А Бабуин, кивая головой, как чинайский болванчик, смотрел, как разозлённый дьякон сгоняет со ступеней храма чистенькую и опрятную старушку-нищенку с тремя ребятишками, с суровыми, недетским глазами. Старушка напомнила ему мать. Умные глаза училки и интеллигентская опрятность ботана. Посадка головы несущего свет знаний и абсолютная беспомощность перед злобой этого мира, перед беспардонным хамством.
— Давай! — Маринка пихнула его кулаком в живот, — Иди! Подерись со святошами! Нарвись на религиозный экстремизм! Нам ведь только этого для полного комплекта и не хватает! Дон Бабуин!
Бабуин разжал кулаки, опустил плечи, натянуто улыбнулся:
— Блаженны гонимые, ибо — возвысятся.
— Нахпшёл! — огрызнулась жена, отворачиваясь, зная, что ничего уже не будет.
— Так что — не судьба! — развёл руками Бабуин.
— Паяц! — вставила Марина.
— Придётся тебе, государь, самому тут порешать. Без нас, язычников! Колян тебе выделит пару разрешительных сантиметров. Не смотри так! Это же — сказка! Мы — язычники, ты — немного оборотень в погонах, легавый, серый волк под горой, что не пускает тьму к нам в дом. И вообще — герой головного мозга.
И, крутнувшись, всплеснул руками, вскрикнув:
— Я просто вакуе — с херали мы — язычники? Крещённые, венчанные!
— Пошли! — дернула его Марина, — Богохульник! Точно дозвездишься!
— Уж кто бы говорил! — покачал головой Бабуин, — Даш, как тебе Баба Яга?
— Красивая!
— А то! Матерь Богов, говоришь? Мы гуляли весь день и где её мокрые джинсы? Павлины, говоришь? Хэ!
— Пару разрешающих сантиметров, говоришь? — тем же тоном подхватил участковый, — Хэ! Держи, от нас, серых дьяков под горой, ещё тебе мостушку логическую в твоего сферического коня! Жадность и алчность! Она же — не злодей! Не имеет лица. Убить её — невозможно. Она — бессмертна! И она — зло. Заценил?
— Заценил!
— Бабуин! — возмутилась Алёнка, — Ты — заразный! Твоё присутствие болезнетворно сказывается на моём женихе!
— Я не заразный! — огрызнулся Бабуин, — Безумие — индивидуально! Эгоистично! Лишь гриппом все вместе болеют, а с ума сходят — поодиночке! И это не я его заразил. Он таким и был. Герой на всю голову! Этот — и с гранатой под танк полезет! Просто устал он притворяться говнюком.
Участковый развел руками:
— А я говорил! Я — не герой. Кстати, схема твоя летит к хренам! Алчность убить нельзя.
— Знаю. Можно. Убить — можно. Нет человека — нет проблемы. Есть опыт и по коллективному подавлению алчности. С временным, непостоянным эффектом. Было несколько попыток, несколько компаний по искоренению алчности в широких слоях общества. Разной степени удачности исхода. В основном, борьба с алчностью кончает так же, как борьба с алкоголем — самогоноварением, запоем, но иногда — оборачивается кровавой баней. Каждый раз, как маятник доходил до крайнего положения и летел назад под непреодолимой силой гравитации. Вывод — алчность зашита в БИОС. Она — стимул и двигатель прогресса. Кое-где её даже старательно культивируют. А там где побеждали алчность — наступала тишина и спокойствие. Кладбища. Нет злобы, нет войн, нет развития, нет — ничего. Незачем жить! Алчные, злые и голодные соседи — довершали дело. Быстро и просто. Попытка не засчитана, логическая цепочка не прервалась, не закончилась. Мостики перекинулись дальше. Кто зашивает что-либо в БИОС? Зачем? Можно ли решить этот парадокс каким иным способом? Надо ли вообще бороться с алчностью? Как и чем бороться? В каких масштабах?
— Хватит! — закричала Марина, — Санёк! Заткнись! По домам!
— Подожди, Марина! — участковый остановился, — Ты мне предлагаешь вот так вот пару сантиметров?
— Ну, да, — пожал плечами Бабуин, — Легко пришло — легко ушло.
— Само пришло? — прищурился офицер, — И тебе не жалко?
— Нет, — развёл руками Бабуин, — Алчность — зло. От него надо избавляться. Нет денег — нет зла.
— Ты уже победил алчность, — вдруг понял участковый, — Это многое объясняет в твоих мотивациях. И именно поэтому тебе легко досталось 'зло'!
— Искушает, — усмехнулся Бабуин, — А ещё я победил похоть. Видишь, искусительница стоит. Рубеновская, рубиновая, красна девица. Провоцирует поддаться соблазнам. Хр-р-р! Съем!
— Любовь это, — вставил своё слово Колян, — Там, где все похоть называют 'любовью', для самой любви не остаётся слов. Что слова все — испачканы и проданы. Потому они и брешут меж собой. Так чувствуя души друг друга.
— Колян! — поморщился Бабуин, — Лучше бы ты молчал! Озвученное таинство не столь трепещущее! И — не таинство!
— И то верно! — поддержала его жена, — Любят не словами. Не ушами...
— Пилотками? — удивился Бабуин.
— Заткись, тварь! — разозлилась Марина.
— Вот и не люби мне так пошло мои уши! — огрызнулся Бабуин, — Дай поупражняться в пошлой любви чужих мозгов! Свои я уже все выел!
— Заметно!
— Всё! Кина не будет! — вздохнула Даша, — Пока, крёска! Я рада за вас. Ты такая счастливая! Ох, была бы я постарше — отбила бы!
Дружный смех взорвал улицу. Прохожие оборачивались.
— Вся в отца! — смеялась Марина.
— А не должна быть? — удивился Бабуин.
— А ты генетическую экспертизу проведи!
— А надо?
— Обязательно!
— Они — неисправимы, — шепнула Алёна участковому, — Пойдём? Домой?
И потрясла ключами.
— Домой? — удивился он.
— Домой! Знаешь, я тебе давно хотела сказать...
— А не надо было ждать, — вздохнул участковый, — Как видишь, мир не без добрых людей.
— Экспертизу проводить будем?
— Ни в коем случае! Можешь даже отчество моему ребёнку вписать на своё усмотрение. Я — победил ревность. Как и собственничество, сиамского близнеца алчности. Они — зло.
— Мой герой! — Алёнка обняла его и сунула в его карман две тугих пачки купюр, вздохнув, — Тогда пусть у тебя будут. Я свою жадность не изжила. Мне — всё мало!
Тихо перешёптывались листья разросшихся деревьев над головой. В таких местах всё растёт, как на анаболиках и под гормонами роста. Деревья, травы, цветы росли быстро, словно стремясь укрыть собой, спрятать от глаз постороннего наблюдателя то, что скрыто тут. Свои клады. И своим тихим перешёптыванием напевая успокаивающие колыбельные.
Бабуин раздвигал травы руками. Тихое место. На этой улице давно ждали отпечатков его ног. Он давно тут не был. Но, не мог заблудиться на этих 'улицах' этого 'города в дорожной петле'. Он проходил в оградки, касался камня или металла надгробий, погладил по каменной голове воющего волка или пса Полкана на могиле прошлого главмента, что шагнул с крыши своего же дома, перед этим из табельного порешив всех своих родных. Санёк всматривался в фото уже ушедших, разговаривал с ними, постоял у могилы подруги Алёнки, спортсменки, комсомолки, что и затащила Алёнку с этот спорт. Вся её семья тут — сынишка, родители, лишь её муж Витька 'Мастак' Данилов — где-то сгинул.
Он не мог заблудиться. Все они — тут. В этом городе, которого нет. Его родные и близкие. Его — братва.
Именно поэтому так перекосило Аньку, поэтому она так толкнула Бабуина. Что он ей сказал? Что скоро братва вернётся? Они не смогут вернуться. Вот они все. Тут.
— А вот и я, Шаман, — вздохнул Бабуин, присаживаясь на лавочку. Трава тут была подёргана — Анька к брату приходила недавно, земля не засохла ещё. Лежали не выцветшие конфеты, не склёванное пшено. И пустая рюмка.
Бабуин наполнил её, налил себе. Поставил рюмку к пирамидке под звездой, выпил сам, крякнул, занюхал рукавом. Водка выбила слезу. Отвык уже от неё. Или не в водке дело?
— Уезжаю я, Шаман, — сказал Санёк, осматривая памятник. — Не знаю — куда? Наверное — куда придётся.
Эту пирамидку он варил сам. Сам и ставил вместо креста. Шаман был воинственным атеистом. Истово верующим, потому яростно ненавидящим религиозных служителей. Называл их культистами и презирал. (От него и сам Бабуин перенял эти взгляды). Но, Шамана отпевали и хоронили на общих основаниях. Они с Анькой были сиротами. Дом тот, по соседству (дом своих же родителей) получали от государства по выходу из детдома, куда попали на три года, как в тюрьму, оставшись без попечения старших. Двое их всего было. Вот и вся родня — раз, два — и обчёлся. Потому некому было настоять на правильном прощании с Шаманом, согласно его завещанию. Так и лежал он под крестом, пока Санёк из армии не вернулся.
Тут они все. Там, вон, Фриц-Фердинанд. Один — рыжий, другой — белый, оба они — тут. Были так неразлучны, что их прозвища произносили как одно, слитно. Так и разбились, влетев под фуру ночью на трассе, вместе. Их и хоронили в одном гробу. Всё, что сгребли, вывалили в одну цинковую коробку и тут зарыли. Недалеко и Вадик Голован — тоже влез под грузовик. А там — Глазок. Смешливый паренёк с вечно выпученными глазами. Передоз. Там — Толик-Пол-Толик. Несчастный случай на работе. Через ограду — Тоха Дин-Тоник. Пырнули ножом на дискотеке. 'Пойдём, выйдем, поговорим?' Поговорил. Скорая приехала уже к истёкшему кровью телу. Там — Крокодил Гена. Обмыл копытца второго ребёнка. Когда пришло время забирать жену с роддома — завязал. Видимо — слишком резко завязал. Выбежал из дому зимой налегке — до удобств, по малой нужде. Так и нашли его в двадцати метрах от собственного порога. Заблудился в насквозь знакомом Донском, замёрз насмерть. Представить страшно — как так переклинит, что собственный двор окажется чужбиной?
А вот тут — Шаман. Все тут.
Бабуин бежал тогда, чтобы братву не подставить. Знал, что 'впишутся' за него. Бежал. А они все тут. В разборках погибли лишь двое. Остальные — по-глупому. В основном — по-пьяни. Несчастные случаи на работе, аварии, автокатастрофы, передоз. Кто под лёд провалился, кого машина сбила.
Шаман, вот, под поезд бросился. Только голова и была не повреждена, так растащило его. Тем, сломав не только свою жизнь, но и ещё нескольким людям.
Про Аньку и говорить не стоит.
Так и машинист тот. Казалось — он причём? Он так и кричал, в слезах: 'Зачем именно под поезд? Что тебе, моста мало?' Санёк всё же виделся с тем машинистом. Сломался человек. Бояться стал своей работы. Ему бы уйти, работу сменить. А куда ты уйдёшь? Где тебя на пятом десятке ждут? Семья, их кормить надо. Вот и испытывал многочасовые стрессы рейсов. Пока настолько не посадил нервную систему и сердце, что списали его. А что он умеет, кроме как таскать полсотни вагонов по перегонам? Спился. Семья сразу же распалась, сам он опустился, бомжевал и побирался, пока не сгинул где-то.
Согласно данным экспертизы, Шаман был трезв и не под наркотой. Осознанный выбор. Добровольное бегство из этого мира.
— И я бегу, Шаман, — кивает Бабуин, — от себя бегу. В надежде, что мельтешение километровых столбиков отвлекут от... От тупиков. И — пустоты.
Бабуин налил и выпил ещё.
— Да! — кивал он, — Тут пусто было. Вон как деревья вымахали! А было голое поле, помнишь? Теперь и пустыря нет. Вот как кладбище разрослось! И все — наши с тобой, Шаман. Все — наши.
Бабуин тяжко вздохнул:
— Ушли. А я — всё никак не догоню. Помнишь, как Витька пел: 'Дальше действовать будем мы!' Помнишь, казалось — крылья за спиной! Голова ясная, светлая, силы — немерено! 'Наше время пришло! Мы — лучше знаем! Партия, дай порулить!' И вот — все здесь. Страна — в жопе! А мы — здесь!
— Казалось, вас не остановить — вдруг услышал Бабуин. И даже — вздрогнул, обернулся.
— Здравствуй, крёстный, — кивнул он, протягивая наполненную рюмку, — Помянем моё поколение? Потерянное поколение.
— Помянем, Шурка, помянем, — кивнул он, сел. При полном параде, при погонах, при наградах, — Как знал, что проститься придёшь. Тогда уж давай помянем и моё поколение. — Он вздохнул, кивнул, — Испугали вы нас. Зачем мы вас боялись?
Он развёл руками, опять вздохнул, выпил водку, как воду. Не хыкнув, не поморщившись. Крутя в пальцах пустую рюмку, говорил:
— Говоришь, потерянное поколение? А ведь это мы допустили развал Империи. Не вы. Мы! Мы потеряли вас. Не вы — себя, а мы — вас. Про вас говорили тогда, что растёт очень пассионарное поколение. Злое, энергичное, не признающее авторитетов, раздвигающее плечами своими не только рамки дозволенного и допустимого, но и рамки — невозможного. Казалось, вы знаете что-то, нам — недоступное, непостижимое. Казалось, как оказалось. Думали, что вы могли, да и должны были — изменить страну, изменить этот мир, перестроить его. А нам тот мир был понятен, а другого — не особо хотелось. Казалось — тот мир надо немного подлатать, чуть иначе перетянуть проводку и обновить изоляцию — вообще засияет! Теперь есть понимание, что и страну, и мир требовалось не перестраивать, а... Не знаю. Причём, делать что-то капитальное надо было — срочно. Доводить до требований времени. Тогда ещё — будущего. Так и не наступившего — будущего. Пришедшего, но не к нам, прошедшего мимо. А как страшно было шагнуть в неизвестность! И вот все вы тут. На вечной прописке. И мы — тут. Тоже. И всё — в жопе! Страна — так и осталась где-то там, в прошлом, мы, все — тут. Под камнями и звёздами. Мир стремительно катиться в пропасть. И мы — воем, как старый пёс на могиле Полкана.
Он обречённо отмахнул рукой:
— Мы — всё потеряли, Шурка. Всё! И не тебе горевать надо, а — мне! Твои все тут. Да, бесспорно. Только вот, нет в том твоей вины. А моя — есть. Вся — и моя. И за твоих, и за моих, что тоже все — тут. Каково, а? Страну — проикали, вас, детей наших — проикали. А сейчас — как старуха у разбитого корыта. Самое время немо горевать, как тот старик, обнимая тело своего остывающего сына.
Он жестом изобразил композицию картины, в народе известную, как 'Грозный убивает своего сына'. И криво ухмыльнулся:
— Что смотришь? Не слышал никогда? Так послушай! Потому как самое для меня ужасное — не осознание мною тяжести моей вины, а то, что я — устарел! Я — дерьмо динозавра. Устарел ещё тогда! Вы — знали. И вы бы выкрутились, я — уверен! А мы — в иллюзии, в заблуждении... А сейчас я вообще не понимаю ничего. Всё осталось там, в прошлом. А я — тут. И я, тут, вдруг понял, что один — в абсолютной пустоте и темноте! Всю жизнь старался. Контролировал, пресекал, не допускал. И вот — как проснулся! Осмотрелся — незнакомое место. Страны моей — нет. Государства, которому верен был — нет. Людей вокруг — не знаю, не понимаю! Что ими движет, чего они хотят? К чему стремятся? Зачем всё это?
— Думаешь — я знаю? — буркнул Бабуин.
— Знаешь! — закричал крёстный, — Знаешь! Всё ты знаешь! И всегда знал! Не принимал, не спорил, не перечил, но — знал! Как надо — знал!
— Ты — заблуждаешься, — покачал головой Бабуин.
— Ты мне муму не иби, Шурка! — вскочил он, — Старого опера не проведёшь твоими придурьями!
— Ты — ошибаешься! — повысил голос Бабуин.
— Да, я — ошибаюсь, — вдруг согласился полковник, — Ошибся. И — ошибался. Вся жизнь моя — ошибка. Весь путь мой — ложный. И привёл — в тупик. Тупики, говоришь, и пустота? Так и есть. Тупики и пустота. Я — не нужен. Стал. Да и — был!
Он махнул рукой и ушёл. Было. Но, остановился за оградой, повернулся, грустно усмехнулся:
