— Скажи мне, чем твоя вера отличается от веры испанцев? — спросил Инти.
— Испанцы-католики не верят по-настоящему. Они крестят ничего не понимающих младенцев. Однако мы крестимся, когда достигаем совершеннолетия, и обещаем при это жить по заветам Христа. Испанские священники, крестя насильно, не могут добиться потом от своих прихожан добродетели, а мы, последовавшие за Христом сознательно, бережём свою добродетель как зеницу ока.
— Вот как? — спросил Инти, — Это хорошо, что вы никого не крестите насильно. А какие заветы Христа соблюдаете вы и не соблюдают испанцы?
— Прежде всего, Христос завещал людям свободу, ибо без свободы нет веры. Свобода — это важнее всего!
— Я знаю, что вы, белые люди, под свободой понимаете не то, что мы. Для нас свобода — это прежде всего отсутствие рабства и угнетения. Не только лично для себя, но и для всего народа. А что понимаете под свободой вы?
— Свобода нужна нам прежде всего для спасения. А несвобода — всё, что ему мешает.
— А что может мешать?
— Прежде всего, человеку могут мешать собственные пороки, например — лень. Могут мешать внешние силы, такие как государство. Но если со своими пороками человек может справиться сам, то с государством всё обстоит иначе. То государство, которое будет мешать своим гражданам в деле спасения, будет рано или поздно разрушено Господом!
— Откуда такая уверенность?
— Мне трудно тебе объяснить это. Хотя ты и аристократ, но европейских университетов не кончал, слышал ли ты что-нибудь о Римском Государстве?
— Хотя я и не учился в Европе, но я — человек образованный и о Греции с Римом наслышан. Когда-то это были могучие государства, но потом они пали.
— Знаешь, почему?
— Потому что были основаны на торговле и рабовладении, а это развращало их граждан. При торговле люди учатся корыстолюбию и обману, рабовладелец же презирает труд, видя в нём удел рабов, он становится ленивым и праздным, а значит, даже управление своим государством будет вести небрежно, и приведёт к его упадку. Внутри нашего государства запрещены торговля и рабовладение, а значит, участь Греции и Рима нам не грозит.
— Ты ошибаешься, Инти. Грецию и Рим погубило язычество. Христианину же не возбраняется ни торговать, ни иметь рабов — ведь этим занимались и библейские патриархи, о чьей праведности свидетельствует Святое Писание. Господь покарал Рим за то, что императоры требовали себе божеских почестей и убивали христиан за то, что те, верные Христу, не желали поклоняться идолам. Скажи, вы поклоняетесь Первому Инке точно живому Богу? — спросив это, Джон Бек с вызовом посмотрел в глаза Инти.
— Я знаю, что наши обычаи не нравятся христианам, но прежде скажи — правда ли, что в твоей стране нельзя сидеть в присутствии короля? Это право может быть даровано только как особая милость?
— Это правда, — нехотя признал Джон Бек, — но я как христианин не могу признать это правильным. Оттого я и покинул свою страну.
— Должно быть, это ставит в очень затруднительное положение людей со слабым здоровьем, — добавил Инти, — у нас в присутствии Первого Инки сидеть можно.
— Дело не в том, каковы требования этикета, — сказал Джон Бек, — Но ведь жители вашей страны обязаны верить в то, что Первый Инка ведёт свой род от Солнца. Иначе — смерть. И эту смерть несут твои люди, Инти! И вы ещё удивляетесь, что весь мир осуждает ваших тиранов!
Всё-таки чужеземец его узнал... Инти мысленно на чем свет стоит пробирал наместника, поставившего его в такое дурацкое положение.
— Послушай, ты ошибаешься, — сказал он, — мы не можем читать чужие мысли и проверять, кто во что верит. Если в своих поступках человек лоялен государству, то никаких проблем с законом у него не будет. Да и за слова, сказанные непублично, тоже нет никакого наказания по закону — а чтобы кто-то начал оскорблять Первого Инку публично во время торжеств — таких ненормальных на моей памяти что-то не было.
— Я знаю, что ваши люди являются рабами душой и телом, но если в вашей стране появятся свободные люди — что ж, Первому Инке придётся смириться с этим или погибнуть.
— Что значит слова "свободные люди" в твоих устах? А что до рабовладения — так оно у нас запрещено законом.
— Да, вы запрещаете держать рабов частным лицам, но разве вы сами не являетесь собственностью своего государства?
— Собственность — то, что можно купить или продать. У нас людьми не торгуют, — ответил Инти.
— Может, и не торгуют, да только сильно ли их положение лучше рабского? Они также не вольны распоряжаться собой.
— Ты шутишь, чужеземец? — спросил Инти как можно более дружелюбно, но внутри у него всё кипело, — у нас любой школьник знает, что такое раб. Раб принадлежит своему господину, вынужден работать на него от зари до зари, при этом ест в впроголодь и ходит в грязных лохмотьях. Господин безо всякой вины может избить его и даже подвергнуть более жестоким издевательствам. У раба нет семьи, а если в рабстве окажется красивая женщина, то она обречена жить в позоре и бесчестии. Насколько жизнь наших людей отличается от этого кошмара, можешь судить сам. Даже беглого взгляда достаточно, чтобы понять — они хорошо одеты и от голода не страдают.
Джон Бек окинул взглядом толпу, и почти каждый почувствовал вы этом взгляде презрительное превосходство:
— Раб может быть накормлен досыта и хорошо одет, если так будет выгодно его господину, свободный же человек может порой ходить в лохмотьях и недоедать, но лучше быть свободным в лохмотьях, чем рабом в драгоценных тканях.
— Но чем же, по-твоему, раб отличается от свободного? — спросил Инти.
— Возможностью распоряжаться своей жизнью, — ответил Джон Бек, — Разве ваши люди могут покинуть ваше государство без разрешения?
Тут из толпы вышел человек со шрамом через всё лицо и не очень уверенно начал:
— Можно я скажу... я простой рыбак и не умею говорить складно, но я сам на своей шкуре испытал, что такое рабство, — он указал на шрам, — и только после этого я понял, что такое свобода. Я помню, что в школе нас учили, что наша страна самая лучшая, и мы должны благодарить судьбу, что родились в ней. Я тогда не понимал этого.
— Послушай, — перебил его Джон Бек, — если ты простой рыбак, то как ты мог ходить в школу? Зачем тебе это надо было?
Рыбак оторопел:
— Ну как — зачем? У нас все дети ходят в школу... обязательно.
— И чему же там учат?
— Читать, писать, считать и понимать, почему наша страна такая особенная, на другие непохожая. Правильная такая.
— Понятно, — с презрительной улыбкой ответил Джон Бек, — ещё со школы вас учат принимать своё рабство как должное.
— Так вот, я тогда думал, что жизнь примерно везде одинаковая. Везде люди обрабатывают землю, ловят рыбу, женятся, заводят детей. Ну, я потом вырос, женился, моя жена ждала ребёнка, я плавал по морю и ловил рыбу, и не думал, что моя жизнь может как-то перемениться. Но однажды на нас напали белые пираты. Мы пытались защищаться, но сила была на их стороне. Часть наших была убита при попытке сопротивления, а остальные могли только завидовать их участи, потому что нас скрутили и бросили в душный и тесный трюм. Я видел, как рядом со мной люди умирают от ран, и я не мог им ничем помочь, да и сам едва не разделил их участь. Я помню, как мои раны, которые было нечем обработать и перевязать, начинали нагнаиваться, и как меня мучила жестокая боль и не менее жестокая жажда. Потом меня в числе выживших продали в рабство. Я помню бич надсмотрщика, помню палящее солнце плантации, но горше всего было от мысли, что я навсегда оторван от своих родных, что моя жена осталась вдовой, дитя родилось сиротой, — рыбак смахнул слезу, — что раньше я был человеком, а теперь меня превратили во что-то похуже скота, потому что даже над скотиной так не издеваются, её жизнь ценят дороже. От природы я был силён и крепок, но в рабстве мои силы таяли день ото дня. Дёсны мои от скверной пищи кровоточили, и зубы один за другим шатались и выпадали. Я знал, что конец близок, и ждал его с какой-то отчаянной обречённостью. Смерть должна была положить конец моим мучениям, и я так и сгинул бы, если бы меня случайно не нашли наши и не выкупили из неволи, и так я сумел вернуться домой, где меня уже успели оплакать. Только шрам и отсутствующие зубы напоминают мне о былом рабстве, но теперь я понял, что родиться и жить в нашей стране — великое счастье. Счастье — жить и не бояться, что тебе придётся умирать от непосильного труда или голода, счастье жить и видеть, как растут твои дети, а потом будут внуки... А ведь у раба не только не может быть семьи, но и до тех лет, когда появляются внуки, ему редко суждено дожить. Ну, я вроде всё сказал, извините, если нескладно.
Джон Бек посмотрел на рыбака снисходительно:
— Скажи, а корабль, на котором ты плаваешь — он твой?
Рыбак посмотрел на него непонимающим взглядом.
— Ну, раз я на нём плаваю, значит — мой, — сказал он.
— Не обязательно. Скажи, кому он на самом деле принадлежит?
— А что значит — "принадлежит"? Раз я на нём плаваю — он мой, и дом, в котором я живу — мой, потому что я в нём живу. Конечно, я не один плаваю на корабле и в доме живу не один, поэтому он не только мой.
— А продать дом или корабль ты можешь?
— Продать?! — моряк оторопел, — а зачем?
— Но ведь тебе может этого захотеться, разве нет?
— Захотеться? Но если я продам дом, то где будет жить моя семья? А если у меня не будет корабля, как я буду ловить рыбу?
— Но зато у тебя появились бы деньги, на которые можно было бы купить всё, что нужно.
— Но то, что мне нужно, у меня итак есть.
— Хорошо, вот ты плаваешь по морю, ловишь рыбу. И куда эта рыба потом девается?
— Ну, мы её государству сдаём.
— То есть Первому Инке?
— Ну да... а что?
— И тебя это устраивает?
— А что в этом плохого? Мы сдаём государству рыбу, другие картошку там или кукурузу, третьи — шерсть, а потом нам со складов выдают всё по мере надобности, и у всех всё есть.
— Но только кому чего дать, решаете не вы, а инки?
— Ну, решают. Но ведь решают так, чтобы нам хватало.
— То есть сами вы не властны над своей судьбой, её за вас решают инки. И после этого вы говорите, что вы не рабы!
— Ничего не понимаю, — сказал рыбак, пожав плечами и уйдя обратно в толпу.
— Вот что, на сегодня, я думаю, было сказано достаточно. Пока отдохни, а остальное расскажешь, когда у тебя будет первая проповедь, — сказал Инти.
— Хорошо, остальное я расскажу завтра, — ответил Джон Бек, — очень хотел бы, Инти, тебя на этой проповеди видеть.
— Но ведь о времени и месте проповеди стоили бы поначалу договориться со старейшинами, — добавил Инти.
— Я буду проповедовать, где и когда захочу, а старейшины не посмеют мне помешать, — гордо вставил Джон Бек.
— Скажи, у вас все в стране столь дурно воспитаны, что позволяют себе командовать в чужом доме? — спросил до тех пор молчавший старейшина по имени Броненосец.
— В проповеди вы не должны мне препятствовать, ибо таковы условия договорённостей, которые подписал сам Первый Инка.
— Я, кажется, понял, — сказал Инти, — ты презираешь наше государство, то есть и тех, кто имеет власть, и тех, кто подчиняется. Непонятно одно — как можно проповедовать тем людям, которых ты презираешь?
— Для аристократа ты неглуп... — сказал Джон Бек уже не столь наглым тоном, — да, я действительно хочу показать, как должен вести себя с властью свободный человек.
— Не думаю, что у себя на родине ты такой же храбрый! — сказал Инти с издёвкой, — просто знаешь, что здесь тебе спустят многое. Ведь мы не хотим давать белым повода к войне. И потому вынуждены терпеть твои наглые выходки. Однако даже ребёнку ясно, что пользоваться этим вот так — нехорошо.
— Смешно слышать подобное морализирование из уст палача, — ответил Джон Бек.
— Палача?! По сравнению с вашим богом я человек довольно безобидный, — ответил Инти, вызвав в толпе смешки, — кстати, если бы ты и впрямь считал меня палачом, то вёл бы себя осторожнее.
— Я думаю, нам будет лучше продолжить этот разговор после проповеди, — сказал Джон Бек, видимо, не ожидавший, что "палач" способен его так "срезать".
— Хорошо же, — ответил Инти, — поговорим после, а пока о тебе позаботятся.
Провожая Джона Бека в выделенное ему жилище и объясняя про разные бытовые мелочи типа водопровода, Заря ловила себя на мысли, что испытывает перед Джоном Беком безотчётный страх, природу которого она не могла поначалу себе объяснить. Конечно, от того, что он наговорил, становилось поневоле зябко, но к тому, что христиане несут столь дикие вещи, пора уже и привыкнуть. Во всяком случае, само по себе это её уже не удивляло и не пугало. Нет, страх внушал именно сам Джон Бек, его презрительная улыбка и отсутствие уважения к чему бы то ни было в их государстве. "Ну чего мне бояться, в самом деле", — уговаривала себя Заря, — "Убивать и пытать он меня не будет, насчёт обесчестить — и подумать смешно. Конечно, он враг, но пока он не знает, кто я такая, у него нет причин делать что-либо против меня".
Впрочем, Заря вздохнула с облегчением, когда Джон Бек сказал, что ему не нужна прислуга, так как он вполне может есть в столовой. "Для меня нет запретной пищи", — сказал он, — "Оскверняет не то, что входит в уста, а то, что исходит из уст".
В столовой в этот час почти никого не было, так как обеденное время подходило к концу, только за одним из столиков сидел молодой моряк. Заря усадила Джона Бека за соседний, принесла еду и, набравшись храбрости, спросила:
— Скажи мне, чужестранец, почему в ваших землях Первого Инку называют "тираном"?
— Ты ещё спрашиваешь?! Разве он не казнит за одно только лёгкое недовольство своей властью? Я слышал историю о том, как отряд смельчаков, доведённых до отчаянья его тиранством, пытался захватить один из его кораблей, и уплыть на нём на свободу, но, увы, попытка не удалась, и все смельчаки были повешены. Разве это не жестокая несправедливость?
— Всё было не совсем так, как у вас излагают. У нас нет каких-то особых кораблей, принадлежащих Первому Инке. У нас все корабли принадлежат государству, что у вас понимают как "принадлежат Первому Инке". Я не знаю точно, из-за какой обиды эти люди решили захватить корабль и сбежать на нём, но в любом случае, на корабле ведь была команда, и чтобы захватить корабль, надо было этих людей убить или связать, чтобы потом продать в рабство, и те люди так и сделали. Поэтому нет ничего несправедливого в том, что их повесили.
— Допустим, они убили некоторых из слуг тирана, но это война.
— А разве людей можно убивать только потому, что они слуги? — удивилась Заря.
— Не то чтобы можно, а... если ты во вражде с господином, то и его слуга неизбежно будет твоим врагом.
— Может быть, но... люди на корабле не были слугами, они были такими же моряками, как и все остальные. Захват чужого корабля — обычное пиратство, и я слышала, что у вас тоже пиратов вешают. Что тут такого несправедливого? — всё ещё не понимала Заря.
