Седьмой Принцип

— К сожалению, — вздохнул Фрюж, — к сожалению, ты прав. Он похлопал коня ладонью по шее, запустил пальцы в его шелковистую гриву и ласково потрепал ее. — Хочу предложить тебе повторить наше прошлое приключение. Не то, чтобы хочу... В общем, надо снова смотаться туда же, где мы были с тобой, и забрать то, что оставили в прошлый раз...

— Что, снова за папоротником?

Фрюж кивнул утвердительно.

— И опять в пещеру?

Фрюж еще раз кивнул. Лунный конь опустил голову, словно в великом сомнении, пофыркал, снова поднял ее, полыхнул своими изумрудами.

— Не могу отказать старому другу, — сообщил он свое решение. — Но на этот раз тебе придется...

— Я в курсе, — торопливо согласился Фрюж. — К тому же, я не наловил заранее сусликов, не было такой возможности.

— Ну, может еще обойдется... — непонятно, на что, надеясь, пробормотал конь.

Фрюж только покачал головой. Надежда, конечно, вещь хорошая, необходимая даже, фокус только в том, что везти не может вечно, и наступает однажды момент, когда понимаешь — все, теперь не пронесет, придется платить сполна. Вот, этот момент настал. Давно уже наступил, и тянется, тянется... Некоторые моменты обладают таким искусством, длиться вечно. Что ж, он готов расплатиться, внутренне готов оплатить все счета, только бы все это, так или иначе, закончилось.

— Пора, — сообщил конь. — Если ты не намерен отказаться от предприятия, отправляться следует немедленно.

Фрюж оглянулся по сторонам, и лишь тогда заметил то, что гораздо раньше увидел его скакун. По верхушкам камней, тех, что лежали ближе к обрыву, словно цвета побежалости, побежали серые пятна. Камни будто начали проявляться во тьме, которая, налившись тяжестью, стала стекать книзу, но продолжала еще их окружать, облепливая, цепляясь за каждую выемку, каждую расселину. Полоса серого просветления, отблеск невидимого еще пока события, происходящего в бездне, стремительно поднималась к вершине.

— Нам не стоит слишком отставать от рассвета, — отрывисто напомнил конь. — Ну же!

Не выпуская из рук шелковых волос гривы, Фрюж одним махом запрыгнул на спину коню, и тот сразу легко сорвался с места.

Это совсем не походило на подъем скоростного лифта, даже на полет птицы не было похоже, хотя движение Лунного коня было столь же стремительным. Это мощное восхождение не сходствовало ни с чем. Но и воздух свистел в ушах, и грива стелилась по ветру, и дыхание запиралось встречным потоком. Фрюж, припав к шее коня и обхватив ее руками, ощущал самое малое движение его тела, каждое напряжение мышц. Он слышал его сильное дыхание, он чувствовал упругий бит его сердца. Да что там! Это он дышал вместе с ним, это его сердце срослось с сердцем коня воедино и гнало безостановочно, словно мощный насос, его кровь по ставшими общими жилам. Могучее чувство восторга от ощущаемого стремительного напора жизни захватило, захлестнуло, как захлестывало всякий раз, когда ему удавалось оседлать Лунного коня. 'Ради таких моментов стоит жить', — пронеслось в его голове. Мысль та совсем не отличалась оригинальностью, но зато полностью описывала его текущее состояние — и ему было плевать на оригинальность.

Подъем был крут и долог, но скакун, словно не замечал этого, несся и несся вверх, вцепившись зубами в хвост рассвета, не позволяя светилу нагнать себя ни на шаг. И у него были веские, базирующиеся на личном опыте основания, чтобы стремиться избежать контакта.

А звезда, между тем, уже всплывала из бездны, словно Медуза Горгона, и протягивала во все стороны свои смертельные лучи-щупальца. Световые пятна, будто гончие псы, прорывались в темные до тех пор области, и буйствовали там, разгоняя ураганные ветры, и буквально покусывали коня за копыта, гнали дальше, не давая передохнуть ни на миг, вынуждая двигаться по спирали, все больше отклоняясь от вертикали в темную сторону и тем самым удлиняя путь. Но Лунный конь не сдавался, гнал и гнал вперед и вверх, и силы его казались безграничными.

Жемчужная грива коня, похожая на светящуюся холодную плазму, а может и бывшая ею, укутывала седока, как кокон, защищая от внезапного прикосновения лучей звезды. Скакуну же все было нипочем, он напитывался, как губка рассеянным светом, и его собственное свечение только делалось ярче. И хорошо бы так было дальше, но Фрюж знал, что самый трудный и опасный участок еще впереди.

Вертикальная стенка, конечный барьер, отвесный, в последней трети даже заваливающийся в отрицательный угол, где прямого контакта с лучами звезды избежать было почти невозможно. Именно здесь Лунный конь получил свой ожог. Именно здесь Фрюж подкармливал скакуна припрятанными в сумке сусликами.

Но сегодня его сумка пуста.

Не останавливаясь, не сбавляя темпа, конь прыгнул на стену и стал взбираться по ней. Как он это делал — загадка, одна из многих. Острые копыта вгрызались, врезались в камень со страшной силой, осколки разлетались из-под них в разные стороны, свистя, словно пули. Конь шел и шел вверх, подъем его был таким же стремительным, как и прежде, и все вроде было так же, но Фрюж чутко улавливал изменения. Ритм сердца коня немного замедлился, дыхание сделалось более глухим и тяжелым, тело же словно подернулось пеленой и свечение его с каждым последующим шагом, прыжком, рывком стало меркнуть, меркнуть... А впереди еще был тот участок, где отрицательный угол и удержаться почти невозможно, только если не остановишься и продолжишь движение. Угол отрицания. Само отрицание, перебороть которое можно лишь встречным положительным утверждением. Но найдет ли он в себе силы сделать его? Зависит только от него.

Вот и карниз.

Конь споткнулся, впервые, за все время подъема, заржал, громко и яростно.

— Давай! Давай! — закричал он хрипло, требуя допинга. Изогнув шею, конь запрокинул голову назад, и Фрюж увидел, что вся его морда покрыта пеной. Желтые ноздреватые хлопья срывались с алмазных клыков и уносились мимо, вниз, в пропасть.

— Ну же!

Это так просто, отдать свое сердце.

Надо просто верить в то дело, ради которого ты готов принести свою жертву.

Надо просто достать его из груди.

Все просто.

Фрюж рванул на груди рубаху. Тенькнув, отлетела пуговица, с треском разошлась ткань. Перестав дышать, он, словно какой-нибудь филиппинский хирург-хилер, раздвинул собственную плоть десницей, погрузился в нее и извлек из ларца груди сердце. Свое сердце. Половину или все целиком, он не знал — столько, сколько ухватилось рукой, от щедрот своих. Слыша странное шипение в ушах, чувствуя нарастающее онемение тела, мельком взглянул на испуганно замершее в руке, словно пойманная птица, сердце, светящееся алым, протянул его Лунному коню.

Конь слизнул сердце с ладони, точно вдохнул огонь. Он сразу встрепенулся, засветился с удвоенной силой. Потом заржал звонко, запрокинув снова голову, будто протрубил боевой клич, и рванулся вперед, вверх, к вершине.

Этого последнего рывка Фрюж почти не осознавал. Сил его хватало лишь на то, чтобы удержаться на спине скакуна. Намотав светлые струи волос на руки, прильнув к горячей шее, он едва сохранял сознание. Потому что не имел права даже на такую слабость, его лишиться и так устраниться от борьбы. Потому что, если не он, то кто же?

Конь вымахнул на вершину за секунду до того, как над ней взошла Синяя звезда. Секунда, лишь секунда отделяла их от цепких объятий смерти. Но что смерть одному, для другого жизнь. Фрюж увидел, как впереди, среди темных камней, навстречу Звезде смерти, разбуженный ее первыми проблесками, уже зацветал папоротник. Так его, во всяком случае, называли. Удивительный цветок Нелюбим, такой же алый, каким видел Фрюж свое сердце.

Цветок крутил головкой, высматривая, кто же первый успеет его — не сорвать, взять в руки. В два прыжка Лунный конь оказался возле него. Свесившись до земли, Фрюж подхватил цветок из его гнезда и сжал в руке, точно факел.

А далее, на волосок, на четверть мига опережая бросившиеся к нему лучи выглянувшего из-за обрыва светила, обгоняя сопутствующие им ураганы, конь соскользнул с вершины с противоположной ее стороны. Там находилась пропасть, в которую Звезда смерти никогда не заглядывала. Что вовсе не означало, что в этой пропасти была жизнь. Хотя что-то там все-таки было.

Но прежде всего — падение.

Это все же следовало назвать падением, хотя конь спускался вниз, точно горный козел, какой-нибудь муфлон, цепляясь копытами за каждый торчащий из стены камень, прыгая с уступа на уступ, которые стали видны благодаря свету Огненного цветка в руке Фрюжа. Такой вот светоч в темном царстве.

Однако слишком долго выносить свободное падение, прерываемое тычками и рывками из стороны в сторону, Фрюж не мог, не было у него больше таких сил. К тому же, встречный воздушный поток, как ни уклонялся он от него, как ни старался укрыться за головой коня, все равно раздирал ему рот, проникал во вскрытую грудь, рвал легкие. В какой-то момент Фрюж почувствовал, что больше не может сдерживаться. Откуда-то снизу, он никогда не ощущал в себе этой бездны, поднялась с шипением горячая волна, ударила в голову, — и сразу горлом хлынула кровь. Он выплеснул ее через плечо, назад, куда-то коню на спину, — и сразу потерял сознание. То есть, отключился.

Глава 22

Пещерный инстинкт

Сначала что-то зашипело в темноте, а потом со щелчком включился свет. Похоже, зажглась осветительная ракета, он видел такое в кино.

Где-то в недосягаемой вышине, прямо над тем местом на земле, на котором он лежал на спине, свод неба облизывали синие потоки света, напоминавшие и формой, и цветом скорее влажные потеки на побелке, чем собственно сияние. Заметно, что свечение уже шло на убыль. Как бы там ни было, здесь, в расселине, оно не могло никому навредить и раньше, когда было в полной силе, теперь же и подавно.

Кстати, о кино. Точней — о сне. Или все-таки о кино. В общем, все равно, кино, сон — ему снова его показали. Нашли, право же, время, выбрали момент. Запустили последнюю серию воспоминаний. Он сказал 'они', это на всякий случай. У него было такое ощущение, что в этих его показах участвует, и активно, кто-то посторонний, но, быть может, это всего лишь работа его собственного воображения. Или сознания. Или подсознания. Или чего-то еще, имеющего власть над сознанием и прямой доступ к хроникам Акаши.

Хроники, ага.

Хроники.

В виде собственных воспоминаний, они выдавались ему кусками и отрывками, без соблюдения хронологии, словно книгу листал вольный ветер, открывая страницы в случайном порядке, то забегая далеко вперед, то отматывая назад и повторяясь в трудных местах. В книге, как оказалось, почти сплошь картинки. Ну, картинки — пусть. Он, собственно, уже во всем разобрался, понял, зачем оказался здесь и что делать дальше.

Что-то теплое, влажное и до одури, до щекотки шершавое прошлось по его щеке. В нос ударил острый собачий запах. Особый запах, не псины, он узнал бы его среди тысяч других. Он и узнавал, раньше, узнал и сейчас.

Фрюж заулыбался, скосил глаза. Увидел совсем рядом у лица черный треугольник носа, тогда, закинув руку собаке на шею, прижал ее голову к себе. Почувствовал, как собака затряслась в ответной радостной дрожи, вызванной интенсивным вилянием хвоста. Легкое перо чертило по воздуху знаки приветствия и восторга, он не видел его, но знал, что именно так и есть.

Полуночный пес.

Вот и снова они встретились.

Когда-то давным-давно у него была собака. Так давно, что, казалось, уже и не вспомнить. Но, однако же, сколько времени прошло, а он не мог забыть.

Он завел себе охотничью собаку, черно-белого сеттера, хотя, если честно, серьезно совсем не помышлял о том, чтобы заняться охотой. Тем более с подружейной собакой, натаскать которую самостоятельно он, конечно, не мог. Но, тем не менее, собачку завел, соблазнившись, видимо, ее красотой и изяществом, и неким собственным представлением о том, как это здорово — иметь рядом беззаветно преданного друга. Тогда, еще по молодости, он не подозревал, что дружба, даже с собакой, это всегда встречное движение. Он многого тогда не подозревал, не знал, не умел. Как и собачка, молодая натура которой не знала удержу, и раз за разом прорывалась наружу. Но ему-то казалось, что достаточно одного его слова, взгляда, жеста, чтобы собака поняла, что от нее требуется и сразу же все в точности выполнила. Терпения, терпения ему не хватало. Это теперь он понимает, что сам был молод и глуп, а тогда...

Однажды Фрюж готовился к одному из своих тайных ночных бросков. Что-то отвлекло его днем, и он не успел подготовиться, как следует, поэтому метался по дому, собирая снаряжение, которого, помнится, требовалось немало. По-хорошему, нужно было перенести предприятие на следующую ночь, и ничего плохого не случилось бы, но он упрямился, хотел, чтобы все было так, как запланировал. Такая тогда у него была идея, что уходящий поезд остановить нельзя, но нагнать всегда возможно. Вот он и старался, догнать. Собака, в страстном желании помочь хозяину, путалась под ногами. Протискиваясь в узких местах, она забегала вперед и, став поперек дороги, виляя хвостом, заглядывала ему в глаза, словно говоря: скажи, хозяин, скажи, куда бежать? Что принести? Что для тебя сделать? А хозяин, спотыкаясь и едва не падая, раздражался все больше и нещадно пинал собаку ногами. Очевидно, собака принимала происходящее за веселую игру, затеянную, наконец, для нее хозяином, и не унималась.

В конце концов, один из пинков сложился в полноценный удар, пришедшийся к тому же собаке по голове. Собака отпрянула в сторону, едва удержавшись на ногах. И посмотрела на него, на хозяина и друга, как на чужого и опасного. А ведь она, не раздумывая, готова была отдать жизнь за него, и вдруг! За что, хозяин? И были в ее долгом ускользающем взгляде укор, непонимание и обида, и внезапно проснувшаяся особая собачья мудрость, в общем, такой коктейль чувств и выражений, который заставил болезненно сжаться его сердце. Он бросился перед собакой на колени и, притянув к себе, обнял за шею, точь в точь, как сделал это сейчас. 'Прости, — шептал он прямо в собачье ухо, — прости!'

Он не отпускал собаку до тех пор, пока, как ему показалось, в ней не утихли боль и обида. А когда он все же разжал свои объятья, собака слабо вильнула хвостом и ушла на свое место, откуда после следила за ним, положив голову на лапы и стараясь не встречаться с его глазами взглядом. Она не поднялась даже чтобы проститься с ним, когда он уходил из дома.

Больше он собаки не видел.

Когда вернулся обратно из своего удачного, кстати, броска, дом был перевернут вверх дном, все вокруг оказалось залито кровью, а собаки он нигде не нашел. Он так и не узнал, что же тогда случилось, и чья черная кровь смешалась с алой собачьей кровью на мраморе и граните полов. Тем более что из дома ничего не пропало, чтобы можно было по похищенному искать виновных. Собака выполнила свой безусловный долг и растворилась в водах бытия, сменив его знак на противоположный, просто прибавив к нему частичку 'не'. Собачки не стало, но тот ее взгляд, полный недоумения, обиды и печали, он помнил всю жизнь. Эта память была его внутренней тайной, про которую он никогда никому не рассказывал, которой не делился. Внутренняя печаль, боль, почти болезнь. Тот самый случай, когда что-то исправить уже нельзя, как бы ни хотелось. А ведь хотелось, хотелось.