— Отец, ты знаешь про заложников?
— Да, — холод, холод...Слушай, ну хоть изобрази, что рад меня видеть! Меня, пока еще живого и здорового (почти; после припадка — почти) старшего сына. И что беспокоишься за младшего. Но нет...
— Среди заложников твой сын.
— Да, — руки у него белые, чистые, тонкие руки кабинетного работника, и дрожат по-стариковски. — Я знаю про Яна.
— Ты его ищешь?
— Я... не могу. Идут переговоры между северной и центральной группировками, я держу барьер. Даже сейчас.
— Твой сын, — повторил Лех. Отец отвел глаза.
— И сейчас... держу барьер. Понимаешь? Они там разговаривают, а я отсюда держу. Больше ни на что не хватает сил...Но эти переговоры спасут тысячи жизней. Я не могу бросить и уйти сейчас, когда люди уже доверились мне и ждут.
— Преступники требуют, чтобы ты и еще кто-то там ушёл с постов.
— Мы почти навели порядок, почти прижали их к ногтю. Поэтому они...
— Яна могут убить завтра с утра. А еще его бьют и ему очень больно.
Отец поднялся, подошел к окну. Окна — вот бред-то! Откуда Наверху окна?! Тем не менее — за окном клубился густой голубой туман.
— Ты думаешь, я не страдаю? Думаешь, мне плевать? Думаешь, я совсем уже ничего не чувствую?
Туман. Всё это туман и какой-то страшный сон. Вчера многовато выпил, и ага. Если бы всё это было правдой, Лех, наверно, с ума бы сошел. А Лех стоял и ждал.
— ...Только долг сильнее. Я поступаю, как должен. Благо одного меньше блага многих.
— Короче, ты его бросаешь.
— Нет. Я буду молиться за него. Я верю, что Свет не допустит его смерти, что Яна освободят. Ведь делается всё возможное.
— Откажись от сана, и они отпустят Яна! Откажись!
— От сана не отказываются. Его несут, как крест... Тяжкий крест, ох... Меня можно только убить. Сан — это навсе...
— Лживый ублюдок! Лицемерный идиот! Подонок...— затрясло. Заткнуться не сумел бы, даже если бы все силы мира попытались закрыть рот. Да что все силы мира против...
— Лех, пожалуйста...
— Выродок! Придурок! Урод!
— Сын, послушай...
— Знать тебя не хочу! Не смей называть меня сыном! Не желаю называть отцом человека, который так легко отказывается от своих детей! Ты...
Ян.
Очнулся. А думал — всё.
Потолок. Серый. Глаза болят. Прикрыл глаза. Снова отключился. И казалось, что превратился в тонкую-претонкую нить, колыхающуюся в воде. В леску. И Яна было много и везде. Но воды было еще больше. Она держала в своих холодных тяжелых волнах и не отпускала, постепенно превращаясь в болото... зеленое и затхлое... И кто-то уже начинал тянуть на себя нитку-Яна, выматывая душу, обкусывая и забирая воздух... и близилось что-то тяжелое и страшное...
— Тише, мальчик... Тише. Не шевелись. Молчи. Если слышишь меня, просто кивни.
Кивнул, не раскрывая глаз. С кем разговаривает, не понял.
— Хорошо, — всё так же шепотом. — Ты как? Очень плохо?
Подумал. Крепко подумал.
— Почти... нор... кхм... нормально...
— Ага. Попробуй тогда открыть глаза.
Попробовал. Получилось. Тот же серый потолок. Ближе — пятно лица.
— П..пан Баррет.
— Отлично. Только тихо. Не шуми. Лежи и не шевелись. Нас наверняка прослушивают. Делай вид, что тебе совсем плохо. Пить хочешь? Тут есть вода.
Пластиковая бутылка. Вода теплая и противная на вкус. Хотел пожаловаться, но фельдшер уже ушёл, шепнув, что минут через пятнадцать подойдет снова. Было слышно, что он шепчется еще с кем-то и ему отвечают слабым, хриплым голосом.
Лежать и делать вид оказалось не так уж сложно. Достаточно было... просто лежать. Голова кружилась и пить всё равно хотелось. Потолок... комната маленькая и темная. Жестко. Спальник. На нем лежал. Это всё было просто и понятно. Непонятно только было, как здесь оказался. И почему нужно лежать тихо? Последнее что было? Мазали пастой ручку двери. Кормили белок. Это Потсдам еще. Потом должен был быть портал. Портал, ну точно. Что-то было там с порталом не в порядке. Нужно спросить у Леха. Леш...
— .... Дурак ты, дурак! Идиот! Тихо... Ну, тихо! Тебе ж сказали лежать и не дергаться!... Пей... Ничем больше не могу помочь.
— Ш... сл...лось... — бил озноб. Голова раскалывалась.
— Себя спроси! Здесь нельзя пользоваться вашей этой пси-эм!
— И...де здесь? — пытался одновременно пить и говорить. Захлебнулся, закашлялся. Баррет ругался шепотом и заковыристо. Выругавшись, шепнул:
— Ты совсем ничего не помнишь? Отшибло память? Как тебя звать, помнишь?
— Ян..нош Валеры Гор..рецки.
— И то славно. Теперь слушай и вспоминай. И молчи. И больше не дергайся. Нас захватили в заложники. Это помнишь?... Молчи!... Держат чёрт знает где. Дали позвонить родственникам. Вам давали?... Молчи!... Нас с Эрной... с пани Ковальской, в смысле, вырубили. Очнулся я здесь. Пани Ковальская в себя еще не пришла. Потом принесли одну из девочек. Гражина, кажется. Она пришла в себя, но не помнит даже собственного имени. Потом принесли тебя. Всё. Отхожу. Если чего нужно будет, махни мне рукой. Почему-то вам запрещено разговаривать.
Ушёл. А Ян остался вспоминать. И даже вспомнил. Но местами и клочками. Раскосые глаза главного. Автоматы. Ольг и Дора. Пани Ковальская плачет. Комната со спальниками. Сортир. Кстати...
Лех по телефону. Пробовали восстановить "нитку". А потом уже здесь. Ага. Точно. Это значит, в зале стоит барьер на пси-эм. Очень похоже, что "отсекает". Поэтому больно. Но здесь-то, в этой комнате, барьер не стоит! Здесь другое... Тот мужик с черными глазами — тоже пси. Это ж он какой чудовищной силы должен быть, чтобы целую группу пси-эмов так вот легко... Так легко... Что-то здесь было не так.
Заново. Главный. Говорит, чтобы не дергались. Звука нет, как в немом кино. Это понятно, это "зона отчуждения". Колонна, автоматы, кули — медик и преподавательница. Водителя нет. Комната. Спальники. У Гражины истерика и ее... Что с ней делают? Главный цыкает. Гражина падает. Похоже на ментальный удар. Или.... Черт его знает. Потом этот сортир, дырки в полу. Ощутимо потянуло. Ну, в этот самый сортир... Сколько ж я был в отключке?...
Махнул рукой. Тут же сунулся фельдшер.
— Что?
— В туалет можно?
— Сейчас.
Ушёл. Долбил ногой в железную дверь. Орал:
— Вашу мать! Спите вы там что ли? Эй-ей!
— Чего тэбе?
— Парню нужно в сортир. И хорошо бы вы уже нас покормили.
— Заткнысь, бэлозадый! Сыди и молчи. А то ща!
— Вы хотите нас голодом уморить?! Совсем сдурели, да?! Да если вы убьёте детей, вас же... в порошок сотрут! Вас Координаторы по стенке размажут! Вас...
— Ну, оры-оры... Может, наорошь себе на пожрат. Или па яйцам палучышь.
И тихо. Пан Баррет возвращается, неловко, неуверенно сообщает:
— Эээ... придется потерпеть... немного... Ты не волнуйся, это они просто запугивают. Ничего они с нами не сделают. Им не выгодно нас убивать.
И до Яна вдруг дошло, что убивать — действительно невыгодно. А вот когда у тебя целая группа пси-эмов и ты их запугиваешь, бьёшь и моришь голодом... и всё это под экраном... И почему же так тошно-то? И почему нельзя разговаривать? Пси-эм всё-таки есть. Очень близко. Разлита в воздухе. Близок локоток... Но не дотянешься.
— Не выгодно. Нас убивать. Они... не убьют. Они нас отдадут. А мы... сами умрем. Через несколько дней. Они нас "пьют". А как выпьют, отдадут. Сразу. А... нас легко пить... когда мы есть хотим... и когда в туалет, и когда нам страшно...
— О, черт... Мальчик! Ты же прав! Ох. Тихо! Тихо...
Скрип двери, длинная полоса яркого света.
Лех.
... Убил бы, ей-Богу, убил бы! Всех их, уродов! Они делают всё возможное! Они ищут! Они подняли все спецподразделения! Они землю роют! Десять Координаторов отслеживают все изменения фонов! Двенадцать Координаторов! Пятнадцать Координаторов! Нет, телефонные звонки отследить не удалось... Барьер. Где барьер?! Где?! Нет, никаких компромиссов с преступниками! Час по Гринвичу! Половина второго! Появились имена первых двух жертв!... Напоминаем, что в шесть часов по гринвичскому меридиану... И первые два имени: Гражина Бельская и... и...
— Гнес.
— Ты бы поспал. Лешка, тебе нужно поспать. Ничем ты Яну не поможешь, зато, когда всё закончится, ему понадобится твоя поддержка.
— Гнес. Имена. Смотри.
— О-ох!
Гражина Бельская и Янош Горецки.
— Лех, ты куда?! Лешек, стой! Леш... ооо...
— Привет, Лех. Чего желаешь? На тебе лица нет. Хочешь "пыли" чуток? Или чего покрепче?
Курят. Смеются. Черти. Всех бы пришиб. Хорошо им. Новак в клетчатом жилете, как всегда. Народу куча. Есть охота. Но сейчас некогда.
— Новак, мне нужен кто-то из подполья. Слышал про захват террористов?
Взгляд владельца кильдыма плывет. Новак уже ширнулся. Глупо улыбнулся.
— Ааа... Да, что-то такое с детишками?
Новак — слабак. У Новака лисий нюх, но сам он — слабак.
— У тебя есть связи Внизу?
— Ты потише, потише... ох, потише. Совсем крышу снесло? Ты ж меня чуть не убил, дубина!
— Я еще раз спрашиваю...
— Сейчас... Сейчас, милостивый пан... Пан Лех. Сейчас. Только пустите. У меня есть! Есть пара телефонов!
— Звони. Немедленно. Информация мне нужна сейчас.
— Я не уверен...
— Сейчас!
Их двое. Оба пьяны. Оба лыка не вяжут. В конце концов, после долгих уговоров — кажется, подпортил Новаку обстановку — один из них вспоминает, что можно обратиться к Рафику. К Рафику обратились. Рафика выдернули из постели, поскольку Рафик оказался хоть и сильнее Новака, но слабее Леха. Визжала голая девица из постели Рафика. Но возвратились в кабинет притона. Новак маячил за плечом и ныл. Лех знал свой потолок и знал, что до потолка ему очень далеко, что ему таких Рафков не меньше десяти нужно, чтобы чего-то там бояться. К тому же Лех был взбешен и набросился на азиата как бык на красную тряпку. Рафик что-то знал, но не хотел говорить. До шести часов оставалось всё меньше времени.
Висели на стене такие часы — большие, с черными витыми стрелками... И стрелки были неумолимы. Лехом обуяла паника. Рафик говорить не хотел. Застило красным туманом... В этом тумане Лех совсем одурел. Пахло медью и страхом. И потом... Холодным.
— Ты же его убил! Придурок! — завизжал Новак.
— А? — Точно. Рафик был мертв. Абсолютно. — Но я... черт!
— Ты же светлый, твою мать! Ты же светлый! — продолжал брызгать слюной Новак.
Лех растерянно смотрел на свои руки, словно бы видя впервые. Убил. Человека. Темного, но человека. По Хартии — плевать, кого убиваешь. Всё равно убийца. Ну и что с того, вашу мать?! Как во сне — спрятал грязные руки в карманы. Глянул на Новака, и тот начал пятиться и почти уже допятился до двери. Наконец, Лех сообразил:
— Точно. Я светлый. И я ненавижу вас, темных гнид! Я вас всех ненавижу! Я бы вас всех поубивал!
Зубы Новака начали отбивать дробь.
— Да, и принеси мне выпить.
Новак сглотнул и скрылся за дверью. Лех поглядел на труп и с отвращением отвернулся. В кармане брюк ожил телефон. Гнес. Наверно, сказать, что всё кончено.
— Лешек! Леш! — заорала трубка. — Ты почему не отвечал?! Я тебе уже полчаса дозвониться не могу! Их спасли! Их всех спасли! И Яноську тоже! Раскололи смотрителя портала! Леш! Ян жив! Сейчас он в лазарете Верхнего, у него истощение и к нему не пускают! Но уже через час с ним можно будет поговорить! И ему нужен будет энергодонор! Я сказала. Что м ы с тобой всегда готовы!
— О. Да. разумеется. Я всегда... Я сейчас буду. Сейчас... Где, говоришь? Лазарет? Наш, познатский? Нет? Ладно, я иду домой, а ты меня жди!
Уф. Новак сам тут... приберется. Руки дрожат. Выпить бы надо, но Гнес не должна ничего заметить. Никакого запаха. Но всё равно надо выпить....
Ян.
Зато Ян лежал и ничего больше не хотел. Даже в туалет.
Пан Баррет тихо сопел и стонал где-то вне поля зрения, ему тоже досталось. Пока Ян был без сознания, кажется. Теперь Ян совершенно точно знал, что его "пьют", но это его не тревожило. Видимо, после второго ментального избиения атрофировалось что-то там в мозгах, отвечающее за чувство самосохранения. Да и сами мозги, наверно, тоже. В смысле — перестали работать, поскольку Ян еще и ни о чем не думал. Меж тем несколько раз мимо спальника проходили чьи-то ноги, открывали-закрывали двери, разбрасывая пятна яркого синеватого света. Один раз над Яном нависал давешний мучитель — мужчина с черными глазами, и Ян попытался сжаться, "закрыться" и сделаться незаметным. Впрочем, мужчина только поглядел равнодушно и ушёл. Чуть позже на соседний спальник свалили еще одно тело. Кого принесли, Яну интересно не было.
Еще через сколько-то времени фельдшер, кажется, оклемался и подсел к Яну с бутылкой в руке.
— Пить хочешь, мальчик?
В воде, конечно, был наркотик. Такой, для пси-эм-транса.
— Это плохая вода, — сказал. Но Баррет не понял.
— Уж какая есть. Непохоже, чтобы у нас с тобой был выбор.
Тем более Ян воде рад был в любом случае.
— Сядь посиди. Мы здесь надолго, кажется. Нехорошо всё время лежать. Тут еще одного из ваших принесли. Поглядишь?
— Это Ольг. Ольгерд Левандовский.
Выглядел Ольг скверно, видно было даже в полутьме. Ужасно бледный, почти как зомби. "Наверно, и я такой же", — подумалось. Кажется, Ольг спал. Или пребывал в отключке.
— Ладно. Ты сам как?
Пан Баррет тоже скверно выглядел. Нос ему разбили. А еще при каждом резком движении он морщился.
— Нас "пьют".
— Да, пожалуй, глупый вопрос. Ты, главное, держись. Нас вытащат отсюда.
— Ага.
Ян, наверно, заснул, а проснулся от грубого тычка под ребра. Еще один... Из тех, с автоматами. Ян вздрогнул.
— Эй, ты! Свэтлый! Чэрез полчас тэбя того. И вашу дэвку, вон ту. Ваши нэ хотят с намы говорыт. Паэтому Алим мнэ сказал, штоб я тэбе сказал и дэвке. Молысь, или што вы там дэлаете. Полчас тэбе.
— Что? — подкатила тошнота к горлу. — Что вы сказали?
— Што слышал. Того тэбя. Тваи не хатят тэбя выкупать. Молысь, свэтлые пэред смэртью молятся.
Ян сначала подумал, что ослышался. А потом понял, что всё, отец не придет. И Лех не придет. Когда этот, с автоматом, ушел, Ян сел. Подтянул колени к подбородку, подумал, что, действительно, нужно молиться Свету, хотя бы Клятву припомнить, но вместо этого заплакал.
А фельдшер сидел рядом и молчал.
Часов не было.
Потом Баррет сказал:
— Ты... ох... чёрт...
И началось.
Ян подумал, всё, конец. Пришли двое — почти одинаковые, раскосые, смуглые, злые. Один подхватил беспамятную Гражину — легко, как тряпичную куклу, перекинул через плечо. Второй отодрал от фельдшера — оказалось, Ян вцепился тому в руку и никак не мог разжать пальцев — и толкнул к двери. Баррета, начавшего драться, оттащили. Несло от этого второго перегаром и чем-то еще сладким, тошнотворым. За дверью была комната. Незнакомая. Очень светлая. Тот, главный. Видеокамера на треноге. Толкают на колени. Зажмурился. Будут, конечно, "пить". Решил, что постарается не плакать. Кто-то сложил ледяные пальцы на плечи. Пальцы вгрызлись в кожу, словно бы лезвия, а не пальцы, а куртки нет, и кожи тоже нет. И Яноша Валеры Горецки тоже скоро не станет...
