— Я спрашиваю..! — не выдержал церковник.
— А я отвечаю, — задрав нос на, казалось бы, недосягаемую высоту, Ириник решил вступить в словесный бой.
Он вспомнил былые диспуты дней учебных, "слёты" у Андроника и тому подобные события. Даже старый наставник по истории прошёл мимо мысленного взора Филофея. Тот, признаться, при проверке домашнего задания говорил более властно и строго, чем этот гордый инквизитор.
— Следуя "Книге Эпарха", двенадцатый параграф, "Закону о мире и порядке в Столичном городе", разделы второй и третий, и "Эклоге" императора Иоасафа Скилицы, а именно пятой эннеаде, "ночная стража"...
Ириник принялся по памяти приводить нормы законов, дававших право "ночникам" проникать в любое помещение, через любой кордон, нарушая покой любого аркадца, кроме императора и его родственников. На счастье, в текстах не было ни единого исключения для представителей Церкви. При этом, однако, был один закон, древнее фолианта, в котором служителям Аркара таки позволялось нарушать поименованные законы. Оставалось надеться на то, что инквизитор не блещет такой же хорошей памятью.
Воцарилось молчание. "Следик" поигрывал желваками, вращал, как бешеный, глазами, но не в силах был произнести ни слова. Наконец, он прибегнул к лучшему средству человека, неспособного найти внятный ответ — к ругани, ссылкам на собственный авторитет и ничтожность противника.
— Да как ты смеешь вредить Церкви нашей? Как смеешь оскорблять её в лице моём? Как смеешь ты...
— Смею, — просто и коротко ответил Ириник.
Он не услышал даже — спиной почувствовал, как стоявшие позади "ночники" собрались в кучку, готовые в любой момент броситься в бой. Такое вот взаимное уважение за века слаженной работы возникло между двумя службами. На зависть соседям и врагам на страх, не иначе...
— Уходи отсюда! И всех своих щенков забери! Иначе мы силой прогоним вас! — взмахнул посохом инквизитор.
Он, наверное, подумал, что "ночники" ещё ничего важного не нашли. Ха! Недооценивал он конкурентов, ой как недооценивал!
— Не смеем вас больше утруждать, — кивнул Филофей. — Уходим. Жаль, что ничего не удалось найти...Даже сборник карт зря взяли...Ничего, в следующий раз налегке придём...
Якобы машинально, Ириник дотронулся и свободной до того правой рукой до завёрнутого в ткань фолианта. Как раз по форме и размерам похож на столичный атлас. Во всяком случае, ничего другого, более реалистичного, в голову книголюбу так и не пришло. Была идея сослаться на то, что в руках он сжимает полный сборник законов, в которых говорится о "ночной страже" — но это уж точно пало бы обманом...
— Уходите. Вы можете беспрепятственно покинуть это место. Служители Всевышнего вам не помешают, — инквизитор сделал рукой изгоняющий нечисть жест. — Уходите.
"Ночники" вернулись в казармы ближе к утру. Все валились от усталости, мечтая лишь о том, чтобы упасть и уснуть, неважно где. Все — кроме двоих человек: Филофея и Евсефия.
Они разглядывали фолиант. На его обложке, оказавшейся двухцветной (лицевая сторона — белая, обратная — чёрная), золотой проволокой изображена была сова. Снова сова...Так...
— Символ мудрости! Да, Вы же об этом однажды сказали! — догадался Евсефий.
— Не совсем. Символ языческой богини, которая в том числе почиталась как мудрая, — пробубнил рассеянно Ириник.
Сову уже давным-давно не изображали на книгах...Да...С первых веков воцарения аркарианства в империи. То есть вот уже, считай, семь или восемь веков. Немалый срок. Но книга не кажется такой древней, обложка не настолько обветшала, да и листы пергамента, похоже, сохранились: фолиант ещё никто из "ночников" не решился открыть.
— А может быть, прочтёте? Ну, то, что там написано...Вдруг ответ какой-то сыщется?
— Может быть...Надо открыть...Да...— всё так же рассеянно отвечал Филофей.
Ему не хотелось рушить надежды на то, что в этой книге содержится нечто необычайное. Что за тайны сокрыты под этой обложкой? Какие жертвы были принесены ради сохранения фолианта? Кто построил тот зал ради, кажется, одной-единственной книги?
— Иллюстрий, может, я открою? Если...Если Вы сомневаетесь...— рука услужливого Евсефия потянулась к фолианту.
Помимо воли Ириник отстранил "алчущую" ладонь помощника.
— Я сам. Вдруг какой-нибудь колдун наложил заклятие на страницы? Не хочу, чтобы кто-либо, кроме меня, пострадал...
"Или первым раскрыл её" — добавил мысленно Филофей.
Пальцы его коснулись краешка обложки, такой мягкой...
Он набрал побольше воздуха в грудь — и раскрыл книгу на первой странице. Первым, что бросилось в глаза, было полное отсутствие иллюстраций или хотя бы витиеватого рисунка в начале первого абзаца. Только буквы...
Взгляд забегал по ним, поминутно спотыкаясь...
— Пр-р-роклятье! — зарычал Филофей. — Пр-р-роклятье!
— Что такое? — удивлённо спросил Евсефий, стоявший позади начальника и заглядывавший через его плечо в книгу.
— Это какой-то диалект ксарыни! Я такого прежде не видел!
— Ну а хоть словечко разобрать Вы можете, иллюстрий? — взмолился Евсефий. — Не зря же мы так рисковали ради этой книги!
— Только отдельные слова. Невыразимое...Незримое...Нет, всё-таки Невыразимое...И...то ли Мысль, то ли Идея...То ли Смысл...
Как назло, буквы были написаны блестящим каллиграфом, и разобрать их не составляло никакого труда. А вот слова! Слова! Они плясали какой-то безумный хоровод, сплетаясь в безумные предложения. Хорошо, если бы они ещё знакомы были — так нет! Едва ли десятую часть из них Ириник сумел разобрать...
— А, проклятье! Всё без толку! — от обиды за бессмысленно потраченное время, Филофей рывком закрыл фолиант.
Сова насмешливо смотрела на книголюба, который не сумел понять из книги ни строчки...
— Только знакомый с этим диалектом мог бы нам помочь. Но таких во всей столице...столице...
Ириник замолчал. Ему знаком был такой человек: его старый учитель словесности. Говорили, что известны ему все диалекты ксарыни и аркадского, даже те, которых ещё не существует. Тем более этот человек...
— Этот человек прекрасно разбирается в философии, может, даже лучше, чем в словесности, — Филофей довольно потёр руки. — Евсефий, принеси-ка мне несколько листов пергамента, я скопирую текст из книги и покажу ему завтра...
— А он не выдаст нас инквизиторам? — сглотнул помощник. —
Ириник хитро так улыбнулся.
— О, сам Онтрар выдаст нас быстрее, чем он...
Знающие люди (те, что ещё не сидят в темницах и не пропали "неизвестным образом") говорят, что Аркадию начинали строить не с Большого Императорского дворца, а с Университета. Да-да! Император Аркадий мечтал, чтобы его столица славилась прежде всего мудрецами, а не любителями роскоши или изнеженными придворными. К сожалению, мечты его оказались несбыточными. Да, сюда до сих пор стекались все люди, умевшие связать хотя бы два слова на дурной ксарыни или "айсарском" аркадском. Да, императоры любили похвалиться перед гостями великим сосредоточием учёности, твердыню знаний и вообще отличное место для пирушек. Да, стены здания, лишь на половину локтя ниже, чем у Большого Императорского дворца, всё ещё привлекали к себе внимание прохожих. Но век рассвета сего заведения давным-давно прошёл. Всё началось с указа первого из императоров династии Комнинов, которым запрещались любые философские системы. Повелевалось признать единственно правильным аркарианский, богословский взгляд на мир, кто ослушается — милости просим на костёр, дыбу, в темницу. Но порой выбирали наказание похуже: молчание. Все творения еретиков от философии уничтожались, ну разве что один экземпляр оставляли для библиотеки патриарха, но не более. Иногда разрешали преподавать в Университете или давать частные уроки, но никак не связанные с философией. Многие не выдерживали и просили смерти. Другие кое-как пообтесались, перешли даже в разряд богословов. Лишь немногие втайне продолжали работать, мыслить, каждым словом, каждой идеей бросая вызов светской и духовной властям. И надо сказать, очень трудно было определить, к какой именно группе относится "бывший". Работая на благо Церкви днём, ночью они зашифровывали свои учения в невинных на первый взгляд письмах или заметках. Сидя в тюрьме, хранили всё, когда-то воплощённое на пергаменте или папирусе, в памяти. Это было трудно, это было практически невозможно — но это было.
Многие студенты за глаза называли своих учителей такими вот еретиками от философии, а порой даже писали "куда надо" жалобы. Обычно поток этих "закладных" увеличивался вдесятеро перед началом экзаменационных испытаний, а потом инквизиторы смотрели сквозь пальцы на большую часть анонимок. Но порой, ради острастки, "ручники" заглядывали в Университет. И горе тому, кто в самом деле занимался запрещённой философией!
Да при одном взгляде на это здание рождались мысли о "запрещённых" беседах и занятиях алхимией. Древние колонны, некоторые из которых были даже старше императора Аркадия — тот велел привезти их из Древнего Ксара — потемнели от времени. Огромные купола, покрытые сусальным золотом, словно бы впитывали мудрость из воздуха. А окна! Высокие, широкие, они радовались каждому солнечному лучу!
Филофей вспомнил, как весной он нежился от тепла таких лучей, ловил "солнечные зайчики" и думал: "Поскорей бы лето!". Но за каникулы он уже успевал соскучиться по Университету, и перед началом занятий в голове звучала одна и та же мысль: "Поскорей бы на учёбу!". Да, славные это были деньки...
Ириник с трепетом поднялся по мраморным ступеням, щербатым, как побывавший в сотнях сражений клинок. Рука его, с неожиданной нежностью, коснулась створок всегда и всем открытых дверей. Прежде, говорят, они были обиты золотом и инкрустированы бриллиантами, рубинами, сапфирами. Топазами, чёрным жемчугом и сотнями других драгоценных камней. Всё это было символом того, что самое внутри самое ценное, что есть на свете — Знание. Но со временем камни выломали, позолоту содрали, только предания да байки о них сохранились. Знание же осталось, пусть и не такое, как прежде. Преподаватели сами постоянно твердили: "Эх, сейчас не то, что раньше...Вот учитель мой! Вот он-то был! А я — что? Так, кое-что знаю, не больше...А вот...". Сколько же боли и грусти слышалось в этих словах! Филофей боялся себе признаться, но точно знал: в причитаниях было правды намного больше, чем казалось на первый взгляд. Империя, уменьшившаяся до размеров какой-нибудь захолустной провинции Ксара, обеднела на умы. И с этим, наверное, уже ничего нельзя было поделать. Хотя, может быть, большинство способных уходило в Церковь или бежало прочь, от инквизиции? Кто знает?..
— Учитель! Учитель Италл! — воскликнул Филофей, завидев в коридоре знакомую спину.
Его красная мантия всегда выделялась в бесконечных серо-коричневых ходах-переходах Университета. А когда он вещал с кафедры! Да! Не было для слушателей ничего, кроме этой мантии и высокого, чуть насмешливого, но всегда убеждённого голоса.
— Учитель Иоанн Италл!
Он поворачивался медленно, с чувством собственного достоинства. Ставшими серебряными от седины кудрями поигрывал сквозняк. Лицо его, тонкое, казавшееся ещё более смуглым, чем обычно, излучало спокойствие.
Иоанн сощурился — с детства страдал близорукостью.
— Учитель! — Филофей склонился в поклоне. — Помните меня? Я...
— Филофей Ириник, специализировался на истории ранней Аркадии и староаркадском, — одними уголками губ улыбнулся Италл. — Я помню. Рад снова тебя видеть. Какими судьбами здесь, в последнем оплоте аркадской науки? Ты всё-таки решил послушаться моего совета и дарить знания местным умам.
Последнее слово сказано было не без сарказма.
— А я как рад! Я ищу Вас, учитель, мне нужен совет. Вот, — Филофей выудил сложенные трубками листы пергамента. — Старый диалект, мне неизвестный.
Серые глаза Италла зажглись пламенем жажды познания, а улыбка коснулась не только уголков, но и самих губ.
— Позволь мне взглянуть, — тут же лист, на который была скопирована верхняя часть первой страницы фолианта (у древнего автора почерк был куда как миниатюрней, чем у Ириника) перекочевал в руки Иоанна.
— Так, посмотрим, посмотрим...
Учитель пробежал глазами текст, беззвучно шевеля губами. Филофей помнил это движение: Италл делал точно так же, проверяя работы студентов. Только вот прищурившихся от удивления глаз и выражения лица, такого, как у человека, повстречавшего старинного, почти забытого друга, — такого Филофей не помнил.
— Интересно...Как интересно...Филофей, ты ведь никуда не спешишь? — не отрывая взгляда, взволнованно спросил учитель.
— Я готов годы потратить, чтобы Вы смогли рассказать, что там написано! — Филофей едва удержался, чтоб не всплеснуть, будто ребёнок, руками.
— Замечательно...Пройдём-ка в эту аудиторию, там как раз нет сейчас занятий.
Италл кивнул на дверь как раз напротив них, потом зашёл в помещение. Филофей прошёл вместе с учителем.
Как здесь всё было знакомом...Большой зал. Деревянные скамьи, поднимавшиеся амфитеатром, сколоченная из лакированного дерева кафедра и большая чёрная грифельная доска позади неё. Ириник словно бы вернулся в прошлое, в лучшие годы своей жизни.
Иоанн занял место у кафедры — по привычке. Филофей же — тоже по привычке — сел на первую скамью, как раз напротив учителя. И только тогда Италл оторвался от текста.
— Ты смог прочесть хоть что-то из этого? — спросил он таким же тоном, которым говорил на экзаменах.
В каждом слове чувствовался подвох: специально, чтобы студенты не догадались об ответе по интонации вопроса.
— Лишь отдельные слова. Невыразимое, Смысл, Идея...
— О, значит, ты прочёл главное, — довольно усмехнулся Италл. — Естественно, ты нашёл только отрывки какого-то текста, и пришёл...
— Нет. Я нашёл книгу, а это — первая страница из неё, — Филофей запнулся (ну точь-в-точь как на экзамене!). — То есть копия...Я от руки переписал...
— Да-да, я помню твой почерк, самый небрежный из тех, что я видел...
Ириник очень хотел надеяться, что не покраснел. Он вновь чувство
— Да, вот эти вот лишние крючки...
И тут произошло то, что никогда прежде (во всяком случае, на памяти Филофея) никогда не случалось с Италлом: на этот раз ОН Сам запнулся на полуслове.
— Книгу? Целую книгу? — глаза Иоанна расширились до предела, став ну прямо как совиные. С той самой обложки. — Как она выглядит?
— Большой фолиант, двухцветная обложка...
— Чёрно-белая? — учитель подался вперёд.
Его глаза сверкали ярче озёрной глади в летний полдень.
— Да, чёрно-белая...— Филофей напрягся. — Вы слышали о ней?
— Господи, да о ней чуть ли не на каждом уроке рассказывал мой учитель философии и истории, великий Пселл! — возвёл очи горе Италл. — Да, прежде было не то, что теперь! За много меньшее меня...меня...А Пселла, великого Пселла, никто не тронул! Не посмели, гады! Боялись! Куда им, жалким комментаторам, до него?
Обычно спокойный, учитель становился попросту бешеным, едва вспоминал о том, как его предали анафеме. История, признаться, та ещё! Прежде Иоанн преподавал в Университете не словесность, а основы богословия и историю философии (точнее, те крохи, которые ещё не были запрещены). Он создал несколько трактатов, весьма вольно трактовавших (по мнению Италла) церковную доктрину. Дело было в том, что излагал аркарианское учение он с позиций одного ксариатского философа. А Церковь — какая шутка судьбы — стояла скорее на позициях другого мыслителя, бывшего учеником последнего. Естественно, богословы заклеймили Италла как еретика. Всё его учение свели к одиннадцати пунктам. Каждый из них тянул на отлучение от церкви, все вместе — на костёр. Однако Иоанна, как ученика великого историка Пселл (тот был официальным биографом нескольких императоров династии Ватацев), решили помиловать: всего лишь заставили отречься от собственного учения. Мало кто знает, но он соглашался на костёр и отказывался от клеветы на выстраданные долгими годами испытаний мысли. Тогда богословы пошли на шантаж: или все ученики Италла будут изгнаны из Университета, а то и брошены в застенки и на костры — или он подпишет отречение от своего учения. Это был удар по самому больному месту, куда там битьё ниже пояса! Иоанн согласился. Он росчерком пера поставил крест не на учении даже — на самой жизни. К счастью, ему разрешили остаться преподавателем в Университете. В ином случае он просто умер бы с голода: за долгие годы не скопив ничего, кроме библиотеки, он умел только учить и мыслить. Кому, кроме жалкой кучки студентов, нужно это было в Аркадии?
