Вообще же по любой бабе сразу же становилось видно, что она всерьез рассчитывает остаться, он глядел на них, прикидывал — и пугался, представив себе, что вот эта — и будет в своем праве, а он не сможет просто так от нее избавиться. Ему было с ними отчаянно скучно, не о чем поговорить или, тем более, помолчать. Они совершенно не соображали, как нужно себя вести. И вообще были какие-то дуры. Он только диву давался тому, что раньше — запросто, не испытывая никакого неудобства, общался с подобными вот толкушками. Это не от спеси богатейской, не с гонору скоробогатого, в этом он был уверен, — правда было скучно и тоскливо. Нет, с тех пор, как пошли у него БОЛЬШИЕ дела, бывал он в домах людей сильных и влиятельных, и с первого взгляда научился видеть, когда — пытаются пыль пустить в глаза, навести понты, обвести мужиковатого провинциала, и баб ихних в домах видел. Такие же толкушки, только в разнеможных вечерних туалетах. Это и хозяек касалось, и тех молчаливых, длинноногих... особей? Да, пожалуй, — лучше не скажешь: именно особей, которыми его пробовали угощать вместе с баней, деликатесами и водкой. Бывали, правда, дельные. Которые сами заправляли делами, — и получше иных мужиков, — но от тех и вообще хотелось держаться подальше. Господи, как говорится, спаси и сохрани. А Розку пришлось изжить. Через два почти что года после переселения. Больше всего конец этого брака напоминал смерть после долгой, мучительной болезни с приступами, позывами и периодами временного облегчения. Она даже сюда к нему пробовала наезжать, но ни разу больше десяти дней не выдержала. На другой же день, — начинала угрюмо молчать, стараясь сдержаться от визгу, прямо-таки рвущегося из глубин ее натуры, но потом, понятно, не сдерживалась. И после этого визжала уже почти безостановочно до самого отъезда. Он только облегченно вздыхал, провожая ее домой, и не мог понять уже: чего ей надо? И уже не мог понять: зачем она все-таки приезжает? Это сейчас те деньги, что он притаскивал ей в сезон и по разным оказиям, кажутся плевыми, а тогда это было — ого-го! Она таких в руках не держала, видеть не видела и не думала, что такие бывают. Это помимо того, что жратву покупать ей почти что не приходилось. И не только жратву, — холодильник он ей привез своего изготовления, соврал, что финский... Обставил! Кооператив купил трехкомнатный! Машину... Ну, — тут, понятное дело, без жучков без рыночных не обошлось, без давешнего торгаша. Без Благодетеля, который мог бы и плюнуть, но вместо этого — научил-таки уму-разуму. Сделали автомобиль, сделали документы, сделали права, но супружница все была недовольна, причем каждый раз — на новую стать, и он уж совсем не мог понять, чего ей нужно, пока не сообразил спросонок однажды утром: не нужно ей никакого богатства, это она только думает, что — нужно. Она должна жить в тех условиях, в которых родилась. Чу-уть лучше, — чтоб завидовали, — но, в общем, так же. И муж должен быть настоящий, — наскрозь понятный пролетарий, непременно до определенной меры пьющий, потому как иначе будет непонятно, и не будет возможности пилить хотя бы за пьянки и безалаберность...
Он сам не понимал, не отдавал себе отчета, насколько изменился со времен переселения. Все казался себе прежним, таким же, как и был, а это была ошибка: не останешься прежним, научившись этакой уйме всякого, переделав чертову пропасть разнообразных дел. Передумав тысячи неотложных дум и приняв тысячи нелегких решений. Поневоле по-другому начнешь относиться к миру и к людям.
В результате всего этого, в результате сшибки всех обстоятельств, всех входящих и исходящих, был Красный Барон без всяких на то оснований уверен, что женский вопрос для него — решен однозначно и навсегда. Только одно облачко почти неощутимо омрачало безоблачную картину Однозначного Решения. Один ма-аленький фактик давешнего лета занозой сидел где-то на периферии сознания, а заденешь — нудил. Даже до краски на задубевшей, как у... крестьянина, бородатой физиономии. Ну, — почти что.
— А что это вы, уважаемый, вот так вот вдруг сменили облик? Где ваша поддевка? Ну, картуза, правда и раньше не было...
— Есть — картуз, — равнодушно проговорил Юрий Фомич, прикуривая немаркированную папироску с длинным мундштуком, — бо-ольших в свое время трудов стоило — заказать. А уж сколько стоило... — он только безнадежно махнул рукой. Жарко, не стал надевать. Не знаю, валяется где-то. А что переоделся — так не в городе. Дома я, и ни к чему маскарад.
— Развлекаетесь, значит?
— Раньше — развлекался. Теперь, правду сказать, поднадоело. Так — продолжаю. По привычке и еще потому что от меня этого ждут. А если люди ждут ухаря-купца, то грех их разочаровывать. Они на это обижаются. Как если приглашенный именно за свои дурачества, признанный и заведомый дурак — да вдруг будет вести себя как аристократ в двадцатом колене...
Петр — язвил, но с Красного Барона все было, как с гуся — вода. Он вел беседу со спокойной важностью, но, как будто бы мало этого, он еще и отвечал по делу даже на риторические вопросы. Как известно, — самый верный способ вывести из себя собеседника. Еще перед началом "культурной программы", буквально по въезде в свои владения Красный Барон как-то сразу протрезвел, скинул хмель, как скидывают одеяло. И — перестал куражиться.
Гостей, — кроме Севы Понтрягина, который только утробно ухнул, увидав, какого именно уровня ЭВМ находится в конторе у хозяина и ознакомившись с обеспечением. Он только глянул на хозяина тоскливыми глазами, и тот правильно понял немой вопрос:
— Садись-садись. Разбирайся, гляди, что тут и как... Или с нами все-таки?
— Я лучше потом. Потом... Лучше скажите, чего хотите конкретно?
— Так мы ж вроде договорились обо всем?
— Э-э, — тонко улыбнулся лингвист, — обо всем, да не обо всем... Ну, — дам я вам систему, — так чего вы с ней делать-то будете? Для работы с обыкновенными шифрами — и то были положены шифровальщики, а когда речь идет о системе высокой надежности, так и подавно без специалиста не обойтись. Оно вам надо?
— Ну?
— Вот и ну, что нужен сам код, и программа-транслятор. А лучше — две, для кодирования и для декодирования. Специально писать надо и то, и другое, и третье. А если сделать так, как я хочу, так это еще и словарь писать надо, тоже еще та работа...
— А сколько ты, к примеру, хочешь?
Понтрягин пожал плечами:
— Это неделю сидеть, не вставая. И кое-какие материалы с работы надо...
— Ежели вы заметили, — я несколько не о том вас спросил.
Помявшись, почтенный специалист вдруг решился и пискнул:
— Пятьсот.
— Гхрмм...
— Да вы поймите...
— Значит так: умный вы, но дурак все-таки, так что я, — не обижайся, — учить буду. Заказал тебе непоименованный заказчик, — назовем его условно "Фомич", — шифр. Он в этом деле — валенок-валенком, и ты это видишь. Он тебе условия, — ты ему условия, с запросом. А потом — очень честно выполняешь исключительно то, о чем вы договорились. Даешь ему ну... таблицы там, блокнот шифровальный...
— Том. Навроде гроссбуха. Только ни к чему, потому что в электронном виде все равно удобнее.
— Еще лучше, — Красный Барон кивнул в знак того, что понял, — даешь, значит, получаешь деньги, а потом вроде как между прочим говоришь, что — можно и этот, как его?
— Транслятор. Специальный, конечно, но транслятор.
— Во-во. Заказчик уходит, а спустя короткое время, понятно, — возвращается. Ты ему, за отдельную плату — следующий кусок, и тоже очень качественный. В конце концов он и рад бы пойти к другому, однако — не выйдет. Это называется "завоевать рынок". Когда же он получит все, что ему на самом деле нужно и все, что ты счел нужным ему втюхать, — вот тогда-то ты и говоришь, тоже вроде как между прочим, что имеешь других желающих на то же самое. Заказчик, понятное дело: "О-ой! Не надо!" — а ты разводишь руками. И правильно делаешь, потому что насчет продажи исключительных прав у вас договора не было...
Понтрягин — прыснул:
— Вы что — всерьез? Неужто так прям и делают?
— Только так и делают, — заверил его хозяин, — и никак иначе. Один — все время сосет деньги, а другой, как-никак, получает все время лучший и лучший продукт. Так что все довольны. Не хочу пользоваться вашей глупостью, так что предположим, — ты все сделал по правилам. Сам код — исключительно твой, уникальный продукт?
— Ну?
— А транслятор, зная его, может сделать и кто-нибудь другой?
— Мало кто вообще-то, — но да, найдутся. Не один.
— Так что — полторы — за базу, по полторы — за изолированные трансляторы, а за исключительные права — удвоим.
— Это что ж это, — девять?!!
— Скромно, конечно, но раньше я с тобой дел не имел, не знаю.
— Странно как-то. Казалось бы — деньги для вас — все, рады-радехоньки должны быть, что нужная вещь — да дешево обошлась, а вы... Не проторгуетесь?
— Обидные вещи говоришь, мил-человек. Деньги все — для кусочника. Для некудышника, у которого никогда, ничего не выйдет. Деньги нужны только для того, чтобы люди делали то, что тебе надо. Самый простой и быстрый способ, хотя не всегда — годный, не всегда — лучший, не всегда — самый правильный. И это все. Деньги — тьфу, мусор, а люди — все. Если можешь добиться того, что от человека нужно, без денег, — так и деньги ни к чему, как они ни к чему вождю. СНАЧАЛА бывают люди, нужные люди, и только потом появляются деньги. А без людей — любые деньги пропадут. Так что я сейчас не даю, я сейчас ВКЛАДЫВАЮ. А это всегда — риск.
— Не имей сто рублей, — и так далее?
— Вот видишь, — привычные слова, и поэтому не действуют. Привычные слова, и поэтому стали пошлостью. Привычные, — и поэтому ты не понимаешь их, как надо. Мне вот, к примеру, кажется, что это я их первый придумал.
— Философ вы, Юрий Фомич.
— Станешь философом, когда первые годы — все один да сам, а потом — когда все так и норовят тебе... На своей шкуре узнал, что за штука такая — классовая ненависть! А! Только на одной философии и держался.
— Неужели? — Вежливо удивился Сева, не отрывая глаз от монитора. — А мне показалось, что вы тут царь, бог и воинский начальник. Все в радиусе ста километров в рот заглядывают.
— Так это те, что остались. Хотя... Не будь меня, так, может, и вовсе никого б не осталось, и стало б место пусто.
Это было сказано самым будничным тоном, но Понтрягин все-таки поежился.
— Звучит как-то... Жутковато. И то, и другое.
— Потому что правда. А правда о жутковатой жизни и сама, понимаешь...
— И как?
— А с кем как! Тактика такая, — он улыбнулся волчьей улыбкой, — гибкая. Так что и вспоминать-то порой тошно. Только деваться было некуда...
— Ладно, все это разговоры, а мне тут работать надо.
— Ты — поживи. Бюллетень тебе Кирилл выправит. ОРЗ, — он снова криво улыбнулся, — у тебя.
— Ну не могу я!
— Да брось ты. Вечно вы решите себе что-то такое, чего и нет вовсе, а вам — жить не дает. Ну, — и почему не можешь? Ну? Вот то-то же. Записку напишешь, чего надо, так Ленчик завтра сгоняет...
— Где собрать-то, Юрий Фомич?
— Ну давай, чтоль, у Дальних...
— Так там это...
— Что такое?!!
— Да Владимир Семеныч третий день гостит.
— Тогда — отбой! — Хозяин нахмурился, помолчал, а потом полюбопытствовал. — Один?
— Как есть один. Цельный день на берегу сидит и на воду смотрит. Не рыбачит даже.
— Плохо. Опять, значит, в тоске.
Голобцов, обладавший незаурядным, сверхъестественным почти чутьем на жареное, оживился:
— Это какой Владимир Семенович? Тот самый?
Красный Барон некоторое время помолчал, будто и вовсе не слышал, а потом поднял на Андрюху прозрачные, пустые нехорошей пустотой глаза:
— Тот — не тот, это сейчас без разницы. Отдыхает человек. Нужно что будет — так даст знать. Мне, не вам. Так что не берите в голову.
— А что это у вас в доме гаража нет? Сейчас — модно, я и в иностранных журналах видела...
— Еще чего! Что, — другого места нет?!! Вот еще, — нефтеперегонный заводик неплохо, — где-нибудь в погребе. Вокруг дома травка должна быть, а не пятна автольные.
Дом был сложен из валунов дикого камня и сам весь, — как валун, приземистый, неяркий, прочный, но при этом казался как-то очень к месту на этом пригорке с густой, зеленой травой, теперь — однообразно, как шерсть на спине зверя, лежащей кнаружи, словно кто-то ее причесал. И никакого сада, — только несколько больших кустов жасмина и жимолости там и сям, никакой ограды, дорожка, выложенная травянисто-зеленой шершавой плиткой — и все. Никаких хозяйственных построек кроме бани, да еще невысокая башенка вроде обсерватории.
— А, — надоело, — пояснил хозяин, — хлебнул в свое время этого самого хозяйства на дому по самое некуда. Сейчас пока что и глядеть на него не могу. И возиться, правду сказать, — недосуг.
— Все угнетенные трудяшшие делают?
— Они-и! Кому ж еще-то? Теперь, правда, еще и люди появились кое-кто, — а так они-и...
— Чего это вы о них так?
— Как — так? А вы, понятно, знаете — как надо? — Он проводил прищуренными глазами подъехавший пикапчик, — весь округлый, широкий, лоснящийся, на непомерно-широких мягких шинах, очень напоминающий гигантского жука, и кивнул, — Поехали...
В отличие от предыдущего, этот экипаж влек их владеньями Красного Барона c величавой неторопливостью, почти бесшумно и невероятно плавно, только едва покачиваясь на неровностях. Супербаллонам было ВСЕ РАВНО по чему ехать.
— А позвольте полюбопытствовать, — что это за модель такая?
— Что? Модель какая? А — СамАЗ. Са-амая актульная модель в последнее время.
— Никогда не слышал.
— Жизнь — она быстро меняется.
— А это что? Ветрогенератор?
— Он самый, — неохотно ответил Красный Барон, — у меня тут вообще свое, независимое силовое хозяйство...
— А за что бы это такое недоверие Объединенной Энергосистеме?
— А для того, чтобы этак невзначай — не оказаться бы голым, босым и без всего, — по милости чьего-нибудь разгвоздяйства... Или, тем более, стараниями какого-нибудь доброхота.
— А что, — были прецеденты?
— Помните, когда сюда ехали, — помолчав, ответил хозяин, — я такому Касиму звонил?
— Нет, — честно ответил за всех один Петр, — но это совершенно неважно.
— Так вот, этого самого Касима собственный папаша собственноручно поджигал мне коровник. За двадцать без малого километров! Пешком! Ночью! Не поленился притащить канистру с керосинцем этот самый инвалид Великой Отечественной! Колченогий алкаш без двух третей желудка, сухой, как сучок, — но ордено-оносец! Того только не учел, что стены у меня не горят, стекла — не бьются, двери — не больно-то сломаешь без динамита, а Хват — приучен сначала брать, а потом уже подавать голос... Не хала-бала — первый в области ротвейлер, пристрелили потом, так аж до сих пор жалко... — И с неожиданной тоской вздохнул, — эх, собачечка-а!
— И как? Кстати, — почему он Касим?
— Касим — потому что, понятное дело, Касимовы они, а почему Касимовы — черт иху маму знает. Тут полно которые из татар и башкиров. А с папаней — про-осто. Все просто, ежели знаешь — как. У нас мужик ничего не боится, ни Бога, ни пулемета, — он только начальства боится. Это который не отсидел. Который отсидел — тот, может, и вообще уже ничего. Хват его держит, а я — с райотделом, по рации, выбил себе разрешение... А он, — под кобелем лежит, и такого мне, сука, сулится, и в таких выражениях, что заслушаться впору. А я молчком, без ругани, деловито и целеустремленно. Так и так, — говорю, — человек я гуманный, культурный, не буду на такие твои слова обижаться, не буду тебе морду бить. Не оболью твоим же керосином и поджигать не буду. Не кину в ближайшее бучило с камнем в портках, хотя и мог бы. Ничего этого делать не буду, а сдам-ка я тебя просто-напросто в гадовку, потому как попался ты с поличным, и дело — ясней ясного.
