Зверь лютый Книга 28. Приступ

Вдруг вопль Салмана:

— К бою!

Ага, загостились: на площадь вываливает пешая толпа смоленских. Раз пешие, значит ворота не взяли, верхом по лестницам прошли. Выезжаю вперёд, навстречу выбегает некрупный воин в ламилляре. Медные кольца по подолу — дорогой, наверное. Отстёгивает, сдвигает назад шлем.

Мстислав. Который "Храбрый". Семнадцать лет. Юношеский задор, переходящий в подростковую наглость.

— Ты! Ты чего тут делаешь?! А ну пшёл с отсюдова! Тут всё наше!

— Ты, князь Мстислав, храбр. Но не умён. Добыча принадлежит тому, кто её первым взял. Первыми город взяли мы. Но мы уходим. Добирайте. Прохлаждались бы дольше — и этого не получили.

Он был в боевой ярости — он в ней и остался. Мои гонят коров и коней. Николай вприпрыжку тащит какую-то длинномерную хрень, завёрнутую в полотно, сваливает её в последние сани. Но не садится, а снова бежит ко мне.

— Иване...!

— Николай, остановись. Жадность фраера сгубила.

— А? Не. Тут-то... о-ох скока же тут ещё! Но у нас ещё ребята в Софии. Надо ж...

— Да, чуть не забыл.

Мои медленно уходят с площади, угоняя и увозя добычу. Хорошо бы колокола с колокольни снять. Утащить нечем. Да хоть бы листы свинца с куполов! Увы, время.

Ворота главного храма "Святой Руси" распахнуты, внутри свет свечей, лампад, факелов. Перед входом несколько саней, которые мои гридни резво набивают охапками золочёных подсвечников, обёрнутых в золочёные ризы, узлы из покрывал и занавесей, кувшины с вином и маслом, иконы и книги... Молодцы: ризницу ломанули.

Сивко осторожно переступает копытами по невысоким каменным ступенькам, подходя к порогу храма. Справа от входа на парапете гульбища перевесился труп. Редкий случай: обычно мертвяки в такой позиции сползают. Либо внутрь, либо наружу. А этот... зацепился, наверное. Со свободно висящих рук на снег под стеной капает кровь. Хорошо повис: в стороне от прохода, не замарает.

В открытые двери просматриваются все пять нефов, метров тридцать. Посередине затоптанного, с мокрыми пятнами от нанесённого снега, пола лежит голова. Судя по причёске... долгогривый. А сам где? — А, вижу. Тело кучкой в луже крови левее, метрах в шести. Хороший удар был, далеко улетела.

Николай прижал какого-то чудака в подряснике на перекрёстке центрального нефа и ближайшего трансепта и пытается у него что-то отобрать. Чудак вдруг отталкивает Николку, так что тот садится на задницу, и бросается бежать.

Реакция на бегущую дичь — автоматическая. Толкаю коленями Сивку, тот послушно топает внутрь храма. Огромное помещение почти в тысячу квадратных метров площадью, в тридцать метров высоты до зенита главного купола, мгновенно наполняется грохотом копыт по камню.

Пешему от конного не убежать. Беглец поворачивает в трансепт, но навстречу ему уже бежит один из моих мечников... Осторожно останавливаю разогнавшегося Сивку. Полетать по каменному полу, гремя подковами и стуча костями... Спешиваюсь и веду коня в поводу.

Вот и бегун. Старец, седина с проплешиной, длинная борода. Вывернутые за спину, вздёрнутые вверх уже двумя моими гриднями сухие кисти рук судорожно, как когти, хватают воздух тощими длинными пальцами. Ветхий, а шустрый. Старый жилистый чёрный... каплун. Перед отправкой в суп.

Один из парней тянет палаш. Это у него такой хороший удар перед входом получился? Здесь результат будет хуже: отрубленная голова так далеко не полетит — точка отсечения ниже, чудака вжимают лицом в пол. Так, разве что волчком на пару шагов.

— Погоди. Что это?

У колонны на полу лежит богато изукрашенный ящичек. По крышке и боковым стенкам тонкое золото с чеканкой: лианы, виноград, травы.

Старец сопит, молчит. Получает пинок гридня по рёбрам:

— Отвечай! Когда тебя Зверь Лютый спрашивает!

Прозвище, кажется, персонажу знакомо, ишь как скривился.

— Отпусти его. Старый человек, слабенький.

— Ага. Старый. А бегает как молодой. Коз-зёл.

Гридень отпускает вывернутую руку задержанного, грубо ухватив за шиворот, вздёргивает вертикально. Но того ноги не держат. Рывком усаживает под колонну. А тот расширенными глазами смотрит на митрополичий посох в моей руке. А куда его деть? — Здоровая палка, ни в карман, ни в торбу не влезет. Хотел отдать Николаю, но вот, пришлось скачки по храму устраивать.

Сивко спокойно стоит рядом, пытается решить: пустой кивот на стене — это съедобно? Фыркает: нет, не съедобно, гарью пахнет.

Старец неотрывно смотрит на посох, я подвожу конец палки к ларцу и повторяю вопрос:

— Это что?

Приходится постучать посохом по коробке. Лицо старца страдальчески морщится, пытается вскочить.

О! Включился.

— Это... мощи. Святого Климента. Глава и длань его.

— Та, которой собирались об-благодатить Смолятича?

* * *

Был такой эпизод во время русского раскола имени Изи Блескучего. Патриарх прислал митрополита, но Изя того в Киев не пустил. Митрополит сидел в Крыму, а в Киеве избрали своего, Климента Смолятича. На него нужно низвести благодать. Чтобы он дальше её изливал. А откуда? У Патриарха — из перста Иоанна Предтечи. Ладошек Предтечи по миру... штук пять, конкретных пальцев... штук одиннадцать. Каждый считается правильным. В Константинополе — так считаемый есть, при посвящении патриарха его и используют. А в Киеве предмет с указанной маркировкой — отсутствует.

Тут наши вспомнили про узника Инкерманских каменоломен, казнённого в Херсонесе. А у нас там князь крестился! Знакомые места!

Климент Римлянин был достойным человеком: принял крещение от св.Петра, возглавлял Римскую церковь, сослан в каменоломни, открыл, молитвой, источник питьевой воды для каторжан, утоплен, привязанным к корабельному якорю. Утоплен, естественно, не за успехи в водоснабжении, а за последствия: народ, увидев чудо, тут же уверовал, по 500 человек в день крестилось, храмов не хватало — начали разносить и переделывать языческие святилища...

Гражданские беспорядки на религиозной почве. Зачинщика утопили, в надежде на то, что "нет тела — нет дела". В смысле: места поклонения усопшему. Увы, случились природные катаклизмы: на протяжении семи веков в этот день море отступало на полтора километра, дабы желающие могли поклониться месту подвига. Потом, в начале восьмисотых годов, перестало. В смысле: море. Поклонение-то продолжалось.

Св.Климента весьма почитают на "Святой Руси". Ярослав Мудрый похоронен в Киевской Софии его в мраморной гробнице, вывезенной из Херсонеса Владимиром Крестителем.

В чужом гробу? — Типа как Булгаков о Гоголе: "Учитель, укрой меня своей чугунной шинелью".

Большая часть мощей святомученника перенесена в Рим Мефодием, который — "Кирилл и Мефодий". За это Мефодия произвели в епископы и позволили вести богослужение на славянских языках. Так-то, конечно, ересь: можно только на арамейском, греческом и латинском. По сути: дача взятки. Костями. В особо крупных размерах. "Особо крупных" — в исторической перспективе.

Та часть была перенесена в римскую Базилику св.Климента. Там же похоронили св.Кирилла в феврале 869 г. Он-то мощи Климента и нашёл. Говорят: обрёл. Дайвингом занимался?

В "Слово на обновление Десятинной церкви" (XI век) Климент объявлен первым небесным заступником русской земли, мощи его, наряду с Ольгиным крестом — главной отечественной святыней:

"...Церковное солнце, своего угодника, а нашего заступника, святого, достойного этого имени, священномученика Климента от Рима в Херсонес, а от Херсонеса в нашу Русскую страну привел Христос Бог наш, преизобильной милостью Своею для спасения нас, верующих...".

Часть мощей Климента вошла в приданое Анны Ярославны, в подарки французскому епископу Шалона Роже. Известны "Два окружныя послания св. Климента Римскаго о девстве, или к девственникам и девственницам".

Надо бы почитать, судя по теме — наверное интересно.

* * *

Глава 563

— Ну и зачем ты это таскаешь? Оно же в Десятинной должно быть.

Молчит, пыхтит. В такие-то годы забеги с поноской устраивать...

— Боец, ящик завернуть. Вон... хоть в ту плащеницу. Инока с ящиком препроводить к нашему обозу на паперти. С обозом — в усадьбу. Глаз не спускать. Будет вопить или бегать — рубить насмерть. Дождаться меня. Выполняй.

Я ещё чуток прошёлся. Посмотрел на фрески, на портреты супругов-крестителей: армянки Анны и робича Владимира. Византийская принцесса по здешнем меркам пошла замуж старой девой — 25 лет.

Перипетии, знаете ли, бурной имперской внутриполитической жизни. Может, поэтому успела ума набраться? Первый русский "Устав церковный" составлен Владимиром "со княгинею". Редкий случай, чтобы в создании нормативных документов этой эпохи явно участвовала женщина. Впрочем, матушка её не только законы меняла, но и императоров. Да и внучка-тёзка Анна Ярославовна подписывала королевские указы Франции вместе с сыном.

Супруги работали парой: Владимир решал вопросы военные и политические, Анна — церковные и просветительские. Но власть на Руси захватил Ярослав. Который не был её сыном, который был противником византийщины. Потом-то реал заставил его переменить мнение. Достроить, например, вот этот храм. Но Анну из истории русского христианства старательно вычеркнули.

Как может "злая мачеха" государя быть "матерью русского православия"?

Анну заменяли, где возможно и невозможно, бабушкой, Святой Ольгой. Ныне лежат обе в Десятинной, рядом друг с другом, рядом с Владимиром. А вот Ярослав лёг здесь, в Софии.

Красиво. Мои не успели толком вычистить церковь. Тут ещё... "копать и копать". Одни положенные в гробы украшения Ярослава Мудрого, Всеволода Великого, Владимира Мономаха... Иконы из иконостаса не все вытащили, мозаика на стене осталась...

Оранта. "Нерушимая стена", заступница и охранительница.

Что ж ты не защитила молящихся тебе, припадающих к ногам твоим, Мария Иоакимовна? Не закрыла платом своим, как во Влахернах? Или город сей стал отвратителен для тебя? Иль звучит уже под сим небом плач Иеремии:

"Тяжко столица грешила, потому и осквернена ныне. Кто славил ее, теперь презирает, на срам ее смотрит. Вот она плачет, спиной повернулась...".

Ищешь иного места? Как Одигитрия Андрея, что ходила и летала по храму в Вышгородском монастыре?

* * *

Легенда о том, что украденная Боголюбским из Вышгородского женского монастыря "Чудотворная Владимирская" сама ходила по храму, плакала, просилась на волю, имеет очень древние, даже — древнегреческие корни. А христианская истории "Одигитрии" связана с монастырём Одигон.

Несколько веков в Константинополе по вторникам икону выносили из монастыря на площадь. Монахи ставили чрезвычайно тяжелый образ на плечи одного, который с необыкновенной лёгкостью кругообразно перемещался по площади, словно носимый иконой.

Зрители жаждали чуда, и оно являлось в виде необычного танца и чудесного одоления неподъемной тяжести образа. Множество людей на площади ощущало сопричастность к защищающей и исцеляющей благодати, источаемой чудотворной иконой.

* * *

Могу представить танцы особо накачанного чудака с грузом на плечах. Но часть стены с мозаикой... Нет уж, перевозить тебя к себе... не осилю. Великоваты хоромы твои. Придётся народец возле тапочек твоих переменить.

Свистнул Сивку, пошёл к выходу. Уже на пороге столкнулся снова с Храбрым:

— Опять ты!

— И опять, и сызнова. Принимай, княже, сооружение. И смотри — чтобы ни пожаров, ни разрушений.

— Что?!

— То. Пока Оранта к нам милостива. Но как опустит она руки, закроет ими очи свои, чтобы нашего безобразия не видеть... Худо будет. И ещё: там, напротив, митрополит мёртвый у крыльца валяется. В исподнем. Ты скажи своим, чтобы похоронили пристойно.

Смоленцы в недоумении проводили взглядами задумчиво вышедшего из храма Сивку. А я — в седло и поскакал.

В усадьбе Укоротичей, выбранной мною в качестве ставки, был уже относительный порядок. В смысле: никто не рубил и стрелял. А вот в соседней, куда встали кипчаки Алу...

Проезжая мимо распахнутых ворот, я, естественно, полюбопытствовал, бросил, так сказать, взгляд... И немедленно бросил внутрь двора своего коня.

Посреди двора шла ссора. Несколько всадников наезжали на одного, под копытами лежал убитый. Убитый — единственный, кто молчал. Все остальные орали. Ещё десятка три стояли и сидели у конюшен, амбаров, кто-то разглядывал вынесенное из строений к свету барахло, какой-то батыр, очень довольный, вытащил на крыльцо за волосы визжащую полуголую девку. Приподнял на вытянутой руке и крутил перед собой. Разглядывая и наслаждаясь. Пока — эстетически.

В хороводе ссорящихся всадников взметнулись клинки. Навстречу одиночка поднял свой.

Знакомая железка. Сам делал.

Звякнуло.

— Бой!

Трое придурков, нападавших на Алу — его-то саблю я всегда узнаю, сам ковал как-то — "производственная практика", были снесены моим конвоем. Четвёртого, батыра, кинувшего девку и метнувшегося с крыльца с поднятой саблей, я срубил сам. Голову вместе с плечом. Тело отвалилось от удара на нижнюю ступеньку и принялось заливать всё вокруг кровью. А голова с рукой куда-то улетели... А, за перила завалились.

Всё-таки правильный удар с проносом... очень эффективен. Даже в наклонной плоскости.

Повернул коня и тут же мимо морды Сивки пролетели один за другим два топора. А кто кидал? — А Сухан кидал. Тогда поглядим на результат. Точно: два чудака, выскочившие из низенького птичника за моей спиной с луками в руках, там у стеночки и легли. Шевелятся. У одного — топор в плече, у другого — в рёбрах. Теперь ползают и переживают. Внезапную имплантацию.

— Туру! Туру! (Стоять!)

Вот и Алу ожил. Не сильно ожил: на одну команду.

— Что здесь происходит?

Алу правой рукой с саблей держится за локоть левой, под носом кровь, шапки нет.

— Я... мы... мы поссорились.

— С кем? Со своими воинами? Командир не может поссориться с бойцами. Они пытались тебя убить? Это бунт, мятеж.

Рядом один из моих гридней. Постучал по шлему. Парень очнулся, скинул намордник. Наклонился к его уху:

— Салману, Любиму. Турму мечников, турму стрелков. По боевому. Сюда. Бегом.

Теперь кыпчаки. Надо чем-то занять, пока они за стрелы не взялись.

— Прикажи всем построиться во дворе. Без оружия. Пешими. Быстро.

Алу ошалевшими глазами смотрит на меня. Ещё не отошёл от... покушения? Но годы привычки исполнять мои просьбы срабатывает.

— Аулага шык! Кару калдыр! Тургыз жугир! (выходи во двор! оружие оставить! стройся! бегом!)

Из разных отверстий в строениях начинают высовываться морды джигитов и батыров. Обмениваются мнениями и выражают недовольство. Кое-кто, оглядев картинку, возвращается к прерванным занятиям. Другие вылезают на двор, почти все с саблями, некоторые с луками.

А я смотрю под копыта своего коня. Человек с разрубленной головой. В форменном кафтане моего Торгового приказа под полушубком. Полушубок знаю: позавчера долго любовался на эту задницу. "Продавец трупа". Такой был весёлый, счастливый, радостный. Светлый. А теперь стал брюнетом: русые волосы на разрубленном затылке промокли от почерневшей крови.