Зверь лютый. Книга 10. Обязалово

И рявкает пьяным медведем. По-сотниковски. Он же всю дорогу... тренировался.

Во двор, всё едино, тройки не пустили — только ножками. Как в Московский Кремль при царях. Потопали в княжий терем.

Народу немного. Лестница почти пустая, по гульбищу трое-четверо толкутся. На втором этаже с гульбища вход в парадную залу. Тут князь бояр и принимает. Князя и свиты его нет, есть... будда бородатый на лавке. В меховой шапке, в шубе, сидит на сквознячке — придрёмывает.

Прислужник его сразу на нас:

— Кыш-кыш с отседова! Князя нетути, боярин Гаврила Потапович думать изволят! Брысь, а то стражу кликну!

— Опаньки! Гаврилка! Эк тебя разнесло!

Будда открыл один глаз и уставился на радостного Акима. А тот, уверенно, как метлу с дороги, отодвинув прислужника, обходит "Будду", восторгается и хлопает себя по ляжке:

— Ну, мордень! Ну, пузень! Ну, бородень!

Вдруг подскочил к сидящему, хлопнул его по животу и поинтересовался:

— Кого ждёшь-то? Елефанта, не менее.

Будда открыл второй глаз, закрыл и снова открыл оба. Аким не растворился.

— Рябина?

— Я!

— Охренеть.

Будда спустил с лавки ножки, развёл руки и глубоко обнял Акима.

Я бы сказал — "сильно", поскольку Аким быстро начал хрипеть. Но правильнее — глубоко. Ибо обнимание происходила как-то со всех сторон сразу и, вдруг оказавшийся щуплым, Аким просто проваливался в эту шубную тушу.

— Кхе-кхе.

— Во. Яков. Ни хрена себе. А это?

— Сынок мой, Ванечка. Да отпусти ты! Медведище, кости поломаешь!

— Итить. Сын. У тебя ж...

— А вот. Образовалось.

— Итить ять. С перевёртыванием. Рябина да с рябинёнком. Откуда.

Аким смахнул шапкой умозрительную пыль с лавки, уселся рядом с "Буддой", и стал радостно делиться свежими новостями по всему последнему десятилетию жизни.

Рассказ, сам по себе, был произведением искусства. Я, например, узнал про себя много нового. Что я — очень нежный и ранимый ребёнок, который от всего невыразимо смущается. От этого смущения — теряюсь, забываю слова и вежественное поведение и, даже, от растерянности, пытаюсь дерзить. Но сам по себе — добрый и послушный.

Наконец, Аким сформулировал цель визита:

— Нам бы... эта... с князем перевидеться. Насчёт вотчины.

— Э-эх. Аким... как бы это тебе... не примет тебя князь. Ты ему кто? — Да никто. Как-то раз лук тянуть учил. Да и то... зашиб... А так-то... Почти изменник...

— Лжа!

— Да знаю я! Не ори. Но... Почти расхититель...

— Лжа гадинская. Это всё недруги мои придумали! Я ныне ведаю — кто, когда, почему сиё гадство замыслил...

— Да и хрен. Благочестника отца опальный слуга. Опальный — раз. Отца — два. А у него новые, молодые да ярые вокруг стола в три ряда стоят. Ты со своим боярством ему не первый свет. Как будет время девать некуда... а пока жди. Я-то слово замолвлю. Я-то тут на княжьем дворе живу, величают оружничим. Только князь наш... не часто оружием интересуется. Он более по делам благочестивым. Но при случае — скажу. А ты стольнику грамотку подай. Дескать, вот, княже, жду твоей милости. Как по закону и положено.

Аким загрустил. Возникшая, было, мечта — вот так сразу, прямо к князю в покои... Как, бывало, Ромочка к нему прибегал во времена ученичества...

— Какие-то грамотки... Гаврюша, да разве мы с тобой ворогов грамотками били?! Да разве нам в те поры хоть какие стольники требовались? Сабелька точёная да стрелка вострёная — наши грамотки князя супротивникам-то быстро ум вправляли.

— Ну, Аким, времена... сам понимаешь. К князю сейчас идти — только хуже будет. Ты скажи где встал — я человечка пришлю. Ежели что. Вдруг.

Вот не надо мне размазню по ушам размазывать! Мне это: "мы с вами свяжемся", "мы будем иметь вас ввиду"... Это для вас, мужи добрые, новизна. А я в бюрократии... родился, тонул, выплывал, гадил и кушал... Жил, короче.

И чётко усвоил: бюрократия человеком прошибается. Надо знать — как, надо знать — кому, чего, сколько и в какой форме. Надо знать свои права и его обязанности. Но бюрократ удара индивидуя — не держит. Если, конечно, индивид — личность в удар вкладывает. Потому что бюрократ — функция. И ему вкладывать душу... за это ж не платят! А реально и больно наказывают.

Охо-хошеньки... Вкладываемся.

Я вытащил, из подшитого изнутри к поле кафтана карманчика, кожаный мешочек с завязками.

Идиотская страна, идиотская одежда — карманов нет! Приходится самому портняжничать. Ванька-портной, прогрессор-белошвейк... кретинизм.

Развязал завязки, вытащил платочек беленький, опустился на колени.

Идиотская страна, идиотская мебель — в присутственных местах нет столов! Только лавки по стенам да большое кресло в середине дальней стены. Актовый зал, одним словом.

Мне нравится это слово. Хорошо бы как-нибудь кого-нибудь... на этом кресле... Это — "княжеский стол" называется? Как свиньи: "вот это стол — на нём сидят". Устроить бы на этом "столе" — акт. Такой... пролонгированный. На других разных столах — я уже, а вот на таком...

Ванька! Хватит трястись — поздно. Голову или — оторвут, или — нет. Не дрожи так. Разворачивай. Итить тебя ять.

Я развернул платочек. В теньке залы загадочно поблёскивали драгоценные камни на золотых украшениях.

Подарок Смоленской княжны Елены Ростиславовне её первому мужчине, беглому холопу, который случайно спасся у неё под кроватью, за что её же и изнасиловал.

Подарочек чуть дополнен кое-какими посторонними побрякушками. Просто для увеличения стоимости. И — вариантности: не в одном месте взято.

— Эгкрх... Эта... чего?

— Ваня... эта... вот...

Акиму я просто палец показал. Не тот, про который вы подумали, а указательный. В смысле — тш-ш-ш, потом. А вот "будда"...

Оружничий занимается княжеским оружием. Такое оружие обильно украшают. Приходится понимать и в ювелирке. То, что это игрушки княжеского уровня — он уже понял. То, что они украдены, скажем приличнее — взяты, отсюда, из смоленской сокровищницы — либо уже понятно, либо поймёт очень быстро.

Тут все вещи уникальные, штамповок нет. А украшения вообще — эксклюзив, настоянный на уникальности.

— Это? Да вроде какие-то цацки бабские. Я зимой к Чернигову ходил. По делам торговым. Под поганых попали. Еле отбились. Назад шли — беженцев целый обоз собрался. Голодные, битые... Иные и помёрли дорогой. Ну, в пути-то... у кого вдова или, там дети большие... а которые одни — их майно мне ссыпали не глядя... там-то не до того было. Только пришли — ледоход. Еле успели доволочься. После — половодье, у нас в вотчине чуть весь целиком под воду не ушла. Еле вытащить успели. Потом, значится, сев. Новосёлы ж, росчистни давай... Вот, только уж как сюда идти — руки-то дошли глянуть. Я сразу и понял: такую красу — только княгине. Только нашей, только светлой... Хотя может и княжнам сгодится. Как думаете, а, мужи добрые?

"Будда" махнул рукой. Типа: дай сюда. Подержал на коленях платочек, пересыпая в нём украшения. Не глядя протянул руку за мешочком. Всё это время его несколько... бурятское (?) лицо выражало... отсутствие всякого выражения.

— Гостей — в гостевую избу. Отдельно. Квасу, заедок. Ни на шаг. Глаз не спускать.

С тяжким вздохом слез со скамейки и, переваливаясь, широким, поперёк себя шире телом, потёк к выходу. Аким, в крайнем недоумении протянул, было, руку вдогонку. Но перед ним уже заплясал прислужник:

— Вот и хорошо! Вот и славненько! А пойдёмте-ка, гости дорогие, во трапезную, а попробуйте нашего кваску княжеского. Уж его-то у нас не просто так делают. Уж такие секреты есть! Тута вощина особая, тута мёд липовый...

Прислужник вился вокруг роем мух. Оказывался одновременно со всех сторон, подталкивал, тянул, направлял и выпроваживал. При этом — ни одного жёстко фиксируемого прикосновения. Ошалевший Аким как загипнотизированный двинулся следом. Мы с Яковом — тоже.

Довольно большое строение возле ворот оказалось гостевой избой. В которой нам досталась отдельная горница. Прислужник на минуточку выскочил, и Аким, наконец, обрёл голос. Вполне командирский, но с несколько истерическими интонациями:

— Ванька! Ты... Идолище Поганое! Ты что ему сунул? Ты где это взял?! Ты почему мне не сказал? Ты...

— Я — это я, а ты это — ты. Твою в бога гроба душу мать не ругавшись! Лаять меня — не смей! Получишь гривну — тогда... поглядим. "Умножающий познания — умножает печали" — не слыхал? Тебе своих печалей мало?! Перестань мне палки вставлять. В мозги. Цель у нас одна — твоё боярство. Не мешай.

Аким, разогнавшийся гневаться на меня, притормозил. И, по обычаю своему, растерянно уставился на Якова. Тот, разглядывавший содержимое какого-то кувшина, уныло вздохнул и, не поднимая глаз, всё объяснил. Одним, уже обычным словом:

— Ловок.

Аким ещё пытался, судорожно сглатывая, проглотить эту, внезапно вновь открывшуюся ему истину, как в двери уже набежали прислужники с прислужницами, накрыли стол скатертью, отобрали у Якова прежний кувшин, вручив в замен новый, понаставили тарелок, пощебетали, поворковали, обмахнули пыль... и рассосались.

В дверном проёме появился миловидный юноша в скромном, но дорогом кафтане. Сдержано, чётко фиксируя каждое движение, от чего даже и неглубокий поклон приобрёл вид весьма уважительного, он негромко, но весьма внятно, так, что всякий щебет в помещении мгновенно затих, провозгласил:

— Господин пресветлый князь Роман Ростиславович желает видеть. Вас. В своих покоях. Проследуем же.

Внимательно оглядев нас, убедившись, что слова его услышаны и поняты, юноша возложил на главу свою шапку и ровным, почти плывущим шагом удалился из горницы.

Мы захлопнули рты и кинулись за ним.

Бл-и-ин! Хочу! Хочу такую игрушку! Среди массы скособоченных, пересколиозненных, сутулых, хромающих, шаркающих, косолапящих, топочущих...

Он идёт впереди, но такое ощущение, что не поворачивается к нам спиной — невежливо. Спинка прямая, но впечатления гордости, гордыни, вызова — нет. Шаг не суетливый и неширокий. А мы за ним чуть не в припрыжку. Вот школа! Выучка, профессионализм! Этому с младенчества учить надо. Учить как ходить, дышать, смотреть... Мне б такого хоть одного! Я бы своих... сирот да найдёнышей, "паучков", да беженцев, да голядей... на него глядючи да такую речь слушавши...

Первый и единственный друг Янки при дворе короля Артура — Кларенс. Глава придворных пажей. Очень хорошо понимаю американца.

На входе ещё в одно здание у нас с Акимом отобрали видимое железо — даже мой Перемогов засапожник. Якову вообще место на лестнице указали. И пустили в горницу.

Грешен я, господи, зря "Святую Русь" страной идиотов ругал — мебель здесь есть.

Посреди горницы стоял стол. У стола — лавка. На лавке — князь. На столе — скатёрка из столь памятной мне прошлогодней камки (радует — прижилось!), на скатёрке — платочек, на платочке — золотишко. Вокруг стола — четыре-пять мужчин и пара женщин. Стоят. И наш "будда" по имени Гаврила — в их числе.

Князь — Роман Ростиславович, прозвище — Благочестник. Старший сын Великого Князя Киевского, светлый князь Смоленский. На лице — маска православного благочестия и княжеской милостивости, едва прикрывающая крайнее раздражение.

Аким как в двери вошёл — сразу на колени. И меня потянул. Как Юлька-лекарка, когда в Киеве нас первый раз к Степаниде свет Слудовне пустили.

Вру — не так. На одно колено. На два становятся женщины, дети и рабы.

Так будут становиться перед московскими князьями и царями все. Но после татаро-монгол. А пока на "Святой Руси" более действуют европейские ритуалы. Понял, исправился быстренько.

Аким, отдав поклон, понёс подходящий к случаю ритуальный текст:

— Господин пресветлый князь Роман свет Ростиславович, дозволь мне, скромному слуге твоему Акиму по прозванию Рябина, озаботиться здоровьем твоим. Ибо сам я и с домочадцами, кажный светлый день возношу истовые молитвы господу нашему всемилостивейшему о продлении лет твоих и о даровании здоровия крепкого и во всяких делах успешности...

Да что ж он врёт-то так? Ни разу не слыхал молитв во здравие князю. Это в церквах читают, а не в домах. Трясёт Акима. "Пресветлый князь" — "большой прогиб", хватило бы и просто "светлого". И господа нашего достаточно было просто вспомянуть, а не "всемилостивейшего". А вот и ради чего вся эта белибердень:

— ...cоблаговоли же княже преклонить слух твой к просьбишке слуги верного и уделить частицу времени драгоценного для дельца о вотчинке, мне даденной.

— Это что?

А то он не видит!

Плохо. Благочестник маску с лица убрал, смотрит зло, подозрительно. На приветствие не ответил, пальцем тычет. Так с холопами говорят, а не со славным сотником!

Аким смешался, на меня глянул.

По нормальному, по этикету и ритуалу не вытанцовывается? — Так валяем "ваньку"!

Люблю я это дело. Это ж моя ария! "Счас спою...".

— Где? На Угре? Так — вотчинка батюшкина. Так и зовётся — Рябиновка. А ещё тама Пердуновка есть. Бо-о-ольшая. И "Паучья весь". Поболее ста дворов тягловых с лихуёчком. Как с дедов-прадедов заведено бысть есть.

— С чем-чем?

— С лихуёчком. Невеликим, но растёт быстро. Ну, прирастает.

Одна из стоявших женщин, молодая крупная северная красавица лет 25, вдруг начала давиться, прикрывая лицо платком. Отмахиваясь им от устремившихся на неё недоумённых взглядов присутствующих, она, прерываясь от сдавленного смеха, объяснила:

— У... у старого... у Рябины... это самое... лих... лиху... ой не могу... прирастает... маленький... охо-хо... лих... лих... сучок... растёт быстро... скоро, видать, гроздями... ой, маменьки... ой, помру... гроздьями красными... у-у-уй... к зиме... пообвиснет... мороз ударит — сладкий станет... и птички-то... как налетят, как поклюют... аха-ха-ха...

Она завалилась на лавку, хохоча и отворачиваясь от присутствующих. Её служанка вдруг тоже прыснула со смеху.

Общие смешки прокатились по группе присутствующих и стихли — князю было не смешно. От такого взгляда — молоко хорошо скисает.

— Ты бы, душа моя, шла бы себе в покои. У тебя, поди, и покрывало для Иоанна Богослова недовышито.

Женщина, судя по обращению, светлая княгиня Смоленская. Давясь от хохота и вытирая уголком платка слёзы, направилась к выходу. Но проходя мимо нас взглянула на растерянное лицо Акима, и снова начала давиться:

— Рябина... с грозьями... прирастающими... по всему... ой не могу... по всему стволу... морозов ждёт... снегири-то как обсядут...

Уже не сдерживаясь, она, громко хохоча, кинулась к выходу. Ещё несколько мгновений её весёлый смех доносился с лестницы.

И составлял яркий контраст с наблюдаемой постно-раздражённой физиономией её мужа.

Княгиня, сколько я помню, старшая дочка Свояка от второго брака. А её мать — дочь бывшего новгородского посадника Петриллы. Который убил своего первого зятя, чтобы с Рюриковичами породнится. Та самая, с которой Свояк "крепко стоял в поле против половцев".

Что Петрилловна — "баба с яйцами" — даже по летописям понятно. А дочка, видать, в неё пошла. И как такая смешливая с этим святошей-постником уживается? А просто не берёт в голову: вон, Благочестник аж кипит от злобы, а эта хохочет. Ох, отольются нам сейчас её хиханьки.