Территория Холода

— Спасатель!

— Ты как? Ты живой?

Нумеролог и Сухарь оказываются рядом со мной.

Кто-то щелкает выключателем. Это Далай-Лама с непривычно бледным, перепуганным лицом.

— Этого не может быть, — шепчу я, не в силах отвести взгляда от своей кровати. — Это невозможно!

— Тихо, тихо, — заботливо говорит Сухарь, беря меня под руки и помогая подняться. — Давай-ка. Во-от так. Вставай.

Я оказываюсь на ногах, но колени предательски ходят ходуном, а сердце колотится о ребра, будто хочет проломить мне грудь изнутри. Миг спустя я срываюсь с места и яростно отбрасываю одеяло с кровати, готовый наброситься на посетившую меня тварь, но на простыне — никого. Я прикасаюсь к ней: она оказывается жутко холодной и слегка помятой на месте, где находились мои ступни, пока я спал, но никаких признаков Холодного ребенка нет.

— Вы… его видели? — с ошалевшими от ужаса глазами сиплю я.

— Видели, — мрачно отвечает Нумеролог.

— Значит, это не галлюцинация?

— Это был Холодный ребенок… — щебечет Стриж, испуганно прижимаясь к стенке. — Ты бродил по ночам, и он забрался в твою кровать.

На последних словах он начинает хныкать.

— Это не может быть Холодный ребенок! — протестую я. — Я выдумал его, Стриж! Выдумал в ночь страшилок! Он не мог появиться в нашей комнате, ясно тебе?!

Соседи не возражают мне, но и не поддакивают. Вид у них снисходительно мрачный, как у врача, у которого неизлечимо больной пытается выторговать лишний год.

Я обвожу их взглядом и понимаю: похоже, каждый из них искренне верит, что плод моей фантазии мог вырваться на свободу и напасть на меня. Будто это нормально, когда так происходит.

В моей голове в противовес всем логическим доводам звучит то, что когда-то сказала мне Старшая.

Дети интерната рассказывали друг другу страшилки у костра целыми поколениями: про Холод, про болотницу. Были и другие страшилки, но эти почему-то рассказывали чаще всего. Когда в какое-то явление верит разом слишком много людей, это может сделать его реальным.

По всему выходит, что в теории Холодный ребенок может быть таким же настоящим, как Холод, с которым я сам сталкивался уже дважды?

Безумно, немыслимо… полный идиотизм!

Но отрицать столкновения с Холодом, который когда-то был детской страшилкой, я не могу. Как не могу отрицать таинственным образом исчезающий классный журнал или пустые ящики в кабинете директора.

— Так… — вздыхаю, потирая виски. — Значит, я больше не должен здесь спать, правильно? Стриж! — отчаянно смотрю на него. — Ты лучше всех запомнил эту историю. Я ведь говорил, как от него избавиться?

Стриж надувает губы, как ребенок, боящийся, что его накажут за неправильный ответ.

— Надо поменять кровать, чтобы он уполз обратно в темноту.

Я беспомощно оглядываю оставшиеся кровати и понимаю, что, даже если я перелягу, мне не будет комфортно спать, если обиталище Холодного ребенка все еще будет стоять в нашей комнате.

— У меня есть идея, — неуверенно говорит Нумеролог, будто прочитав мои мысли. — Мы можем попробовать выкатить твою кровать в коридор. А ты займешь другую. Мне кажется, так всем будет спокойнее.

Стриж энергично кивает, продолжая жаться к стенке.

— Только давайте сделаем это ближе к утру? — предлагает Сухарь. — Не знаю, как вы, а я после такого вряд ли усну. Я и следующие пару ночей готов спать при свете.

— У нас где-то ночник был, — говорит Нумеролог.

До самого утра мы не спим, а задаем однотипные вопросы потрепанным игральным картам. Те щадят нас и каждый раз отвечают, что затея наша должна сработать.

С первыми лучами солнца моя кровать со всем бельем общими усилиями выкатывается в коридор и остается у окон, на нейтральной территории. Я в процессе чувствую, как это странное происшествие растапливает лед между мной и моими соседями.

Мы возвращаемся в тридцать шестую, спрятав топор войны. Я про себя думаю, что за такую услугу Холодный ребенок — если только он не был коллективной галлюцинацией — заслужил собственную кровать здесь, в коридоре, где ему, возможно, будет тепло.

* * *

Старшая старательно разжевывает пересушенную котлету, слушая меня. Я невольно улыбаюсь: кажется, что если она не будет концентрироваться на движениях челюстями, то просто забудет, что надо прожевывать еду, и начнет заглатывать ее целиком. Старшая бывает очень милой в своей нелепости, когда дело касается бытовых банальностей, вроде еды или необходимости одеться по погоде. Я, разумеется, стараюсь ей на это не указывать — толку не будет, а вот ее взрывной характер себя покажет.

— Никогда не думала, что в интернате меня сможет что-то удивить, — качает головой Старшая. — Мне кажется, я знаю все его страшилки наизусть, но про Холодного ребенка ни разу не слышала.

Пожимаю плечами. Я почти не удивлен, что мое нереальное злоключение не встретило скепсиса со стороны Старшей. Когда дело касается нашего интерната, ей куда больше не по душе мой прагматизм, чем мое погружение в мистику этого места. Более того, мое доверие к этой истории вызывает у Старшей явное одобрение, она не может скрыть его даже за старательным перемалыванием обеда.

— Понимаешь, — чешу в затылке я, — тут начинается самое интересное. Дело в том, что это и не интернатская страшилка. Ну, то есть… черт, как бы это сказать?

Старшая хмурится.

— Скажи, как есть. В чем дело?

— Понимаешь, в ночь страшилок я должен был что-то рассказать. Что-то непременно новое, но чтобы оно касалось интерната.

Глаза Старшей становятся похожими на большие блюдца.

— Ты же не хочешь сказать…

— Боюсь, что хочу, — качаю головой. — Да. Именно я придумал эту страшилку в ту ночь. Мне ничего не приходило в голову, и я… вроде как, попросил у интерната помощи, если это можно так назвать. Дальше начал рассказывать, не задумываясь, и получилась вот эта история.

— Пересказать можешь?

— Я уже и детали-то плохо помню. Мне кажется, у нас эту историю лучше всех Стриж запомнил, очень уж его впечатлило.

— Перескажи, как помнишь.

Сбивчиво вываливаю перед Старшей обломки спонтанной страшилки про Холодного ребенка. Она слушает внимательно и не перебивает. В конце истории хмыкает и трет подбородок. Недоеденная еда обиженно остывает в тарелке.

— Концовка вполне в духе интернатских страшилок, — заключает она.

— Да, просто я думал, чтобы легенда ожила, в нее должно верить много людей в течение долгого времени. Да и это не гарант, с болотницей ведь не сработало. Ты, вроде, так говорила.

Старшая неуверенно передергивает плечами.

— Я от своих слов не отказываюсь. До сегодняшнего дня я думала, что так и есть. Выходит, все сложнее.

— Тогда, получается, ночи страшилок опасны, — встревоженно шепчу я, наклоняясь к ней через стол.

Старшая улыбается мне, как наивному дурачку.

— Видимо, все, в чем участвуешь ты, сопряжено с опасностью, — нервно хихикает она. Взгляд у нее многозначительный, и я смотрю ей в глаза, пытаясь вызвать в себе проницательность, какая иногда посещает меня и позволяет читать людей, как открытые книги. Со Старшей этот фокус сейчас не работает. Несмотря на то, что с ней я провожу больше всего времени в интернате, она остается для меня многослойной, многоуровневой загадкой, в которой невозможно разобраться — чем больше узнаёшь, тем больше запутываешься.

— Что ты так смотришь? — улыбается она.

— Есть идеи, что делать с созданным мной монстром?

Старшая разводит руками.

— Знаешь, я ведь тоже частенько гуляю по ночам, но ко мне Холодный ребенок не приходит. Возможно, его дебют был там, где в него больше всего поверили и где находился его, скажем так, создатель. Но вы выкатили ему в коридор кровать с одеялом, и ты говоришь, что пожелал ему обрести дом. Возможно, он больше ни к кому и не придет.

Звучит слишком просто, и верится мне в это слабо. Я высказываю свои соображения Старшей, и она терпеливо вздыхает.

— Ну ты же очень хотел, чтобы у Холодного ребенка был дом?

— Сейчас уже сложно сказать, я не оценивал степень своего желания. Но, думаю, что хотел этого искренне. У меня обычно так и бывает.

Старшая ободряюще улыбается.

— Значит, возможно, это сработало.

— Возможно? — переспрашиваю беспомощно.

— Гарантий у меня для тебя нет, — говорит Старшая. — Но у нас будет шанс это проверить. Пару ночей похожу на дежурство без тебя и посмотрю, придет ко мне Холодный ребенок или нет.

Удивляюсь ее смелости. Лично мне повторять встречу с этой ползучей жутью совсем не хочется, а Старшей, похоже, движет любопытство.

— И ты еще мне будешь говорить, что я зря рискую? — возмущаюсь.

— Конечно, буду, — кивает Старшая. — По статистике я нарываюсь на неприятности в бесконечное количество раз меньше тебя.

Я недоволен, но крыть нечем, поэтому временно отдаю историю с моим неудачным творением Старшей на откуп.

И почему меня не покидает чувство, что она знает о Холодном ребенке больше, чем я сам?

Глава 38. Из уважения к чужой воле

МАЙОР

Майору удается найти директора в коридоре возле кабинета. Старик стоит на коленях и из последних сил тянется к ручке двери. Из груди доносится усталый скрип, словно цель недосягаемо далеко от него; пальцы дрожат, тщетно стараясь увеличиться в длине и дотянуться.

Майор преодолевает разделяющее их расстояние за считанные секунды.

— Помоги открыть… — шелестит директор.

Вместо выполнения просьбы Майор наклоняется, подныривает директору под плечо и помогает ему подняться на ноги. Старик тяжело опирается на него: тело отказывается сохранять вертикальное положение самостоятельно, его тянет к земле.

— Нет, — выдавливает директор. — Просто открой мне дверь.

— Дружище, я знаю, тебе трудно, но нужно бороться с этим. Ты должен встать и заставить себя идти, понимаешь? Иначе…

— Я знаю.

В словах директора абсолютная ясность. Он прекрасно понимает, что его ждет, и готов к этому.

Майор медлит несколько мгновений, затем решает вести спор, глядя другу в глаза, и исполняет его просьбу. Пропахший пылью кабинет встречает их привычным полумраком. Майор помогает директору зайти внутрь и собирается опустить его на диван.

— Нет. Помоги сесть за стол.

Может, так даже лучше? Может, директорское кресло каким-то образом придаст ему сил? Майор кивает и сажает старика за стол.

— Спасибо.

У директора изможденный вид, лицо кажется почти серым, под глазами тяжелые темные круги. Он смотрит на Майора взглядом мертвеца, и это слишком тяжело выдержать. Майор поворачивает голову к окну и усиленно делает вид, что вглядывается в темноту ночи.

— Там пусто, — скрипит директор. В голосе усталая усмешка.

Некоторое время Майор молчит. Он не может ничего ответить: слишком боится, что голос подведет его и зазвучит нетвердо. Он не может сейчас себе этого позволить, ведь должен оставаться хоть кто-то, кто не сдался. А упаднический дух директора оказывается слишком заразительным.

— Сейчас отдохнешь, и нужно будет подняться, — наконец говорит Майор. — Еще не все потеряно. Мы поставим тебя на ноги. Мне это удавалось и с более угасшими ребятами, чем ты, так что…

— Оставь это, майор, — улыбается директор. Он снова обращается к нему не по кличке, а по званию, и это чувствуется в том, как он говорит. — Посмотри на меня. — Он ждет, пока друг повернется к нему, но тот продолжает всматриваться в уличную темноту. Хочет скрыть мучительную гримасу, исказившую его лицо, но у него не выходит: в профиль такие изменения видны ничуть не хуже, чем в анфас. — Посмотри.

Майор поворачивается к директору и качает головой.

— Нет! — Он поднимает палец и грозит старому другу, как теряющий терпение родитель может грозить разбушевавшемуся ребенку. — Нет, даже не начинай!

— Я как раз пытаюсь это закончить, — мягко напоминает директор.

— Через это можно пройти, — упорствует Майор. — Ты не хочешь содействовать мне, это понятно. Значит, я поставлю тебя на ноги против твоей воли, поблагодаришь потом. Ученики…

— Они молоды.

Голос директора хрустит, как гравий под колесами машины.

Это отрезвляет Майора, и он делается бледным, лицо приобретает все более несчастный вид с каждым ударом сердца.

— Они молоды, дружище, — повторяет директор. Его снисходительная, обреченная улыбка разрывает Майору сердце. — И я пытался угнаться за ними по твоей указке. Пытался диктовать свои правила и отсрочивать неизбежное. — Он качает головой и откидывает ее на подголовник кресла. — Но приходится признать: не мы здесь диктуем что-либо. Это не наша территория. Она принадлежит Холоду. Мы все здесь его гости.

Майор упрямо мотает головой.

— Просто попробуй еще раз, и ты поймешь, что еще можешь бороться…

— Я пробовал уже много раз. — Теперь директор хмурит брови, его начинает раздражать упорство друга, даже несмотря на благие намерения. — Всегда тебя слушал. Настала твоя очередь послушать меня: я не твой солдат, майор.

Слова — тихие взмахи плети, после которых приходит почти физическая боль.

Майор выпрямляется, напрягаясь всем телом, как после настоящего удара. Директор смотрит ему в глаза, выдерживая немой укор и не стыдясь того, что использовал слабое место друга.

— Прости, но только так ты прислушаешься, — кивает он. — Я не твой солдат. Ты не посылал меня на смерть и не должен ни за что себя винить. Хватит лишать меня последнего выбора и тянуть из меня жилы. Оставь меня — мне.

Майор вздыхает. Он на незримом поле боя, где рвутся снаряды обиды, злости, отчаяния, усталости, страха и боли. Ему удается сохранить лицо только благодаря старой привычке — он делал так много раз, не обращая внимания на предательский ком тошноты, подкатывающий к горлу, когда над головой нависает неизбежность.

— Говори мне все, что хочешь. Можешь даже врезать, если полегчает. Скажу заранее — потом не будет возможности — зла я на тебя держать не стану. Я уже сейчас тебя за все простил.

Майор сжимает руку в кулак и поворачивается к директору спиной. В горле и груди нарастает давление, руки дрожат, с губ хочет сорваться крик, которому он никогда не даст выхода.

— Я сдаюсь, — тихо продолжает директор. — Я хочу сдаться, понимаешь? Я и не ждал, что так долго продержусь, в этом много твоих стараний, сам бы я прекратил трепыхаться гораздо раньше. Пожалуйста, — он делает паузу, чтобы перевести дух, — смирись с моим выбором. Ты сделал все, что мог, твоей вины здесь нет.