Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

Для Усти одежду собрала. Илья в колымагу сел, да и поехали вместе с мальчишкой.

Ох, только б все обошлось!

Только бы все обошлось!!!

* * *

Не хотелось Илье в Рощу ехать. Ой, не хотелось.

Да кто ж его спрашивал? Отец сейчас не поедет, оно и понятно. А что Илюше остается? Не мать же посылать?

Вот и ехал, и чувствовал себя чем дальше, тем хуже, Укачало, наверное.

Доехал до берез, да там и вылез. Нехорошо как-то, когда тебя в священной роще выворачивает.

Спутник его на это посмотрел, да и растворился меж белых стволов. А Илья остался.

В желудке у него словно еж ворочался. Жирный такой, с кучей игл...

Долго ждать ему не пришлось. Ветви шелохнулись — и вдруг спеленали его, подхватили, поддержали.

— Замри и не шевелись, человек.

И на виски легли прохладные женские ладони.

Илья взвыл от боли. Теперь еж перебрался из желудка — в голову. И две самых острых иглы пронзили ее насквозь.

— За что?!

— Не двигайся! — прикрикнула женщина. — Стой, если пожить еще хочешь!

— Добряна? — из рощи к ним бежала Устинья. В такой же белой рубахе, вышитой по подолу и вороту, с распущенными волосами, в которые была вплетена какая-то трава и цветы. — Что с ним?

— Неладное что-то. Темный аркан наброшен. Когда б не сняла я его, мог бы и года не прожить.

Илья замер, как поленом ударенный. Березовым.

Многое говорят о волхвах. И капризны они, и могучи, и с человеком что пожелают, то и сделают.

Одно неизменно.

Волхвы не лгут.

Могут умолчать, могут не сказать всей правды, отказаться отвечать, еще как-то увернуться. Даже поговорка есть. У змеи сто извивов, у волхва — триста. Но впрямую солгать — никогда.

— Аркан? На м-меня?

— На тебя, человек. Думай, кому ты дорогу перешел. Кто тебя уморить пожелал?

Илья так рот и открыл.

— Не знаю... Государыня...

— Добряной зови. Не правлю я никем.

— Хозяйка Добряна, что со мной было?

— Плохо тебе было. Ты и в рощу войти не мог, аркан на тебе удавкой сжимался.

Илья медленно кивнул.

— Да. Наверное...

— Я его с тебя сняла. Только кто раз его накинул, тот и повторить может.

Илью аж передернуло. Стрелы или мечного боя он не боялся, честная схватка — это по нему.

А вот так, исподтишка, сгнить по чужому умыслу... да за что ж его?

Кто его?

Волхва все по его лицу поняла.

— Думай, парень. Ты молодой, красивый, может, кому дорогу перешел, может, чью жену с пути сбил... не знаю я. На аркане не написано, кто его накинул.

— Аркан? — тихо спросила Устинья.

Добряна на нее короткий взгляд бросила, Устя и примолкла. На все при посторонних обсуждать надо. Пусть даже это ее брат родной.

— Удавка, петля... много слов сказать можно, а смысл один. Потому он в рощу войти и не мог. Потому и плохо ему было. Небось, и приступы накатывали? Жить не хотелось, тоска одолевала?

— Бывало. Я думал — прихворнул?

— Чего тебе хворать? Силы жизненной в тебе много, лет на семьдесят хватит, когда глупости делать не станешь.

Илья улыбнулся.

Семьдесят лет — это много, это хорошо.

— И на детей твоих силы хватит, и болезни мимо обходить будут. А вот кто аркан мог накинуть — думай.

— И мужчина — и женщина?

— Да. Это не из сложных ритуалов, это всяк может.

— И ты?

— И я. Только я такое делать не стану, не для того матушка Жива мне силу дала.

Илья вздохнул.

Слабость отступала, дурнота рассеивалась. Мужчина поднялся с земли и поклонился. Низко-низко.

— Благодарствую, матушка Добряна. И за сестру, и за себя, и за науку...

— Не благодари. Сестру побереги. Не просто так на нее напали, и впредь легко не будет.

Илья посмотрел на Устинью, и встретил неожиданно спокойный и рассудительный взгляд.

Показалось ему — или проблеснули в глазах сестры крохотные зеленые искорки? По самой кромке зрачка?

Сверкнули, да и сгинули....

Показалось.

* * *

— И где ж сюрприз твой?

Руди стоял, что та сова, да глазами хлопал.

Нет никого.

Но ведь та хижина!

И... место то! А Устиньи нет!

— Погоди минуту, царевич, неладно тут!

Хотя и дураку все ясно было бы.

Неладно?

Еще как неладно!

Медведь сюда еще раз наведался, да одну лошадь себе уволок. Но вторая осталась. И тело ватажника. И следы.

Вот Руди и не мог понять, что случилось.

Хорь денег зря не просил. Устинью он похитил, и сюда привез. И ждал здесь. Вот этого мертвеца Руди, кажется, видел. Имя бы не вспомнил, а лицо знакомо. То, что от него осталось.

А что случилось потом?

Медведь пришел? Или несколько?

Не охотник Руди, так хорошо следы читать не умеет...

Но пока Истерман размышлял, Фёдор уже в хижину сунулся. И спустя несколько секунд вышел оттуда, алый от гнева.

Убегая, ватага Хоря в хижину и не зашла. А чего там делать-то? Девка сбежала, ну и они следом...

А вот обрывок ленты остался. И несколько клочьев от сарафана.

И мешочек Устиньин. С иглами и стеклярусом.

Устя его не заметила, ногой поддала, он и отлетел под одну из лавок. И Хорь не заметил, до того ли ему было.

А вот Фёдор увидел. И вышел, мрачнее тучи.

— Р-руди?!

Истерман понял — надо каяться.

— Федя... казни, мой грех. Моя вина.

— Что ты сделать хотел? — Фёдор словно камни во рту перекатывал.

— Хотел, чтобы поговорил ты с боярышней Устиньей. Она бы тебя послушала, да и сладилось бы у вас все. Смотреть не могу, как ты мучаешься!

Фёдор только зубами скрипнул.

— Она здесь была?

— Была, мин жель.

— И куда делась?

— Не знаю.

— Медведь мог ее... — произнести страшное слово Фёдору не удалось. Горло спазмом стиснуло.

— Нет, мин жель. Остались бы обрывки, что-то...

— А куда она могла деться?

А вот на этот вопрос Руди ответить и не мог.

Фёдор сверкнул на него злобными глазами.

— Сейчас мы едем в Ладогу. Идем на подворье к Заболоцким. И ты все рассказываешь. Подробно. Что, куда, для чего... понял ты меня?

Рычание было таким выразительным, что Руди закивал, словно болванчик.

Понял! Даже два раза понял. Только не казни, царевич!

А ведь может! И Любава тут не поможет, не справится она с озверевшим сыном. И как Руди не подумал, что с Устиньей беда приключиться может? Так ведь все ж было рассчитано! И что, и куда...

Медведя не посчитали. А он взял, да и пришел, с-скотина!

Невеселыми были мысли у возвращающихся в город.

Руди думал, что он будет во всем виноват. Со всех сторон. И Любава его овиноватит, и Фёдор, и боярышня. Если жива будет. А коли нет, так Заболоцкие постараются, и до царя дойдут. Дело-то такое.

И Фёдор не защитит. Еще и сам поможет, казни потребует.

Невеселыми мысли были у лембергцев. Все же, Истерман. Ежели его казнят, остальным тоже солоно придется.

Тоскливыми были мысли и у Фёдора.

Устиньюшка, радость его! Что с ней?

Сбежала? Или...

Как представишь себе ее, такую беззащитную, в осеннем, холодном и страшном лесу, так руки в кулаки и сжимаются. Словно в них горло Истермана зажато. А если уж вовсе страшное представлять... медведь-то рядом. И разбойников никто не отменял.

Может, уже и мертва она....

Фёдор едва в голос не застонал, такое отчаяние накатило...

Устяша! Жива ли ты? Что с тобой?

Только бы обошлось! Господи, помоги! Род, защити! Спаси ее, матушка Жива! Фёдор всем богам готов был молиться, лишь бы кто-то да помог. Какие угодно бы жертвы принес. Душу бы отдал, не пожалел!

Боги, даже если и прознали о выгодной сделке, скоромно молчали.

И только медведь в прозрачном осеннем лесу, бодро хрустел конскими хрящами. Его-то все устраивало. Наелся, да и еще поест. А там и в спячку можно.

Это его хорошо позвали. Вдругорядь позовут — не откажется. Хорошо...

* * *

Михайла смотрел в спину Истермана таким взглядом, что удивительно, как она не задымилась.

Для себя парень уже все решил.

Истермана он убьет.

Рано или поздно, так или иначе... за Устинью — просто убьет.

Да как он смел?!

Как ему вообще в головы мерзкую такая мысль пришла — на НЕЕ покуситься?!

Приговор был вынесен и обжалованию не подлежал. Смерть и только смерть. Хорошо бы еще и помучить негодяя, чтобы на коленях ее выпрашивал, как о милости умолял!

Это Фёдор не знал, что в ватагах с женщинами делают. А Михайла-то знал, было дело, и сам участвовал. И не жалко ему никого было, и слезы с криками не трогали, злили разве что. Только вот стоило ему представить на месте тех, безымянных и ненужных ему баб — Устинью, и голова разламывалась от боли. И в груди что-то колючее ворочалось.

Не мог он!

Не мог увидеть ее мертвой, изуродованной, с остановившимся взглядом...

Не мог.

Знал — не переживет он ее смерти. Может, тело и останется, а душа навек умрет. Будет по земле бродить говорящая кукла, может, даже есть-пить будет. А может, и нет.

Просто сердце остановится, и все.

Устяша, любимая, что с тобой?! Где ты сейчас?!

Убью Истермана!

Даже если все обойдется — убью...

Глава 11

Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.

Я изменилась — и изменился мир вокруг меня.

Почему, почему я раньше ничего не видела, не понимала. Не хотела?

Или случилось что-то такое... недоброе?

Робкой и несмелой я и раньше была. Этого не отнять. Маменьку слушалась, батюшку боялась. Но почему я не видела, что матушка меня любит? Просто измучена она, вот и показать своей любви не может. Сил на то не имеет!

Почему не понимала, что для отца — мы просто будущая выгода? Нас ведь можно выдать замуж, можно женить Илью — удачно, так, чтобы получить прибыль.

А я все пыталась получить от него хоть один ласковый взгляд. Грустно...

Мое равнодушие ко всему еще оправдать можно бы. А Илюшка?

Хоть и бестолковый, а брат! И кто-то набросил на него черный аркан.

Кто?

Неизвестно.

В черной жизни... да, Илья должен был жениться этой весной. На Марье Апухтиной. Сказал ему отец уже, что сговорил?

Мог и сказать. Не знаю я. Брат у меня красивый, статный, мог и от какой-то девки получить проклятие. Он не умрет. Но его первая жена уйдет при родах.

Потом Илья женится второй раз. И умрет вскоре после того, как родится его первенец. Воспитывать малыша будет мой отец. Кажется, потом он сойдется со второй женой Ильи, но этого я точно не знаю. Могло и такое быть.

Я успела переговорить с Добряной, пока Илюша приходил в себя. И она мне кое-что рассказала.

Черный аркан — он хорош тем, что практически незаметен. Так, силы тянет, и силы эти уходят к тому, кто аркан накинул.

А сил он тянет немного. На жизнь человеку хватает, надолго хватает. И тянуть так можно не с одного человека, а с десяти, двадцати... сколько черный колдун или ведьма пожелают, сколько держать смогут.

Да, накинуть его может кто угодно.

А еще...

Если Марья моего брата полюбила, если действительно себя ему отдала... могла и аркан на себя перетянуть. А для беременной женщины такое вдвойне, втройне опасно. И сама погибла, и ребенок с ней ушел...

Могло быть и такое.

А могло ли быть, что и на мне тот аркан был? И на сестре?

Нет, на сестре вряд ли, она себя хорошо чувствовала. А я ребенка скинула, второго зачать не смогла... могло?

Могло.

Добряна сказала, что такие, как мы — самые лакомые. Кровь у нас есть, сила спящая есть, но почуять мы ничего не можем, сами скинуть эту удавку тоже не сумеем. Только тот, кто любит, сможет ее на себя забрать. И то — неосознанно. Может, и у Марьи ничего бы не получилось, но брата моего она, похоже, любила. И сына от него ждала.

Илья?

А вот не помню я, чтобы он от счастья светился. Или не люба ему была Машенька, или кого-то другого он любил, но глаза у него равнодушными были.

Аркан по-разному действовать может.

И равнодушие тоже от него может быть. Искренние чувства его и порвать могут, как ту удавку, с шеи скинуть... не потому ли я и очнулась после смерти любимого?

Могла?

В том и ужас, что могло так быть! Я же.... Почему я была ТАК покорна? Я ведь ДО свадьбы ЕГО увидела, до свадьбы полюбила. Почему не рванулась, почему не закричала, не стала протестовать, ничего не сделала? Просто терпела.

Просто ждала, что случится.

И ведь ничего с этой удавкой не сделаешь! Только если кто-то вроде Добряны попадется, если человек сам на капище придет, доброй волей, с чистым сердцем и благодарностью... много ли таких?

Мало.

Илья сейчас сам так и пришел. Но я-то...

Здесь и сейчас на мне ничего нет. И свою дурость я на чужую ворожбу не спишу. А потом....

Потом могли и накинуть.

До переезда в палаты царские я еще как-то дергалась, трепыхалась, не хотела я замуж за Фёдора идти. Понимала, что царевич, что почетно за него замуж выйти, что власть, что деньги...

Все понимала.

И все равно не хотела за Федьку замуж. Но не сопротивлялась. Как же — против власти родительской пойти? Нельзя.

А потом стало все равно. Просто оглушило любовью — и накатило тупое безразличие. Нельзя быть вместе с любимым?

Так хоть рядом быть. Хоть видеть его иногда...

Может, кто-то воспользовался моим замешательством? Моей уязвимостью?

И накинул аркан?

Но тогда бы его увидела Верея...

А может, и не увидела бы. Сила у нее была, а вот опыта не было. И монастырь все-таки...

Чтобы черный аркан сработал, надо рядом с его хозяином находиться. Хоть иногда. А в монастыре...

И далеко, и земля намоленная... могло и отрезать. А потом уж я начала приходить в себя от магической удавки.

Могло и так быть?

Могло.

Сейчас мне уже правды не узнать. Но я постараюсь не повторить своих ошибок.

Очень постараюсь.

* * *

До подворья Заболоцких, до Ладоги долго ехать было. Это Устинья напрямую по лесу шла, ей ни канавы, ни овраги не преграда, а на лошади так не получится, любой конь ноги переломает по бурелому. Пока доехали, Фёдор чуточку опамятовал, успокоился.

Подозвал к себе Руди.

— Правду покамест не скажем. Пеняй на себя, ежели что, и молись.*

*— тем, кто сейчас закричит — не бываить! Афффтор вреть! Советую открыть А.С. Пушкина, стихотворение 'Жених'. Он точно был осведомлен лучше автора. И писал ближе к тем временам. Прим. авт.

Руди кивнул.

Чувствовал он себя сейчас преотвратно. Понимал, ежели что...

Свои беды — это только его беды. А вот каких он людей подведет... тут лучше и не думать о таком.

Страшно...

Но подворье было спокойным, ни суеты, ни шума...

Холопы проворно открыли ворота, Фёдор, соблюдая вежество, спрыгнул с коня, повел его в поводу. Сзади послышался шум, спешивалась свита.

На крыльцо почти выбежал боярин Алексей, за ним поспешала боярыня Евдокия.

— Царевич! Радость-то какая!

Боярыня спохватилась быстрее, поклонилась земно, да так и застыла.

За ней принялся кланяться и боярин.

Царевич ответил поклоном. Не слишком глубоким, а все-таки...

— Я к тебе с просьбой, боярин.