-а. Отсюда, с седла, с этой стороны клинка... очень даже радостно.

Гонят противника дальше, вглубь двора, часть спешивается, выгоняют людей из главного здания и подсобных помещений. Из овчарни выскакивает вдруг мужик с отсечённой рукой, дико верещит, поливая снег вокруг кровью из обрубка, падает. А один из турманов уже лихо организует запряжку захваченных коней из митрополичьих конюшен в трофейные митрополичьи сани, люди другого начинают таскать барахло.

Лишь бы не запалили. Книги и архивы — выносить в первую очередь.

Не ожидаю сенсаций в переписке с патриаршим престолом. Мда... Но могут быть интересные подробности. Как и в общении с русскими епископами и князьями. Ещё очень любопытствую бухгалтерию посмотреть. Как у них баланс... балансируется. Приход-расход, сальдо-бульдо, скока и откуда... Оч-чень познавательная материя.

Подъезжаю к первой ступеньке. Сивко укоризненно косит глазом: "Когда ты, хозяин, погнал меня по мертвякам на площади ходить — я терпел. Но снова по шевелящимся трупам да на лестнице... перебор".

Пришлось слезть с седла, подняться на пару залитых кровью и прочими человеческими выделениями ступенек. Рядом две пары гридней из второй турмы мечников деловито дорезают раненных и выкидывают за перила. Там ещё две пары сноровисто освобождают покойных от земных ценностей и складируют в штабель.

— Этого оставьте.

Гридни добрались до митрополита. Хорошо его защищали: двое приняли в спины стрелы, закрывая "объект". И все легли кучкой. "Хорошо", но недостаточно.

Толкаю его носком сапога, тело переворачивается, переваливается на следующую ступеньку на спину. Ага, а вот и посох его. Под собой прятал. Телом своим прикрыл от поганых. В смысле: от меня.

Зря, "Зверь Лютый отличается умом и сообразительностью". А также — наблюдательностью и целеустремлённостью.

"Уж если я чего решил, то выпью обязательно". Или — зарежу.

Клобук митрополичий свалился. Чёрные, густые, слегка вьющиеся волосы с проседью. Большие, чёрные, мутные от боли, глаза. Стоило ли это ссоры о масле в среду, ежели та среда пришлась на Рождество? Не было бы ссоры — и киевляне дрались бы крепче, не оглядываясь на "неправду митрополичью"...

* * *

В РИ твёрдость в вере, в исполнении решений патриаршего собора по спору "о посте в середу и пяток", привела к отзыву Константина в Константинополь в этом году. Человек исполнял "директивы центра". Но "центр" передумал: посчитал следование догматам в изменившихся условиях убыточным.

— Молодец! Но надо гибчее. Служебное несоответствие. В монастырь.

* * *

Кровавая пена на губах: пробиты лёгкие, в обоих боках по стреле. Стрелы обломаны, оперений нет.

— За пейте кати? Сто телос. (Скажешь что-нибудь? Напоследок)

Пытается. Губы шевелятся, но звука нет. Кровавые пузыри лопаются на губах, под носом.

Когда-то я пускал мыльные пузыри. Они летали, переливались на солнышке, мы их ловили... Это было весело.

Теперь я попандопуло и пускаю пузыри кровавые. Они не летают, не переливаются. Грязно. Некрасиво. Невесело.

— Парни. Обработайте. Стрелы вырезать.

— Так... Это ж кипчакские... да ещё и обломаны. На кой они?

— Приказ повторить?

Обычно лучники маркируют свои стрелы. Чтобы предъявить права на добычу. Я не хочу, чтобы у парочки джигитов Алу были проблемы. А они будут обязательно: "разбор полётов", обвинения в убийстве митрополита — прозвучат. Пусть эти наезды уйдут в пустоту. Кто-то из "поганых". А кто конкретно — неизвестно. Казнить весь отряд? А не надорвётесь?

Бойцы резво исполняют команду: обдирают митрополита, стаскивают с него одеяние, перстни, золотой наперсный крест. Кантуют. Он пока ещё живой, булькает при переворотах, хрипит. Но когда вырезают вторую стрелу, уже пульса нет. На наконечниках — частицы розового мяса. Хорошие у митрополита были лёгкие — чистые, не курил.

"Кто не курит и не пьёт — тот здоровеньким помрёт" — русская народная. Истинность подтверждена в очередной раз.

Из дверей в верху лестницы, как чёртик из табакерки, выскакивает Николай:

— Чего телитесь?! Быстрей-быстрей! Воевода ругаться будет!

Замечает меня в полутьме крытого крыльца, смущается на мгновение, но тут же делится впечатлениями:

— Иване! Тута! Стока всякого! Охренеть! Три дни возить — не вывезти!

Хорошо понимаю своего купца-невидимку. Сюда же тянут со всей Руси. Тягловые попы, тягловые епископы. Тягловые игумены с архимандритами. Тянут соки.

— Уймись, Николай. Нельзя объять необъятное. Архивы, книги, церковное...

— А казну?!

— И казну, так уж и быть. Да пошли пяток возов пустых к Софии. Там наши тоже... прибарахлились. Давай, командуй движение. Скоро смоленские подойдут — это их охотничьи угодья. На, прибери.

Кидаю ему митрополичий клобук, сам автоматически подхватываю посох. А удобная, однако, палка! Указывать людям направление их движения. Погонять пасомых.

Николай ещё мечется по подворью, но кыпчаки уже выводят увязанный полон, у всех джигитов у седел раздувшиеся торбы, выдвигаются и мои, сопровождая караван саней, в которые то и дело пытаются, уже на ходу, пристроить то шубу, то ларчик, то бочку, то мешок. Погнали скотину. Есть надежда, что в хозяйстве митрополита удастся найти высокопродуктивный скот.