Эсташ Доже и его дьявол

И, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы отпустить в одиночку навстречу опасности того, кто умеет так целовать.

Часовня Сен-Клу сохраняла свой облик со времен прежнего владельца имения, кардинала Гонди. Месье, который уже успел основательно переделать весь дворец под свои нужды, в ней ничего не тронул: то ли не дошли руки, то ли ему просто нравилось убранство часовни, выполненное в ту эпоху, когда в искусстве ценились не величественность и импозантность, а драматизм. Алтарная роспись, барельефы на стенах, статуи святых в нишах — все было сложно, причудливо, гротескно, жестоко и даже сладострастно. Мученики мучились по-настоящему — в изломанных позах, с вытаращенными глазами, искривленными и разинутыми ртами. Сатана и его присные были изображены столь же натуралистично и внушали своим гнусным обликом омерзение и страх. Богоматерь плакала хрустальными слезами, взирая на эти ужасы с облачка, на котором покоилась, как изнеженная дама на мягкой кушетке. Спаситель на троне был грозен, в то время как Спаситель на кресте изнемогал от жестоких телесных мук, о причине которых не приходилось гадать, ибо каждая рана на Его теле, каждая капелька холодного смертного пота была запечатлена педантично и правдоподобно.

Так выглядело убежище, в которое Эсташ ворвался на бегу, затворил за собой тяжелые позолоченные двери и без сил упал на заднюю скамью, поставив рядом с собой фонарь, который успел схватить где-то в переходах дворца. Света, который давал этот фонарь, было недостаточно, чтобы разогнать мрак во всем помещении, узком, но длинном, с высоченным потолком, который сейчас было даже не видно, только красные витражные стекла под крышей поблескивали, точно глаза невидимых чудовищ. Варфоломей с наполовину содранной кожей, искалеченный пытками Викентий Сарагосский, Святая Варвара, покрытая ранами от бичевания, и другие гротескные фигуры выглядывали из полумрака. Эсташ обнял себя за плечи, чтобы согреться: каменная часовня оказалась настоящим ледником. Как ему выдержать здесь всю ночь — в холоде, темноте и одиночестве (не считая твари, караулящей за дверью)? Будто в тюрьме, но не в Бастилии, а в какой-нибудь страшной крепости в горах.

Почему-то его даже на минуту не посетила, казалось бы, очевидная в таком месте мысль о том, что нужно помолиться. Миновали те времена, когда Эсташ собирался пойти в Рим пешком. Размышляя над своими деяниями, он пришел к выводу, что никакого посмертного воздаяния не существует, по крайней мере, не существует в том виде, в каком его представляет рядовая паства или, скажем, художники, написавшие эти грозные, полные неистовства картины и фрески для часовни Сен-Клу. Ад творят себе сами люди. Единственное наказание, которое они получают за грехи, вытекает напрямую из их поступков, и его не отменить и не смягчить никаким покаянием, потому что бесполезно каяться перед причинно-следственными связями. И в этом смысле он, страшный грешник Эсташ Доже, уже давно пребывал в аду. Он наказан за сделку с дьяволом, за душегубство и отцеубийство. Он наказан даже за то, что мужеложец, ибо чем, как не наказанием, была его гибельная страсть к герцогу Анжуйскому?

Сидеть было слишком холодно, и он встал и прошелся по часовне от алтаря до маленького нартекса[4]. Достаточно ли надежно это убежище? Что, если он сидит тут и воображает себя в безопасности, которой на самом деле в помине нет, и тварь потешается над ним, прежде чем войти и сделать свое дело?

Словно в ответ на эти мысли из-за дверей часовни послышался какой-то звук. Эсташ отступил ближе к алтарю. Возможно, тварь может войти в переднюю часть храма, но сюда-то она не подойдет!

Со скрипом разошлись тяжелые створки дверей. Эсташ, пятясь, взобрался на алтарные ступени, не сводя взгляда с медленно расширяющегося темного проема. И вдруг в круг света, образованного фонарем, который по-прежнему стоял на задней скамье, вступил не кто иной как Месье. Эсташ оцепенел от изумления.

— Говорят, этот Страшный Суд написал сам Россо, — сообщил Месье как ни в чем не бывало. — Во всяком случае, это полотно привезли сюда из Фонтенбло, где сто лет назад для короля Франциска работали лучшие итальянские живописцы. — Рассмеявшись все возрастающему изумлению Эсташа, он шутливо пояснил: — Я рассказываю вам это, так как подумал, что вы пришли сюда смотреть картины. На молящегося вы, воля ваша, не похожи. Хотя... на ценителя изящных искусств вы не похожи тоже: ни один ценитель не станет любоваться картинами в темноте. Так что же вы делаете тут, Доже? Неужели прячетесь? Уж не от меня ли?

— Нет, монсеньор, — выдавил из себя Эсташ. — От вас?.. Как можно!..

— Тогда от кого же? — вопросы, которыми забрасывал его Месье, были шутливыми, но взгляд — пристальным и настороженным, и Эсташ, обретший обостренное чутье загнанной дичи, смутно заподозрил какую-то ловушку.

— Ни от того, монсеньор, я вовсе не прячусь.

— В таком случае, — с пленительным лукавством проговорил Месье, — может быть, мы с вами переместимся в какое-нибудь место поуютнее?

Эсташ напряженно сглотнул. Ощущение, что его заманивают в ловушку, усиливалось. Ему вспомнился сон, увиденный минувшей ночью.

— Знаете, Доже, — не получив ответа, Месье надменно и капризно свел брови, — я не имею привычки повторять приглашения дважды. Днем вы изволили пожаловаться, будто устали бегать за мной. Так вот, я тоже устал бегать за вами. В последний раз спрашиваю: идете вы со мной, сударь, или нет?

"Это ловушка, — окончательно уверился Эсташ, — он хочет выманить меня из часовни. И, собственно говорят, он ли это на самом деле? Может, это только одна видимость, иллюзия, призрак... короче говоря, колдовство?" Тварь уверяла, будто не умеет колдовать, но стоит ли ей верить?

— Я пойду с вами, монсеньор, — хрипло выговорил Эсташ, — если это действительно вы.

Месье по-детски округлил глаза.

— Кем еще я могу быть, как не собой?

— Тогда подойдите сюда, — велел Эсташ, — и дотроньтесь до Него, — он указал на грандиозное распятие, висевшее над алтарем.

Месье прыснул, пожал плечами, показывая, что он слишком миролюбив, чтобы препираться даже по поводу таких диких условий, и не спеша пересек часовню и поднялся к алтарю. Эсташ пристально следил за ним. Месье достаточно было просто прикоснуться к распятию, но он, конечно же, выбрал наиболее театральный способ сделать это — преклонил колени и припал губами к ранам на костлявых ступнях Спасителя.

— Ну как, я выдержал ваше испытание? — со смешком спросил он и легко поднялся на ноги.

Эсташ судорожно кивнул. Ощущение опасности не проходило, хотя у него уже не было никакого предлога для того, чтобы оставаться в часовне.

— Что происходит, милый? — спросил Месье с нежным беспокойством. — Я вижу, вы как будто озабочены чем-то. Почему вы не откроетесь мне? Или вы сомневаетесь, что я могу вам помочь?

— Ровным счетом ничего не происходит, — возразил несчастный Эсташ, — просто я удивлен, с чего вдруг вы решили меня осчастливить. Не скрою, что ваше нетерпение кажется мне... странным.

-Я не святоша, — игриво улыбнулся принц, — и все-таки мне кажется, что здесь не самое подходящее место для объяснений, коих вы требуете. Пойдёмте же, — и он протянул Эсташу сверкающую драгоценностями руку.

"Я сам этого хотел, — подумал Эсташ, вспомнив, как прошедшей ночью дал зарок: "Он будет любить меня, а потом я умру". — Видно, время пришло. Будь что будет".

— Что ж, я пойду с вами, — ответил он сильным, полным голосом, будто давая торжественную клятву. — Но только вы будете моим, вы слышите, моим!

Он схватил принца в судорожные объятия, из которых тот утек, как вода.

— Что вы, сударь, опомнитесь! Мы в святом месте. Идите сюда, здесь можно, — он вытащил Эсташа из промозглой часовни в открытую галерею, в летнее тепло и на свежий воздух и сам привалился к стене еще до того, как его прижали к ней руки любовника.

Эсташ набросился на него и впился в его губы с таким напором, что Месье слегка стукнулся затылком о стену. За спиной шелестел темный парк, из которого за ними наверняка наблюдала тварь. Наблюдала и выжидала.

— Я отдал душу, чтобы быть с вами, — прошептал Эсташ между поцелуями. — А теперь, видимо, отдам и жизнь.

— Опять эти зловещие намеки, как в трагедии, — Месье то ли вздохнул, то ли коротко рассмеялся, прижимая к себе его голову. — Может, когда-нибудь вы все-таки расскажете мне, что же случилось с вашей душой...

Он иронизировал, но, кажется, шестым чувством понимал, насколько серьезно то, что происходит, потому что отвечал Эсташу с такой отчаянной страстью, будто тоже был обречен. Он полузадушенно стонал и извивался и выгибался как припадочный, но каждая эта судорога волшебным образом приводила к еще более тесному контакту их тел, к новым и новым возможностям обнимать и трогать — здесь, там, везде и сразу. Только когда Эсташ, дрожа от возбуждения, хотел уже приспустить его кюлоты, Месье остановил его.

— Нет, не здесь, прошу вас. Я хочу лечь с вами в постель. Хочу, чтобы вы сняли с себя всю одежду. Хочу потом, когда мы устанем, любоваться вами — долго, долго...

Эсташа, напротив, сжигало нетерпение, и он совсем не был уверен, что у них в запасе достаточно времени для таких изысков. Но он не мог навязать свою волю Месье и был вынужден подчиниться его воле. Они отклеились от стены и пошли своей дорогой, но не так быстро, как хотелось бы обоим, потому что каждый встреченный ими на пути темный уголок, куда не проникал нескромно яркий свет луны, оказывался непреодолимым искушением: они забивались в него для новых и новых поцелуев и яростных объятий, забирались друг другу под одежду, отстегивали пряжки, распутывали завязки, обрывали с мясом непослушные пуговицы. Когда они добрались до галереи, куда выходили двери камер-юнкерских комнат (и где Эффиа застал Эсташа в момент диалога с тварью), оба уже были полураздеты — просто счастье, что никто им не встретился по дороге. Эсташ направился было в сторону лестницы, ведущей на второй этаж, но Месье сказал:

— Пойдемте к вам.

Эсташ, побледнев, попытался переубедить его: в покоях Месье, которые надежно охранялись днем и ночью, было во всех отношениях безопаснее, а в свою комнату он вообще не хотел даже заглядывать после того гостя, который там побывал (и как бы не оставил каких-нибудь следов). Но, конечно, и в этом вопросе ему пришлось подчиниться.

В комнате, как ему показалось, до сих пор держался звериный запах. И все-таки он закрыл распахнутое настежь окно — так было как-то спокойнее. Но Месье, уже забравшийся на постель, сказал:

— Нам будет жарко. Откройте.

— Но, монсеньор...

— Откройте скорее и идите сюда. Я горю от нетерпения, разве вы не видите?

Оборотень распластался в тени, образованной фигурными кустами по краям газона, и ждал, когда же тот, кто был ему нужен, останется один. Имени он уже не помнил, как не помнил и многих других обстоятельств. Только запах был знаком. Чем более глухим был ночной час, чем больше им овладевала луна, тем меньше оставалось в нем человеческого. Пожалуй, сейчас оборотень не смог бы заговорить: он забыл, как это делается, и не видел необходимости. Кое-какие мысли сохранились в его голове, но в форме императивов, как команды хозяина в голове дрессированного животного. Он знал, кого надо убить, а кого убивать ни за что нельзя. А именно, того, кто полулежал на кровати, сильно выгнувшись, кусая кулак и метя по подушкам спутанной черной гривой, — нельзя, а того, кто склонился над первым, головой между его раздвинутых ног, — наоборот, надо, но только когда первый уйдет. Нельзя, чтобы первый видел.

Ветерок принес запах человеческого тела и гари. Тут кто-то есть. Кто-то третий. Да, в самом деле: в кустах на другом краю газона светился крохотный красноватый огонек. Оборотень дождался нового дуновения ветерка и принюхался еще. Этого третьего он узнал по запаху, а приметил впервые возле часовни, где он, третий, крался вдоль галереи следом за тем, кого надо, и за тем, кого нельзя. Оборотень тогда не придал этому значения и решил пропустить его. Люди, бывало, охотились друг на друга и друг друга выслеживали. Но сейчас становилось ясно, что третий шпионил не за людьми, нет. Недаром при нем был мушкет. Оборотень не особенно боялся мушкета: он знал, что в полнолуние никакая рана не будет для него смертельной. А вот соглядатай — это плохо, соглядатая придется убить первым. Это был еще один императив — всегда начинай с тех, кто на тебя смотрит.

Оборотень пополз кустами по периметру газона туда, где светился огонек. Вот плохо, он был слишком слаб и оттого медлителен и неуклюж. Третий, кажется, заметил его продвижение и отступил на холм, насыпанный над декоративным прудом. Это место он хорошо выбрал: туда не подберешься незамеченным. Если бы оборотень был прежним, он в два прыжка вскочил бы на этот жалкий холмик, прежде чем человек успел бы выстрелить из своего мушкета или позвать на помощь. Сейчас так просто не получится. Оборотень не мог стать собой в полной мере, ему даже бегать на четырех лапах было трудно, на задних лапах удобнее, хотя тоже не совсем. В общем, и так плохо, и так плохо.

Но третьего он все равно убьет.

Луна скрылась за облачком, и, пользуясь временной темнотой, оборотень переместился -соскользнул в искусственный прудик. Посередине этого пруда бил фонтан, большая скульптурная группа, в тени которой можно было укрыться. Человек на холме так и подскочил со страха, услышав плеск, но, пока он озирался, оборотень уже спрятался за мраморными греческими богами, в их изломанной тени. Вот сейчас человек немножко утратит бдительность, и тогда надо выскочить из пруда — и на холм. Это шагов десять, не более. Конечно, оборотень не сможет преодолеть это расстояние достаточно быстро. Надо быть готовым к тому, что человек его заметит раньше или позже, и не избежать криков и стрельбы. Но убить его оборотень успеет все равно.

Человек на холме дышал так громко, что его было слышно даже сквозь шум фонтана, и вертел головой во все стороны. Видно, паниковал, и это хорошо. Паникующие, они становились совсем легкой добычей. Когда человек в очередной раз отвернулся, оборотень всплыл на берегу у подножья холма, среди декоративной осоки. Человек, естественно, увидел его и заорал.

Нежность Месье оказалась обманчивой. Как бархатные подушечки кошачьих лап прячут острые когти, так и она скрывала натуру непокорную, эгоистичную и жестокую, причем жестокую одновременно и по-мужски, и по-женски. Сначала Месье вел себя примерно так, как ожидал Эсташ, исходя из самодовольных рассказов шевалье де Лоррена и того, что ему самому удалось в свое время подслушать в 'пыточной' комнате Пале-Рояля: он позволил любовнику лечь сверху и принимал его ласки, но едва Эсташ захотел большего, как сразу услышал категорическое: 'Нет'. Сначала он решил, что надо просто подождать, но каждая следующая попытка оказывалась не успешнее предыдущей. Если Эсташ дерзал настаивать, принц сердито отбивался и отвешивал ему крепкие пощечины, про которые, впрочем, невозможно сказать с уверенностью, были ли они серьезным предупреждением или частью изощренной любовной игры.