«Подозрения», — озлобленно думала она. — «Осторожность, осмотрительность, скрытность... Я и так осторожна сверх меры! Я не возвращаюсь в Руан, куда меня так тянет, — и из-за чего?! Из-за призрачной, непонятной мне опасности! Я торчу здесь, как узница в темнице, в ожидании некоего знака! Если я не нужна Вивьену — что же, пусть скажет мне об этом в лицо! Пусть поступает со мной, как хочет. Все лучше этого треклятого плена!»
В моменты подобной злости Элиза преисполнялась бесстрашного нетерпения.
И вот теперь, в ночь, священную для ее верования, она направилась в лес, словно утверждая свою решимость вернуться к прежней жизни, презрев опостылевшую скрытность. Сколько себя помнила, каждый год в этот день Элиза была не одна — сначала с матерью, а затем и с Рени. Они разжигали большой костер, пели веселые песни, готовили щедрые блюда, насколько позволял осенний урожай, гадали, провожали ушедшее и очищали свое жилище, чтобы не нести с собой в зиму ничего лишнего. Сейчас Элиза была одна. И тем важнее и сокровеннее для нее было соблюсти традицию.
Войдя в лес, где стремительно темнело, она забрела подальше, в чащу, наблюдая, как удлиняются тени, постепенно растворяясь в сизой тьме. Затем, ненадолго остановившись, она достала из корзины небольшой факел, подожгла и пошла дальше с ним, отрешенно наблюдая, как играют блики огня на листьях и ветвях, делая тьму за пределами освещенных мест в разы гуще и непрогляднее.
Через некоторое время Элиза вышла на полянку, по краю которой протекал небольшой ручей. Это место она заприметила еще во время вылазок за растениями для аптекаря. Притоптав жухлую траву в центре поляны, она положила на землю корзину и отправилась на поиски сухих веток и сучьев, которые могли бы послужить дровами. Эта работа заняла некоторое время и порядком вымотала Элизу, однако она не обращала внимания на усталость. Натаскав на середину поляны достаточное количество дров, она сложила их аккуратной кучкой, еще тщательнее вытоптав траву вокруг. Повезло, что несколько дней не было дождя, и земля не отсырела. Подготовив костер, Элиза занесла факел в его центр. Сухая трава, которой были присыпаны ветки, занялась, вспыхнув. Два огонька блеснули рыжими искрами, отразившись в глазах лесной ведьмы. Она не убирала факел, пока пламя не перекинулось на дрова.
Дикий, будто бы одержимый смех пронзил ночную темноту. Элиза танцевала вокруг костра, громко и отрывисто напевая. Глаза слезились от едкого дыма костра, в который она подбросила несколько пучков душистых трав.
Достав из корзины розовое яблоко, Элиза с наслаждением впилась в него зубами, продолжая смотреть на огонь и щуриться.
— Осенний пир! — ухмыльнувшись, проговорила язычница, вскинула голову и крикнула в темноту леса: — Спасибо! Спасибо тебе, щедрая Земля, за твое богатство, за твои дары!
Лес отозвался перешептыванием листвы.
Кинув огрызок от яблока в костер, Элиза простерла руки к небу и глубоко вдохнула. Обычно она благодарила Землю с благоговением и счастьем, однако сейчас не могла не услышать в своем голосе нотки горечи.
«Мы так пели и смеялись хором с Рени».
Рени.
Костер.
Вивьен...
Элиза медленно опустила руки, а затем и гордо вздернутую к небу голову. Миг спустя ее немигающий взгляд застыл на огне. Элиза плавно провела пальцами по своему запястью, снимая с руки четки. Она зажала их в кулаке и подняла перед лицом, так, чтобы они оказались между ней и огнем, а крест, болтающийся среди бусинок, блеснул, отражая блики пламени.
«Я люблю тебя», — подумала она, и те же слова, но произнесенные голосом Вивьена Колера зазвучали в ее ушах, словно призрачное эхо.
«Я люблю тебя. Ты не какая-то. Ты — моя».
— Он говорил мне правду? — зажмурившись, тихо спросила Элиза.
Легкий порыв ветра всколыхнул ее распущенные волосы и прозвенел в беззастенчиво развешанных на груди и шее амулетах.
Да... — словно прошуршали травинки под ее ногами, вторя качнувшемуся туда-сюда кресту на четках.
Элиза победно улыбнулась.
— Любит ли он меня и сейчас? — прошептала она и прерывисто вздохнула. Страшно было задать этот вопрос вслух, пусть даже и самой себе. Она страшилась ответа, но больше не могла бежать от него. И каким бы он ни был, своих решений она бы не изменила.
Ветер, уже несколько раз задувавший легкими порывами, подул с неожиданной силой, разметав волосы Элизы по плечам и бросив их ей в лицо, взметнул к небу пламя костра и заставил заскрипеть и зашуршать деревья.
Ведьма отступила на шаг, торжествующе оглядывая опасно разросшийся костер и пляшущий в нем огонь.
«Как в ту ночь. Как в нашу первую ночь. Могла ли я сомневаться?»
Она подняла глаза. Растущая луна на небе, еще недавно безоблачном, теперь мелькала за легкой дымкой облаков.
«Этот ветер несет дожди. Зиму. Мою любовь к тебе. Я люблю тебя. Что бы ни происходило с нами до этого, что бы ни произошло в будущем — я люблю тебя! Слышишь? Когда в Руане задует ветер, несущий зиму, прислушайся к нему, вдохни его, и ты услышишь меня! Я приду к тебе, я скажу тебе об этом. Я обязательно скажу тебе об этом».
* * *
Вскоре после рассвета Паскаль Греню спустился в трапезную залу, куда первым делом попадали все посетители, зашедшие с улицы на постоялый двор. Он знал, что некоторые путники оказываются в Кане с утра, и им может понадобиться кров и еда, а значит, для него может найтись работа.
Окинув помещение немного ленивым взглядом, он отметил, что несколько скамей заняты проснувшимися спозаранку гостями, которые уже подзывали к себе подавальщицу, желая выпить эля или перемолвиться парой слов перед предстоящей дорогой. Однако новых лиц не наблюдалось.
Не обнаружив для себя работы, хозяин постоялого двора уже собрался удалиться, как вдруг его отвлек скрип открывающейся двери. Паскаль подобрался и натянул на лицо дружественную улыбку, собравшись встречать посетителей порцией привлекательной информации о дешевизне и чистоте комнат и умелости местной кухарки, но через миг оторопел, увидев Элизу.
В длинной накидке с капюшоном поверх сюрко, с корзиной на плече и следами росы и недавно прошелестевшего небольшого дождя на платье, она едва ли замечала Паскаля и остальных людей, проходя по трапезной зале. Взгляд ее был отрешенно устремлен в никуда. Не поворачивая головы, она направилась к лестнице, ведущей к комнатам.
Паскаль хотел окликнуть ее, но замер, смешавшись в чувствах. Одно из них можно было расценить, как тревогу. Элиза выглядела странно, и сейчас он вдруг остро осознал, кем она являлась.
Язычница. Ведьма.
Паскаль относился к странностям своей гостьи снисходительно, считая их временной блажью, ведь Элиза не отрицала христианской веры, а значит, рано или поздно должна была просто отказаться от своих привычек.
Однако сейчас, видя ее странную отрешенность и рассеянный, но такой выразительный взгляд, Паскаль почувствовал веянье того чуждого, опасного, непонятного ему мира, к которому принадлежала эта женщина. Почувствовал — и испытал неприязнь. На ум мигом пришло множество народный поверий, заставивших Паскаля задаться вопросом, откуда могла вернуться Элиза в столь ранний час. И где она провела ночь? Неужто на шабаше?
Другая посетившая его мысль тоже была досадной. Что, если эта красивая женщина попросту нашла себе в городе любовника и возвращалась после ночи, проведенной с ним? Паскаль уже успел привыкнуть, что скрытная и печальная Элиза не обращает внимания на мужчин, поглощенная своим горем. Что только с ним, Паскалем, она ведет себя дружелюбно. Он был уверен, что со временем боль, причиненная ей темноволосым инквизитором, о котором она все же нехотя упомянула, выветрится из ее сердца. И тогда, оглянувшись вокруг, она заметит того, кто отнесся к ней с настоящим добром и пониманием. Нужно только подождать.
Он не давил на нее, не оказывал навязчивых знаков внимания. Она должна была оценить его тактичность и уважение к ее состоянию! Однако, может он чересчур медлил? Может, кто-то другой смог соблазнить ее, пока Паскаль выжидал правильного момента?
Пока он молча стоял, пораженный этими неприятными чувствами и мыслями, Элиза уже дошла до лестницы, и, качнув подолом длинной юбки, скрылась в коридоре второго этажа.
‡ 22 ‡
Руан, Франция
Год 1361 от Рождества Христова
Подсчет дней заключения, который Вивьен пытался вести с момента ареста, начал сбиваться. Периодически теряя сознание от боли и слабости, он не понимал, сколько прошло времени, и сомневался, стоит ли перечеркивать еще один день.
К его камере иногда приходил дежурить стражник, и Вивьен опасался спать, боясь, что во сне может начать бормотать что-то лишнее. Он молился о бессоннице, и, когда стражников не осталось рядом, она пришла… Терзая и без того измученного усталостью узника, она полностью лишила его чувства времени. Дни и ночи смешались в одно болезненное полотно, потерявшее всякий смысл.
Несмотря на восстановившееся после первого допроса горло, Вивьен чувствовал себя прескверно. Ожоги, усеивающие грудь, живот, бока и руки, все еще болели и не спешили заживать, невзирая на усилия приглашенного врача. Тот, как мог, промывал их и обрабатывал, однако грязь, въевшаяся почти в каждый участок тела арестанта, неумолимо пыталась добраться до них. Кожа потемнела, как покрытая слоем пыли мебель, линии на ладонях сделались бурыми, под ногти намертво въелась чернота. Грязные волосы сплелись в крупные тяжелые пряди, цеплявшиеся к липкому от испарины лицу. По ним скакали кусачие тюремные блохи, а у корней копошились вши. А ведь прежде Вивьен слыл чистюлей! Теперь его было не узнать.
— Надо терпеть, — осмелился прошептать Вивьен вслух, пока стражника не было у дверей камеры. Звук собственного шепота показался чем-то давно забытым и непривычным.
Как давно он ни с кем не разговаривал? С момента ареста. Сколько же прошло?
Мысли путались. Воспоминания смешивались, и отчасти Вивьен даже был этому рад: его изначальный порыв анализировать ситуацию и считать дни теперь лишь угнетал его. Ему больше не прибавляло сил осознание, сколько приемов де Борда на допросах он пережил. К тому же он понимал, что выдержал не так много.
Его размышления прервались знакомыми шагами палачей.
Вивьен внутренне сжался, тело его напряглось, как струна, хотя он и понимал, что при всем желании не окажет достаточного сопротивления.
Де Борда снова не было, Ренара тоже. По-видимому, они ждали своего арестанта в допросной.
Палачи, не говоря ни слова, подхватили Вивьена под руки и потащили по коридору. Этот жуткий отрезок пути влек за собой очередное истязание, и ноги арестанта невольно запинались в попытке оттянуть неизбежное. От страха по телу пробегала дрожь. Хотелось выть и плакать, но нельзя было позволять себе ничего подобного — ни сейчас, ни потом.
«А ведь это только третий пристрастный допрос», — сокрушенно подумал Вивьен. — «Сколько я их выдержу? Сколько сумею молчать? Ведь иногда арестантов держат в таких условиях месяцами… Господи, спаси и сохрани, я ведь не выдержу месяца!»
Вивьен прислушивался к собственным мыслям и пытался понять, куда подевалась его жажда храбриться. Почему она уступила место отчаянию? Видимо, все переменилось, когда Ренар полунамеком сообщил о безопасности Элизы. В этот момент в Вивьене будто что-то надломилось. Видит Бог, то, что Элиза жива и невредима, было хорошей новостью, ради которой стоило побороться, но отчего-то борьба стала даваться намного тяжелее.
Открылась дверь в злосчастную допросную. Перед глазами арестанта вырос ее аскетичный, но устрашающий антураж.
— Вивьен, — возвестил архиепископ почти торжественно. — Как и всегда, я собираюсь спросить тебя, готов ли ты добровольно сознаться в своих прегрешениях, чтобы мы могли не приступать к допросу с пристрастием.
Подождав еще немного и так и не услышав от своего арестанта ответа, он скорбно покачал головой.
— Посмотри на себя, — сочувственно произнес он. — Ты измучен. И ведь только в твоих силах прекратить всё, ты это знаешь не хуже меня. Почему ты продолжаешь упорствовать? Почему самостоятельно продлеваешь свои страдания?
Вивьен не отвечал, буравя де Борда ненавидящим взглядом. Ненависть к нему сейчас, после визита Ренара, обострилась. В каждом его сочувствующем слове Вивьен слышал фальшь и издевку.
— Просто ответь на несколько вопросов, и все закончится, — мягко продолжал увещевать де Борд.
Вивьен знал, что он лжет, и молчал.
Де Борд сокрушенно вздохнул. Все это время Ренар стоял позади него, опустив взгляд в пол. Казалось, ему было не менее тошно находиться здесь, чем арестанту.
— Твой выбор, — вздохнул де Борд, кивнув.
Вновь подхватив Вивьена под руки, палачи потащили его в заднюю часть комнаты, где снова сорвали с него пропитанную грязью рубаху. Они толкнули его вперед так, чтобы он упал на колени. Болезненный удар, пробежавший неприятным отзвуком по всем ранам, едва не спровоцировал тихий стон, но на этот раз сдержаться удалось.
Один из палачей туго затянул на запястье Вивьена длинную веревку, дернув за конец которой, заставил руку арестанта вытянуться в сторону. Второй конец веревки он привязал к вмонтированному в стену металлическому кольцу, которое располагалось на уровне линии плеч стоявшего на коленях узника. Палач действовал быстро и уверенно. Уже через миг он принялся за вторую руку и вытянул ее, привязав к колонне, стоявшей по другую сторону. В результате Вивьен оказался на коленях на каменном полу, зафиксированный в этом положении с раскинутыми в сторону руками.
Де Борд переместился, став напротив него, и Вивьен невольно поднял глаза, понимая, что его пытаются дополнительно унизить пребыванием в таком положении.
— Ренар, друг мой, не поможешь мне? — нарочито дружественно произнес архиепископ.
Ренар сдвинулся с места. Только теперь Вивьен увидел в его руках довольно крупное распятие с изображением Спасителя. Ренар мрачно пронес его по комнате и повесил на стену позади де Борда на заранее заготовленный гвоздь. Архиепископ почтительно отошел, чтобы арестант мог видеть распятие, и осенил себя крестным знамением. Затем он сосредоточил терпеливый, все еще полный сострадания взгляд на Вивьене.
— Господь свидетель, ты не оставляешь мне выбора, — покачал головой он. — Твое молчание заставляет нас идти на крайние меры. Но я понимаю, — вдруг сказал он, — ты запутался. Ты погряз в заблуждениях и уже не отличаешь правду от лжи. Вспомни же, кого ты предаешь своими заблуждениями! Святая инквизиция была создана во имя Господа, дабы оберегать души человеческие от мерзкой ереси. Ты был среди воинов Господних, но перешел на сторону врага. Ты предал Господа, Вивьен, и продолжаешь делать это своим молчанием. Вина твоя неоспорима, но ты не желаешь признать ее. Не желаешь произносить ни слова. — Де Борд повернулся к распятию. — Возможно, теперь ты образумишься. Посмотри! — Он кивнул на изображение Спасителя. — Посмотри, кого ты предаешь! Господь наш Иисус Христос страдал за грехи человеческие, он отдал жизнь чтобы спасти наши души, а ты вероломно предаешь его.
