Территория Холода

Сухарь ворчит на меня одним взглядом. Легкая волна его осуждения накатывает на меня, и я вижу в его глазах мечтательные картины, как он точно так же проводит время с Белкой вне занятий. Позови она его, он полетел бы, как на крыльях. Только она, видимо, не зовет. Приглядываюсь к Сухарю и понимаю: он ей даже предлагал такой вариант, она отказалась. Вот, откуда его недовольство по отношению ко мне. Я — его личное зеркало, в котором он видит неприятную правду.

— Спасибо за заботу, — неловко улыбаюсь и смотрю преимущественно на Далай-Ламу. После внезапного озарения у меня ощущение, что я подглядел за Сухарем в замочную скважину, хотя меня об этом никто не просил. Неудобно. — Но со мной все хорошо. С самочувствием тоже.

Нажимаю на последние слова, улыбаюсь друзьям и спишу от них сбежать, пока они не придумали новых поводов меня расспросить. Класс к этому моменту почти полностью пустеет, и я с буквально лечу к учительскому столу.

Надежды мои налету врезаются в пустоту: на столе ничего нет. Шедевр незаметно покинул класс, а журнала и след простыл. С собой он его, что ли, забрал?

Шарить по ящикам стола при моих соседях я не решаюсь: не хочется потом выслушивать новые нравоучения, поэтому понуро бреду в столовую. Придется ждать следующего урока, чтобы заглянуть в журнал.

* * *

Фортуна — штука переменчивая. То она сопровождает тебя, как верный друг, то отворачивается и уходит к кому угодно другому, а тебе достается только ее безучастная спина.

После столовой я влетаю в класс первым, послушно сижу и наблюдаю за журналом, как хищник в засаде. Тот лежит на учительском столе и не думает убегать, как и полагается неодушевленным предметам.

Весь урок я послушно внимаю оперным пассажам Дивы, даже даю пару ответов, отчего она одаривает меня одобрительным взглядом своих убийственно раскрашенных глаз, а со звонком я срываюсь с места и подбегаю к учительскому столу. Классный журнал удивительным образом умудряется куда-то пропасть, пока я отвожу от него взгляд на минуту, чтобы собрать свои вещи.

— Вы что-то хотели, молодой человек? — обращается ко мне Дива, заранее осуждая мой недоуменный вид.

— Я… эм… простите, я могу узнать свою оценку за урок? — спрашиваю первое, что приходит в голову. По боевой раскраске Дивы пробегает волна подозрительности.

— Все у вас хорошо. Хотя уверена, что вы можете посвящать учебе больше времени и отвечать более вдумчиво, — получаю нравоучительную арию.

— Я понимаю. И все-таки можно я посмотрю оценку?

— Где вы ее собираетесь смотреть?

— В журнале. В том, что лежал у вас на столе.

— Учительский стол — для учителя, молодой человек. Я же не лезу копаться в ваших вещах! — Голос Дивы начинает угрожающе набирать силу. — Все-таки ваше воспитание оставляет желать лучшего!

Иду ва-банк, чтобы добиться своего. Следующие шаги уже пересекут границы дозволенного.

— Может, тогда исправите оценку? На худшую! Прямо сейчас. В журнале. Чтобы у меня было больше мотивации к вдумчивой учебе!

Дива грозно вскакивает и ударяет кулаком по столу.

— Он меня еще и провоцирует! — восклицает она. Палец с длинным красным ногтем решительно указывает мне на выход. — Вон!

Сухарь и Далай-Лама подбегают и чуть не под руки оттаскивают меня от Дивы. Я не успеваю даже слово вставить за их извинениями и расшаркиваниями, которые они бросают по ходу дела.

— Ты чего устроил? — отчитывает меня Сухарь, когда мы оказываемся вне зоны поражения. — Ты же знаешь, что она ненормальная! Зачем ты к ней полез?

— Советую выбрать для провокаций другого учителя, — замечает Далай-Лама. — Более уравновешенного, с менее громким голосом. Так всем будет лучше, поверь.

Вырываюсь из их тисков.

— Слушайте, может, хватит уже со мной носиться? Вы не обязаны были вмешиваться! Ну отчитала она меня, и плевать! Вас-то это с какой стати касается?

Сухарь складывает руки на груди.

— Зачем ты к ней полез?

— Любопытно, да? — скалюсь в ответ. — Вот и мне было кое-что любопытно. За этим и полез, как ты сейчас лезешь ко мне. Вы мне, кстати, помешали.

— Мы увели тебя с линии огня, — с ухмылкой возражает Далай-Лама.

Потираю виски: в голове начинает звучать какая-то каша, которую никак не удается стабилизировать.

— Так, слушайте, — цежу я, — скоро у меня закончится желание благодарить вас за заботу, и я просто буду считать, что вы суете нос не в свое дело. Давайте, если уж вы так хотите помочь, вы будете делать это, когда я попрошу, ладно?

Далай-Лама выслушивает мою тираду почти нейтрально, а Сухарь явно в обиде. Он ничего не говорит, демонстративно отворачивается от меня и уходит прочь.

— Сухарь! — умоляюще тяну я, все еще лелея надежду на понимание.

Он не оборачивается, а только ускоряет шаг, сильнее опускает голову и горбит спину. Ему больно от моей реакции — для него это черная неблагодарность эгоиста, неспособного оценить чужую заботу.

Все как-то странно переворачивается с ног на голову, и выходит, что теперь Сухарь — пострадавшая сторона, а моя обида, которая непрошеным гостем проникает внутрь меня, не имеет права на существование! Только вот она берет и противоправно существует, как бы я ни пытался ее игнорировать.

У меня появляется желание смыть с себя какую-то невидимую, но ощутимо противную слизь. Вроде, полезли ко мне, за попытку сопротивления обиделись на меня, а злодеем вырисовываюсь тоже я.

Черт, почему каждый раз, когда я перестаю быть для всех удобным положительным парнем и оправдывать клеймо героя, все реагируют на меня, как на предателя? И почему это ощущается как мой личный прокол?..

— Вам бы перестать входить в противофазу, — глубокомысленно замечает Далай-Лама, — не то все перессоримся.

Мне не приходит в голову, что ему ответить, поэтому я молчу, а он спешит вслед за Сухарем.

На следующем уроке друзья демонстративно садятся за одну парту, а я остаюсь в одиночестве. Если б меня не преследовал затхлый душок осуждения, я бы даже отдохнул один за партой, но в итоге весь урок провожу в напряжении.

Видимо, для учителя мое одиночество становится маяком, выделяющим меня среди одноклассников, и он дергает меня по поводу и без. В конце урока он надолго зависает над моей партой и учит меня жизни, пока остальные ученики покидают класс. Я киваю, попутно поглядываю на учительский стол и, уже почти не удивляясь, нахожу его пустым.

Моя охота за классным журналом продолжается до конца дня, но каждый раз меня постигает одна и та же неудача: я не успеваю добраться до него, как он исчезает. Если в первый и даже во второй раз это тянуло на случайность, то теперь это похоже на пугающую закономерность.

Так и подмывает поговорить об этом со Старшей, но я себя одергиваю. Странности школы — тема, от которой она почему-то слетает с катушек и закатывает истерики. А я сейчас совсем не готов выслушивать, какой я нехороший и мнительный.

Глава 37. Шорох в холодную ночь

СПАСАТЕЛЬ

На поляне темно и тихо. Влажный морозец превращает наше дыхание в пар.

— Знаю, это самое идиотское, что можно сказать в такой ситуации, но попробуй не обращать на них внимания, — вздыхает Старшая, выслушав поток моих возмущений.

— Ты еще скажи, чтобы я не опускался до их уровня, — бурчу в ответ, садясь на бревно рядом с ней.

— За кого ты меня принимаешь? — любезно скалится Старшая. — Такой совет может дать только Сверчок или Дива. А я даю совет, который пробовала на собственном опыте.

— И как? — скептически изгибаю бровь. — Помогало?

Старшая пожимает плечами.

— Не то чтобы. Но, если не обращаешь внимания, потом привыкаешь все время так делать, и чужое недовольство перестает до тебя долетать. И, кстати, быстрее сходит на нет. Если бурно реагируешь или пытаешься объясниться, делаешь только хуже.

Уныло вздыхаю и потираю замерзшее лицо.

— Отвратительная ситуация! — восклицаю с досадой. — Понимаешь, я же не хотел никого из них обижать! Просто мне не нравится, когда ко мне лезут без спроса. Это уже не забота, а навязчивость. Но как только об этом говоришь, сразу превращаешься в неблагодарного хмыря.

Старшая берет меня за руку. Это уже не неловкий жест и не заученное движение, а нежная поддержка, от которой на поляне становится чуточку теплее. Я улыбаюсь.

— Прости, тебя, наверное, достало мое нытье.

— Нет, — качает головой Старшая.

Твое нытье мне нравится больше, чем твоя паранойя, — читаю у нее на лице, и мое едва распустившееся хорошее настроение начинает стремительно увядать, но Старшая мастерски пользуется собственным советом и не замечает этого.

— Может, тебе стоит… — она передергивает плечами, — ну не знаю… чаще ночевать в комнате? Только не подумай, что я пытаюсь тебя прогнать! — Последняя фраза похожа на скороговорку. — Просто, ребятам, наверное, тебя не хватает. Может, они немного успокоятся, если ты начнешь проводить с ними больше времени? А то после твоего рассказа я чувствую, что украла тебя у друзей.

Усмехаюсь, высвобождаю руку и обнимаю Старшую за плечи.

— Может, ты и права, — неохотно соглашаюсь.

— Только не дуйся, — просит она. — Ты же не дуешься?

— А похоже?

— Не знаю. — Она нервно усмехается. — Я не всегда могу отличить одну твою реакцию от другой. У тебя всего слишком намешано.

— Я не дуюсь. Просто мне не нравится, что ты права.

— Значит, тебе много чего должно не нравиться, потому что я часто права, — смеется Старшая.

Какое-то время болтаем о пустяках, перемалываем школьные сплетни. Мне становится хорошо, и я забываю обо всем, что меня тяготило весь день. Однако настает момент, когда мы сдаем нашу поляну позднему вечеру с его чернильной темнотой.

Долго не можем попрощаться у двери сорок седьмой: Старшая смеется и напоминает, что мне пора перестать считать, будто я ворую время, ведь здесь его достаточно и оно лежит бесхозное — бери не хочу. Я отпускаю ее спать с большой неохотой, потому что не могу разделить ее ощущение. У меня не получается жить с уверенностью, что в нашем распоряжении все время мира.

Хотя я хотел бы этого.

Очень хотел.

* * *

Когда я прихожу на ночевку в тридцать шестую, меня встречают унылым молчанием. Я, как могу, стараюсь его не замечать, и с пристальным вниманием смотрю вокруг, игнорируя то, как мне становится паршиво. Мне бросается в глаза паутина на потолке и несколько довольно глубоких трещин, которых я прежде не замечал. Это зрелище наводит уныние, и я предпочитаю не обращать внимания и на него. Разговор тоже не начинаю: не вижу смысла.

Соседи жадно пожирают глазами мои попытки замалчивания конфликта. Им вовсе не кажется, что они раздувают из мухи слона, по их мнению, они — пострадавшая сторона от моей эгоистичной неблагодарности.

Мое раздражение, надо думать, тоже нешуточно фонит, но соседи стоят на своем.

Немую конфронтацию удается заглушить только с выключением света.

Ночь в тридцать шестой холодна и неуютна. То ли наш внутренний климат совсем остыл, то ли с отоплением большие проблемы, но я около часа не могу согреться под одеялом в собственной кровати. Меня трясет, зубы отбивают дробь, хотя пара при дыхании нет, так что я позволяю себе поверить, что дело не в Холоде. Да и остальные дрыхнут вполне мирно, демонстративно отвернувшись от меня к стене.

Поворачиваюсь на спину, стискиваю челюсти и смотрю в потолок. Трещин под ним нет, хотя вечером я обращал на них внимание. Может, они не заметны в темноте?

Кто-то из соседей шуршит одеялом. Совсем близко.

Я прислушиваюсь и приглядываюсь, но никакого движения не замечаю.

С-с-странно, — сообщает внутренний голос, который тоже дрожит от холода, напоминая о том, что согреться не получается.

Шурх. Шурх.

Проснись.

Незнакомый шепот заставляет меня вздрогнуть.

— Чего? — тихо спрашиваю я, пытаясь распознать, кто из соседей меня зовет.

Никто не отзывается. Мне почему-то становится не по себе, и я нарочно пытаюсь нагнать на себя недовольство — злиться проще, чем бояться. Упорно убеждаю себя, что кто-то из соседей (скорее всего, Сухарь) просто пытается напугать меня, чтобы я пошел на контакт. Дешевая манипуляция, на которую я не собираюсь вестись.

Но это «шурх-шурх» одеяла раздается снова, и я напрягаюсь против воли. Приподнимаю подушку и стараюсь тихо сесть на кровати. Собственные ноги сопротивляются так, будто их что-то удерживает, и я едва не вскрикиваю. Что может мешать? Или… или кто?

Задерживаю дыхание и прислушиваюсь.

Если шорох прекратится, наверняка дело в соседях, — убеждаю себя, — иначе и быть не может.

Думать об альтернативах мне совсем не хочется. Необъяснимый страх бушует не на шутку, хотя я сдерживаю его, что есть сил.

— Эй! — шепчу в темноту. — Кто звал? Что у вас там?

И снова никто не отзывается. Только…

Шурх. Шурх. Шурх.

Шорох становится громче и настойчивее, и теперь я понимаю, что звук доносится совсем близко — с моей собственной кровати.

Осторожно берусь за край одеяла двумя руками и медленно, очень медленно приподнимаю его. Под ним только черная пустота, в которой не видно даже моих ног. У меня учащается дыхание, руки начинают дрожать заметнее, и внешнего холода я уже не замечаю — слишком сильно меня начинает терзать внутренний.

Удар сердца — и новый шорох.

— Эй… — снова шепчу я.

Лысая, гротескно детская и одновременно взрослая голова выныривает из пододеяльной пустоты и нависает надо мной, разнеся вдребезги тишину тридцать шестой. Не понимаю, каким образом, но мне удается слизнем выскользнуть на пол. Мой вопль вздергивает с кроватей всех соседей, и их растерянное бормотание сплетается со звуком моего удара о пол.

Я все еще пялюсь на неизвестное существо, чьи лапы — кажущиеся недоразвито детскими, но с плотными острыми когтями, — высовываются из-под моего одеяла. Темные провалы раскрытого рта и глаз гипнотизируют меня, и мои губы еще раз размыкаются в перепуганном крике, пока я беспомощно отползаю от кровати.

— Холодный ребенок! — взвизгивает Стриж, зачем-то с ногами вскакивая на свою кровать и вжимаясь в стену. — Холодный ребенок!

С тихим шорохом отвратительное существо снова уползает в темноту под моим одеялом, и пропадает из виду, будто его и не было. Но это был не кошмар — я точно знаю, что не сплю! И минуту назад тоже не спал.