Еретик. Книга 2

— И не надо, — миролюбиво отозвался Гийом, улыбнувшись. Улыбка его чем-то напоминала оскал. — Просто скажи, прав я или нет.

Ансель стоял молча, понимая, что каждое мгновение его промедления неумолимо подтверждает правоту Гийома, но не мог придумать ни одного достойного ответа. И не мог солгать.

— Не знаю, как ты это понял, — наконец сказал он, — но ты прав. Мне бы очень не хотелось снова возвращаться в наших разговорах к этой истории. Надеюсь, ты поймешь. — Последние слова он произнес так, словно разговор этот истощил его до невозможности.

— Пойму-пойму, — теперь без этого жутковатого миролюбия, а лишь с привычным лукавым прищуром отозвался Гийом. — Я в последнее время вообще понятливый. Не знаю, откуда у меня это. Может, чутье. А может, Божественное прозрение. — Он осклабился.

— Уж не знаю насчет прозрения, — скептически проговорил Ансель, вздыхая и все еще пытаясь унять всколыхнувшиеся в нем против воли чувства.

— Вот и я не знаю! — пожал плечами Гийом. — Но, если что, я рад, что оказался прав. Это многое объясняет.

— Что объясняет? — Ансель вновь преисполнился подозрительности, и даже не был уверен, что на самом деле хочет услышать ответ.

— Многое! — восторженно повторил граф и замолк, продолжая расплываться в донельзя самодовольной улыбке. — Позже объясню.

Ансель продолжал хмуриться. Разумеется, ответ Гийома нимало не удовлетворил его и не успокоил.

— Правда объясню. — Гийом несколько раз невинно моргнул, сорвался с места и быстро зашагал к особняку спиной вперед, на ходу разводя руки в стороны. — Если захочешь. Настаивать не буду!

Развернувшись, он пошел дальше.

Ансель остался недвижим, продолжая буравить спину удаляющегося Гийома уничтожающим взглядом.

«Меня — моим же оружием», — нервно усмехнулся он про себя, пытаясь понять, откуда в последнее время на его учеников свалилась такая небывалая проницательность.

* * *

Ведро с водой тяжело стукнулось об пол, и Элиза на миг замерла, испугавшись, что все расплескала. Однако, вопреки ее опасениям, поверхность воды быстро успокоилась. Устало выдохнув, Элиза отерла пот со лба. Нести от колодца два ведра сразу было не так уж просто. Обычно они с матерью выполняли эту работу вместе, но теперь...

Элиза опустилась на скамью у окна перед столом, позволяя себе небольшой отдых. С тех пор, как Фелис ушла, почти все хозяйство в доме легло на ее плечи. Рени помогала, если Элиза ее просила, однако если таких просьб не поступало, не делала ничего, кроме того, что умывалась, наряжалась, притаскивала в дом сладости, купленные у сельского пекаря, и иногда подметала. Как ни странно, Элиза не злилась на сестру за безучастность: Рени всегда так равнодушно относилась к ведению домашнего хозяйства, и вряд ли от нее стоило ждать перемен в поведении после ухода Фелис. Она явно вела себя так не со зла — стоило лишь попросить, и она выполняла все, что от нее требовалось. Дело было лишь в том, что Элизе не хотелось просить.

Сейчас Рени не было дома — видимо, отправилась прогуляться в лес, собрать свежих весенних трав.

Потерев уставшие руки, Элиза потянулась, открыла дверцу подпола и извлекла оттуда бутыль с медовым молоком, припасенным заранее. В подполе, как она успела отметить, нетронутыми лежали ощипанная курица, баночки с дорогими специями и очередной бочонок вина.

«Заботится он», — фыркнула про себя Элиза, налив немного медового молока в глиняную чашу. На столе в глаза ей бросился еще один подарок Гийома — большая буханка белого хлеба. Сейчас, в условиях войны, белый хлеб можно было считать настоящей роскошью. Большинство деревенских жителей могли позволить себе только грубый черный хлеб. Элиза вздохнула.

«Мы довольствуемся яствами знати. У большинства такого нет. Я, уж наверное, не должна жаловаться». — Она бросила взгляд на свои руки, с которых начали потихоньку уходить красные следы от ручек ведер.

Когда Фелис ушла, многие деревенские мужчины, словно перестав опасаться гнева «старшей ведьмы», стали предлагать двум хорошеньким отшельницам свою помощь — подлатать крышу, принести воды от реки, наколоть дров. Однако Элиза видела, чего они хотели за свою помощь. И им совершенно необязательно было это говорить — все было видно по их хищным взглядам, по нетерпеливым позам, по тому активному желанию, с которым они спешили помогать. И ведь никто из них — никто! — не собирался оказывать помощь бескорыстно. Это повергало Элизу в неистовство, и она отвечала резким, однозначным отказом.

Иногда, в моменты уныния Элизу посещала зависть по отношению к некоторым деревенским женщинам, которым помогали мужья, отцы, братья или дети, но затем она вспоминала, сколько несвободы было в положении этих женщин. Они жили, словно птицы в клетках, и становились такими беспомощными, если лишались тех, кто выполнял за них тяжелую работу! А еще — они жили почти в постоянном страхе. В страхе вымолвить хоть одно вольное слово в присутствии мужчины; в страхе быть уличенными в ведовстве по каким-то нелепым домыслам; в страхе остаться в одиночестве; в страхе потерять хоть что-то из своего привычного уклада. И Бог знает, в каких еще страхах! Элиза смотрела на них и понимала, что, будь у нее выбор между ее нынешним положением и положением одной из таких женщин, она, не колеблясь, выбрала бы первое. Однако желание хоть иногда получить посильную помощь, на которую способен мужчина, нет-нет, да посещало ее. Это нагоняло тоску.

Единственным, кто помогал Элизе и Рени бескорыстно, был Гийом де’Кантелё, но делал он это понятными ему способами. Изысканные гостинцы; деньги, которые он, не считая толком, время от времени высыпал горстями им на стол, когда они у него были с собой; несколько ювелирных украшений тонкой работы, перекочевавших из графского особняка в деревянную шкатулку Элизы, и остро заточенный кинжал, которым девушка часто срезала особенно нежные растения в лесу и в поле, шепча благодарности собираемым травам и обводя в воздухе замкнутый круг кинжалом вокруг каждого стебелька или кустика, прежде чем его срезать.[6] Элиза ценила эти подарки, любуясь ими и каждый раз сердечно благодаря за них. Ироничным было то, что Гийому де’Кантелё она готова была выразить свою благодарность не одними лишь словами, однако он…

«Просто не думай об этом!» — угрюмо оборвала себя Элиза. Эти мысли вот уже не первый год вгоняли ее в злую, темную тоску. И стоило этому состоянию вторгнуться в сердце Элизы, изгнать его оттуда было не так уж просто. Возможно, было бы легче, не будь треклятого воспоминания о том дне, когда Гийом проявил свою страсть.

«Несколько лет прошло. А я все еще...»

Звук быстро приближающихся шагов и стук резко распахнувшейся двери заставил ее подскочить. Виновник ее грустных мыслей собственной персоной остановился на пороге, улыбаясь необычайно широко — даже по его меркам.

— Элиза! — воскликнул Гийом. Сделав к ней два широких шага, он замер и принялся разглядывать ее с заговорщицким лукавым прищуром. Самодовольная улыбка по-прежнему не сходила с его лица.

— Гийом? — улыбнулась Элиза в ответ. Она была изумлена его появлением. И хотя он уже много лет имел обыкновение без предупреждения врываться в размеренное течение ее жизни, Элиза все еще не могла привыкнуть к этому, и он каждый раз заставал ее врасплох, прогоняя тем самым любые захлестывающие ее мысли.

— Знаешь, — начал Гийом без предисловий, взмахнув рукой, — через несколько дней состоится светлый праздник Пасхи. Это очень хороший, радостный день. Вы же тоже весной празднуете что-то, верно? Возрождение, новая жизнь и всякое такое...

— Да. Скоро весеннее равноденствие. Очень важный, очень светлый день. После него и земля, и люди — все начинает возрождаться, цветя навстречу лету и солнцу, а дни становятся длиннее...

— Вот-вот! Не буду утомлять тебя болтовней и рассказывать, с чем связана Пасха, но смысл в том же — в возрождении. В новой жизни. Суть в чем: в деревнях и в особняке, повсюду будут празднества и танцы. Не все одобряют столь бурное празднование церковных обрядов, но я, как ты понимаешь, — он ухмыльнулся, — одобряю. Мне нравятся праздники. Вообще, никогда не видел в них ничего, кроме повода лишний раз хорошенько выпить вина, но на этот раз что-то ударило мне в голову, и я хочу танцевать.

На этом Гийом замолк, загадочно скосив глаза в сторону. В уголках его губ заиграла улыбка, которая всегда казалась Элизе магически-красивой и соблазнительной, но истолковать ее значение она никак не могла.

Зная, что обыкновенно Гийом всегда приходит к ней, чтобы рассказать о своих похождениях с другими девицами, Элиза мысленно приготовилась к очередной порции его хвастовства — столь для нее болезненного — и твердо решила, что сохранит достойное лицо, что бы он ей ни сказал.

— Что ж, — нарочито равнодушно проговорила она, — там наверняка будет множество красивых девушек. Ты найдешь, с кем потанцевать.

— А зачем мне какие-то девушки? К черту их! — Гийом вдруг посмотрел на Элизу, и ей показалось, что его взгляд прожег ее насквозь, добравшись до самой души. — Я с тобой хочу танцевать. Только с тобой.

Элизе показалось, что весь мир замер вместе с ее оборвавшимся дыханием.

Не мигая, она смотрела на Гийома, пытаясь понять, можно ли поверить собственным ушам. Что это было? Подвох? Проверка ее реакции? Столь изощренная попытка ранить, или нечто иное? Его сверкающие льдисто-голубые глаза не давали ответа.

— Ну как? Согласна? — небрежно поинтересовался Гийом низким голосом, касаясь ее руки.

Элиза изумленно моргнула.

— Ну что же ты? Язык проглотила? — усмехнулся он. — Я зову тебя потанцевать, а ты даже не удостоишь меня ответом?

Элиза мотнула головой, пытаясь сбросить с себя оцепенение.

— Д-да… — почти прошептала она, все еще не веря, что это происходит с ней. Она так боялась, что вот-вот проснется от этого сна — слишком прекрасного, чтобы быть правдой. А ведь наяву она, наверняка, не могла позволить себе появиться на таком празднике в обществе графа. — А так… можно? — неуверенно спросила Элиза.

— А почему нет?

— Ты знаешь. — Она неприязненно покачала головой. — Ты ведь граф, а я… меня кличут ведьмой. Разве дозволено мне…

Гийом громко фыркнул, презрительно закатив глаза.

— Элиза, как ты верно заметила, я граф. Так покажи мне того, кто запретит мне привести тебя на танцы. — Он подмигнул ей, все еще не отпуская ее руки.

Элиза выдохнула и улыбнулась, как не улыбалась уже очень давно. И улыбка эта была такой светлой, что, казалось, могла озарить своим сиянием всю комнату.

— Значит, станцуем! — Гийом вдруг прижал ее руку к своим губам, продолжая безотрывно глядеть ей в глаза. Это не было вежливым церемониальным поцелуем, каким одаривают дам на светских приемах. Он смотрел на нее поверх руки, к пальцам которой не переставал нежно прижиматься губами, и в глазах его бесстыдно, открыто, во всю силу сверкало то, что он так долго сдерживал, считая грехом.

— Моя Элиза, — произнес он.

Элизе казалось, что она и вправду может расслышать стук собственного сердца, словно рухнувшего куда-то вниз, подскочившего вновь и пустившегося в бешеную пляску. Пламя, разгоревшееся где-то в груди и там, на самых кончиках пальцев, которые он целовал, было почти ощутимым, будто жар и вправду охватил ее, пронесшись по всему телу вспышкой грозовой молнии, и замер где-то на дне горящих страстью голубых глаз Гийома де’Кантелё.

«Я люблю тебя», — подумала Элиза.

Гийом заговорщицки улыбнулся, медленно отступая и плавно отпуская ее руку.

—До встречи, — вкрадчиво проговорил он и вдруг сорвался с места, скрывшись за дверью.

Элиза, не в силах шелохнуться, осталась стоять посреди комнаты.

— До встречи, — тихо сказала она и расплылась в счастливой улыбке.

* * *

Руан, Франция

Год 1356 от Рождества Христова

Епископ Кантильен Лоран окинул недовольным взглядом конюшню, словно обвиняя коней, упряжь, стены и охраняющих все это конюших в том, что из-за них ему приходится выполнять работу, которая ему не в радость. Не пытаясь скрыть своего недовольства происходящим, он запрыгнул в седло с прытью, впечатлившей двух сопровождающих его стражников. Те не сразу догадались, что стоит последовать примеру епископа, и лишь после его властного взмаха рукой засуетились, чтобы поспеть за ним.

Лоран прищурился, глядя на них.

«Стоило ли брать с собой стражников? Я ведь хочу только посмотреть, как там все обстоит, чтобы не делать поспешных выводов». — Он задумался, вспомнил о множественных покушениях на служителей инквизиции с момента ее учреждения и все же решил, что повышенная безопасность не помешает.

Выехав из конюшни в сопровождении стражников, Лоран огляделся и возблагодарил Господа хотя бы за то, что его молодые помощники не кинулись к нему с расспросами. Епископ не знал, обсуждал ли Ансель де Кутт с кем-нибудь из них то, что в последнее время инквизиция в его — Лорана — лице проявила интерес к Кантелё. Если бы обсуждал, Вивьен и Ренар, скорее всего, караулили бы каждый шаг епископа, не в силах проявить равнодушие к Кантелё, непосредственно завязанного с судьбой их учителя. Они, безусловно, уважали этого человека, и то, что судья инквизиции захотел переговорить с ним и его учеником, внезапно дорвавшимся до власти, должно было неумолимо привлечь их внимание. Однако их не было видно.

Лоран вдруг задумался о том, что толком не знает, насколько Ансель де Кутт сблизился с Вивьеном и Ренаром за время обучения. На площадке они всегда вели себя сосредоточенно и уделяли внимание только делам, однако по их реакциям друг на друга Лоран делал вывод, что эти трое общаются с большим удовольствием. Похоже, Ансель стал им хорошим приятелем.

«Что ж, если бы месье Ансель вызывал подозрения, Ренар и Вивьен незамедлительно сообщили бы мне об этом. Стало быть, подозрения по поводу Кантелё тоже могут оказаться домыслами».

Лоран вспоминал недавние отчеты своих осведомителей. После нескольких мелких доносов на графскую семью он приказал более пристально следить за Кантелё. Сообщения осведомителей были не особенно содержательными и больше походили на домыслы, мотивированные желанием угодить епископу, чем на обоснованные обвинения. Однако несколько тревожных упоминаний о чересчур строгих постах, которых придерживаются некоторые жители графских владений не только в необходимый период, и о каких-то строительных работах в отдельных частях особняка всерьез обеспокоили Лорана. Игнорировать это было невозможно. И тем подозрительнее казалось епископу, что Ансель де Кутт ни о чем таком не упомянул. Это невольно заставляло Лорана задуматься о том, что и сам месье Ансель мог быть замешан в еретических делах Кантелё.