— Вивьен, боли еще не поздно избежать, — продолжать увещевать де Борд. — Я повторял это много раз и скажу снова: никому из нас не хочется причинять тебе страдания. — Архиепископ перевел взгляд на правый бок Вивьена, где виднелся старый грубый шрам от ожога прутом. — Впрочем, ты привык к жестокости, верно? Ты испытывал ее на себе с детства. Твой отец… ты говорил, он слыл жестоким на весь Монмен, его даже прозвали Колер. Имя, которое ты перенял. Имя, которое стало твоим.
«Будь ты проклят, причем тут это?» — разозлился Вивьен, но ничего не сказал. Он понимал, для чего де Борд начал вести отвлеченные разговоры, такой метод был в чести, еще Бернар Ги описывал его.
— Родители часто учат своих детей смирению с помощью жестокости. Секут их розгами ради послушания. Ты должен был видеть это не единожды, однако твой отец, похоже, прославился этим. И тебе доставалось от него больше, чем кому-либо другому.
Вивьен сжал челюсти сильнее.
— А после он забеспокоился о своей душе и в качестве знака искупления отправил тебя в доминиканский монастырь, так? — Вивьен не ответил, с силой удержавшись от того, чтобы ожечь взглядом Ренара. Кто мог рассказать об этом де Борду? Впрочем, стоило ли удивляться: де Борд был инквизитором и умел добывать информацию. — Ты сам не хотел быть монахом, верно? Ты не собирался отдавать себя на службу Церкви. Чем же тебя прельстил доминиканский монастырь? Знаниями? Аббат Лебо отмечал твои успехи, их замечали и другие послушники. Ересь привлекла тебя тем же? Запретными знаниями? Из-за жадности до знаний ты спрятал у себя книгу?
Вивьен не сумел не оценить по достоинству старания де Борда. Нельзя было упрекнуть его в неверности догадок — во многом он оказался прав. И теперь, видимо, решил вывести Вивьена на душевный разговор, основанный на давней, еще детской боли и стремлении к знаниям. Он хочет преуменьшить его вину, чтобы после добиться признания.
Вивьен молчал.
— Сын мой, я ведь пытаюсь помочь тебе, — скорбно произнес архиепископ. — Для меня главное — выяснить правду. Как же я буду выяснять ее, если ты молчишь?
«Очередная попытка разговорить, заставить проникнуться сочувствием. Проклятье, он пробует на мне все известные техники? Он забывает о том, что мне они известны?»
— Я понимаю, — продолжил де Борд, пока на жаровне раскалялись добела стальные прутья. — Ты, верно, хочешь защитить кого-то. Жаждешь справедливости? В этом мы с тобой похожи. Кого ты пытаешься защитить, Вивьен? Анселя де Кутта? Или кого-то еще из вашей еретической секты?
«А выяснить, что он — Асье, а не де Кутт, у тебя сноровки не хватило», — усмехнулся про себя Вивьен. — «Может, тебе надо было чаще ездить в Каркассон?»
Де Борд тем временем скорбно покачал головой.
— Вижу, ты не хочешь идти по легкому пути. Чего ты ищешь в этом, Вивьен? Мученичества? Хочешь стать мучеником еретического учения? Неужели все ради этого?
Арестант молчал. Де Борд вздохнул.
— Мне жаль, что ты заставляешь меня так поступать.
Вивьен бросил опасливый взгляд на жаровню и на раскаленные до желтовато-белого сияния прутья. Сжав челюсти, он приготовился к худшему.
Де Борд отступил от него и кивнул палачу. Тот без лишних указаний взялся за холодный конец прута рукой в толстой перчатке и понес орудие пытки к стене.
Вивьен непроизвольно попытался отстраниться, но кандалы жестко фиксировали его на месте. Он хорошо помнил прикосновение раскаленной стали к коже и хотел заставить себя не издать ни звука, воспроизводя в памяти ту боль, которую предстояло перетерпеть.
…То ли Ренар тогда был куда менее искусным палачом, то ли рана после драки притупила ощущения от ожога — трудно было сказать наверняка, но на этот раз прикосновение раскаленного кончика прута к центру груди было таким болезненным, что перед глазами Вивьена мелькнула белая вспышка, едва не утянувшая его в забытье. Он сжал зубы до скрежета, и все равно наружу прорвалось сдавленное рычание. Спертый воздух допросной комнаты наполнился вонью горящей плоти. Вивьен слышал и чувствовал, как она шипит и пузырится под раскаленным железом, выпуская в воздух струйки жирного дыма.
Палач убрал прут от груди довольно быстро, но ожог горел и пульсировал болью, не переставая. Вивьен внутренне взмолился, понимая, что этих горелых ран сегодня будет много.
— Ужасно, — сочувственно покачал головой де Борд, вновь приблизившись. Он не морщился от запаха горелой плоти, не отводил взгляда от серьезного ожога — напротив, он смотрел прямо на него, не отрываясь. — Вивьен, эта боль ужасна. Мне доставляет страдание один взгляд на нее.
«То есть, ты смотришь на нее безотрывно, чтобы пострадать?» — нервно усмехнулся про себя арестант, но ничего не сказал. Вместо этого он пытался дышать ровно и не концентрироваться на боли в центре своей груди.
— Просто скажи мне хоть слово, Вивьен, и эта боль кончится, — мягко попросил де Борд.
О, какой сладостный это был обман! И ведь многие еретики после этого действительно сдаются, лишь бы больше не испытывать этих страданий. Вивьен и сам был бы рад это сделать, но прекрасно понимал, что стоит ему заговорить, и его не оставят в покое, пока не вытянут из него все до последней капли.
— Всего лишь слово, — продолжал увещевать де Борд. — Что угодно. Ты должен начать говорить, Вивьен, иначе нам придется продолжить.
«Пошел к черту!» — хотелось сказать в ответ и плюнуть этому лжецу в лицо, но этого нельзя было делать. Перед Вивьеном стояла сложная задача: не просто выдержать пытки, но и сохранить лицо своей невиновности. А значит, он должен был просто молчать, другого выхода у него не было.
— Это мой долг перед Господом, — закатив глаза, покачал головой архиепископ и снова кивнул. — Палач, продолжайте.
На этот раз одним прикосновением раскаленного прута не ограничилось. Сначала огненный край коснулся плечевой части левой руки, затем — снова груди, а после — живота. Вивьен не сумел сдержать отчаянного болезненного стона, хотя до боли закусывал губу, чтобы не издать ни звука.
Теперь пытка не останавливалась. Де Борд продолжал задавать прежние вопросы и увещевать Вивьена прекратить молчать, но все, чего он мог от него добиться — это стоны боли и извивающиеся движения, насколько позволяли кандалы.
Вивьен не знал, сколько прошло времени, но догадывался, что гораздо меньше, чем ему показалось. В какой-то момент де Борд кивнул палачу и тот под аккомпанемент его вопросов прочертил вторую болезненную полосу поверх старого шрама от ожога на правом боку.
Вивьен дернулся и закричал, запрокинув голову, из глаз брызнули слезы. Второй ожог на давно зажившую плоть оказался куда болезненнее, чем все предыдущие раны. Он едва не взмолился прекратить пытку. Пока арестант пережидал волну нестерпимой боли, второй палач нагревал прутья на смену чуть остывшим, чтобы не приходилось делать слишком долгих пауз. Когда первый палач собирался прикоснуться к его телу прутом вновь, Вивьен с болезненным вздохом попытался рвануться прочь, но не сумел.
Белая вспышка боли ослепила глаза, и на миг все поглотила тьма.
Очнулся Вивьен от выплеснутой в лицо воды. Он лихорадочно вздохнул, начав озираться по сторонам, в панике думая, что сейчас его снова начнут пытать водой. Тело перестало отдавать ему отчет в том, где боли больше — все оно превратилось в сплошной агонизирующий очаг, но палач находил все новые и новые участки, не затрагивая лица, куда можно было прикоснуться прутом и прочертить болезненную полосу. Казалось, он уже подумывает, какой узор составить из этих жутких ожогов.
Несколько раз Вивьен выл от боли, словно раненый зверь, и лишался чувств. Каждый раз его приводили в себя, и пытка начиналась заново.
Вопросы де Борда слились в единую кашу, и Вивьен уже почти ничего не разбирал. Он только жалобно стонал и отчаянно пытался увернуться от прикосновения нового раскаленного прута.
Сколько прошло? Не может быть, чтобы всего час! Больше? Меньше? Вивьен потерялся во времени.
В какой-то момент, когда тьма поглотила его снова, выплеска холодной воды не последовало. Тьма продлилась достаточно долго, чтобы в следующий миг Вивьен открыл глаза и вокруг увидел лишь темную камеру. Рубаха лежала недалеко от него на полу. Тело продолжало гореть от боли, и, когда абсолютная темнота накатила на него, Вивьен не сопротивлялся ее нежным объятьям.
Последней его мыслью было: я выдержал.
Не сказать, что она принесла ему хоть сколько-нибудь удовлетворения, он радовался лишь тому, что пытка закончилась, и старался не думать о том, что вскоре может начаться новая.
* * *
Он очнулся, почувствовав чужое прикосновение, и тут же с легким стоном отпрянул: кто-то коснулся одного из горящих ожогов на его груди.
«Новый допрос? Боже, нет!» — мелькнуло в голове Вивьена, однако поняв, что кто-то находится в его камере, он тут же вспомнил, что должен молчать, и заставил себя не издавать больше ни звука.
Когда он сумел наконец вынырнуть из омута боли и понять, кто рядом с ним находится, он увидел перед собой незнакомого мужчину, опасливо оглядывающегося на дверь, перед которой стоял молчаливой тенью Ренар.
— Не дергайся, — заметив взгляд Вивьена, сказал он. — Тебе необходимо залечить раны.
«Стало быть, врач», — подумал Вивьен. Ренару он не ответил, хотя поговорить с другом очень хотел.
— Он из Кана, — через какое-то время уточнил Ренар.
Вивьен напрягся, как струна. Он прекрасно понимал, что может значить это уточнение.
«Из Кана?! Элиза…»
Больше всего на свете ему захотелось вскочить и закричать, что он признается в чем угодно, лишь бы ее не тронули. А он ведь попросту не подумал, что, будучи на стороне инквизиции, Ренар может применить к нему подобный метод воздействия. И ведь, черт возьми, это был бы действенный метод.
«Господи, нет! Только не это, неужели Ренар на это пойдет? Элиза ведь и его друг тоже, неужели, чтобы сломить меня, он предаст ее?»
Ренар качнул головой, словно предвосхитив его вопрос.
— Там… спокойно, — многозначительно сказал он, выдержав напряженный взгляд арестанта.
Вивьен прерывисто выдохнул, почти полностью перестав ощущать боль от ожогов, которыми занимался перепуганный приезжий врач.
Ренар не выдал Элизу де Борду. И сейчас — несмотря на то, что Вивьен ему фактически враг — не стал использовать ее, чтобы выбить признание. Хотя мог. Мог и должен был. Вивьен закусил губу, почувствовав, как слезы обжигают глаза. Он хотел поблагодарить его, но побоялся, что и впрямь заплачет, если скажет хоть слово.
Они хранили молчание, пока врач не закончил обрабатывать раны. В какой-то момент на замутненный болью разум вновь накинулась мутная пелена, и Вивьен не сумел расслышать, что врач объясняет Ренару — он говорил что-то о движении звезд и о восстановлении баланса жидкостей.
Когда осмотр завершился, Ренар молча вывел врача из камеры, больше не взглянув на Вивьена. Их шаги быстро смолкли в коридоре, и повисла тишина.
Оставшись один, Вивьен понадеялся, что от боли провалится в забытье, но вместо того им завладели воспоминания. Последние слова Ренара, означавшие, что Элизу никто не тронул, эхом звучали в ушах, а перед глазами воскресала улица Кана. Улица, по которой Элиза шла с тем мужчиной. В памяти всплывали наставления Жаннетты де Круассе, а грудь сжимали сожаления о времени, которого не хватило, чтобы им последовать.
Если бы только Господь даровал ему еще один день…
В затхлой тишине своей темницы Вивьен ощутил непреодолимое одиночество, и теперь, когда никто не видел его, он отвернулся к стене, сжал руками горсть соломы из настила и, задушив звуки рыданий, позволил горячим слезам потечь по щекам.
* * *
Кан, Франция
Год 1361 от Рождества Христова
В один из тех осенних дней в конце октября, когда, по словам суеверных людей, во всех темных уголках земли ведьмы слетаются на свои шабаши[11], Элиза дождалась вечера и направилась за город, минуя ворота. На ночь стража запирала их, и пройти в Кан до утра, не вызывая подозрений, не представлялось возможным. Однако Элиза и не собиралась возвращаться — всю ночь она рассчитывала провести в лесу.
Ранее днем она спешно доделывала работу. В преддверии зимнего перерыва в сборах аптекарь и его пациенты спешили запастись целебными настойками и сушеным травами, так что дел у Элизы было невпроворот. Однако она расстаралась ради возможности провести хотя бы один вечер и ночь так, как было угодно ее душе и как предписывали ее верования.
Наткнись кто-нибудь ночью или вечером на одинокую женщину, не спешившую вернуться в город, это могло бы вызвать — да и вызвало бы! — нешуточные подозрения, однако Элизу это не остановило. Похоже, за время своего «пленения» в Кане она осмелела настолько, что готова была пойти на подобный риск.
Отметив, что солнце начало клониться к горизонту, Элиза взяла корзину, положила в нее все необходимое для розжига костра, несколько пучков трав и немного яблок, накинула на плечи теплый платок и вышла с постоялого двора. Заметивший ее Паскаль предложил составить ему компанию за ужином, и расстроился, услышав вежливый отказ. Как показалось Элизе, расстроился чуть сильнее, чем стоило. Однако останавливать ее не стал.
В последние недели Паскаль начал проявлять по отношению к задержавшейся в его владениях язычнице особую заботу и интерес. Впрочем, Элиза не могла утверждать с точностью, что ей это не чудится. Паскаль часто искал ее общества, интересовался ее делами, предлагал проводить, если какие-то дела влекли ее в город в вечернее время. А иногда Элиза ловила его заинтересованные, долгие взгляды, которые он даже не пытался скрывать. Это внимание запутывало Элизу, и она опасалась, что Паскаль начнет проявлять его ярче. А ведь он был холост.
Размышляя о Паскале, Элиза не могла не признать, что он был умен, состоятелен, наделен приятной внешностью, да и в целом вызывал у нее симпатию. К тому же его забота и странное понимание, которое он проявил к ее верованиям, не могли не вызвать отклика в ее душе. Другая незамужняя женщина на ее месте наверняка с готовностью уцепилась бы за оказанные знаки внимания и толковала бы их в свою пользу. Однако Элизу они лишь смущали. Возможно, познакомься они при других обстоятельствах, она реагировала бы иначе, но судьба распорядилась так, что сердце язычницы было полностью занято иным чувством. И разлука не притупляла его, а, напротив, словно делала сильнее и обреченнее.
В голове Элизы зрел и становился все желаннее план по возвращению в Руан, чего бы ей это возвращение ни стоило. Она хотела дождаться поздней осени, когда ее работа приостановится и можно будет уйти, не вызывая подозрений.
