На базаре в такую пору немноголюдно. Я пошатался, потрепался с торговками. Вспомнилось, что дал себе зарок позаботиться о своем угрюмом дружке — он мне все-таки жизнь спас, и вообще. Для начала надо его принарядить. Выбирать одежку сам Йар отказался наотрез, мерить — тоже. Безобразничал, убегал и отнекивался. Ну, да у нас глаз наметанный. Все же я купеческий сын: мерку снять кой-как умею. Хоть с земельного участка, хоть с пальчика для колечка.
Приобрели: две рубахи, суконные штаны, кожаную безрукавку, теплую зимнюю котту с капюшоном, ремень с пряжкой и мягкие войлочные боты сам-большущего размера и еще кой-чего по-мелочи. Йар ошалел окончательно и я долго еще трындел ему, что, мол, долг платежом красен и вообще лето кончилось, а у него с собой из вещей только пара ремешков, кастрюля да шило. При этом все барахло я тащил на себе и был вдвойне заинтересован, чтобы Йар принял-таки подарки.
На площадке, что удачно размещалась в тени двух раскидистых сукодревов, играли в "наэвы яйца" (берут по округлому камню размером с кулак и пускают катиться — кто дальше). Еще парочка лоботрясов маялась, обняв друг дружку и изображая борьбу. На толстой ветке над ними сидела нахального вида девка. Она грызла орехи и вызывающе покачивала босой ногой. Я подумал, что недурно бы снять эту цацу и потолковать с ней об извечной тяге сильного пола к таким вот белым ляжкам, но тут один из катальщиков "яиц", бородатый верзила, хватил меня по шее и гаркнул: "Ты че, ... ..., на нашу сестренку пялишься, э?" Остальные сразу оживились, стали подтягиваться. "Сестренка" оглушительно зареготала. Я хмыкнул, стащил через голову рубаху, кинул Йару мешок и поманил Бороду. Извини, ребя, ты сам нарывался.
И не то чтобы я их напрочь уделал, но успел поручкаться со всеми пятью, а двоим хорошенько подправил рожу. Потери с нашей стороны были незначительны: малость своротили скулу и разбили нос. Попутчик мой все это время отирался в сторонке, а на мой справедливый упрек проворчал: "Не деруся я... вообще. Только если совсем... того". Чудило. Кто ж дерется-то?! Это так, забава на кулачках, по свойски. Ведь в чем главный смак жизни? Подраться и надраться. Так-то.
По счастью, мужики это мнение разделяли. Они оценили мой боевой натаск, нарекли Йара "дохлягой" и предложили угостить всех пивком.
Местные нововведения пришлись мне по нраву. Трактир — что надо. Открытая веранда под навесом, столики, между столбами натянуты гамаки из старых рыбацких сетей. И народу — битком. Полдень — святое время. Люблю, когда есть с кем пообщаться.
Мы с мужиками сдвинули два стола, разместились всемером, заказали сразу бочонок. Познакомились. Двое оказались рыбаки, остальные — из подмастерьев. Не то каменщики, не то кровельщики — я не вникал. Та девчонка и впрямь Бороде сестра. Только дурочка она, день деньской прохлаждается на дереве (вроде нашей Кошки). Я тоже мог не врать о себе лишнего, и это было приятно. Мужики одобрили мою идею завербоваться и ехать наймитом в Рий. Была бы удача, а там и повоевать не грех.
Пивко пошло как по маслу. Хотелось петь. Мы спели. Получилось складно. За соседним столиком тоже затянули. Я смотрел на Йара. Он весь подобрался и судорожно вцепился в свою торбу с таким видом, словно его только что пытались убить и ограбить. Он не пил, почти не ел, не принимал участия в разговоре. Совершенно не умеет человек развлекаться. Это надо как-то исправить, подумал я и вышел вроде как по нужде, а заодно завернул на кухню. Оная помещалась в небольшом домике трактирщика, на первом этаже. А вот на втором были подозрительно глухо закрыты тростниковые шторки (при такой-то духотище!). С хозяином сговорились быстро. Он понимающе заулыбался и сразу потребовал плату вперед. Я подумал, и заплатил за двоих: а то когда еще придется?..
Я вернулся к своим, а как только всем налили по новой, вскочил и гаркнул: "За здоровье его милости князя!" (первое, что пришло на ум). Делать нечего. Все встали и выпили до дна. Выпил и Йар, морщась и фыркая, потому что в кружку ему пополам с пивом подмешали самогону. Парня развезло так быстро, что он не успел понять, чья это проделка. (Да, да, я гнусный опоитель и растлитель. Но зато прием — безотказный!) Йар расслабился, отпихнул свой кулек и даже запел глуховатым приятным баском вместе со всеми. Потом явился хозяин и намекнул, что кое-кто уже освободился и готов принять гостей. И я повлек захмелевшего дружка на заветный второй этаж.
Однако, увидев у лестницы парочку аппетитных крошек, Йар повел себя странно. Он встал колом, чуть не упершись кудлатой башкой в потолок, и патетически изрек:
— Э, не! Я не того...
— Чего "не того"? — я с трудом подавил смешок. — Щас все быстренько станет "того". Тебе какую?
— А зачем мне? — Он переступал с ноги на ногу, аки норовистый конь. — И так хорошо.
Девицы хмыкнули. Я уцепил Йара за ворот, притянул пониже и принялся шепотом объяснять:
— Берешь девицу. Идешь с ней в комнату. Вы раздеваетесь...
— Ага. Щас!
— Ладно. Не хочешь — не раздевайся. Она сама разденется и сама все сделает. Только не шарахайся от нее как черт от святой земли. Понял?
Йар набычился и не двигался с места. Шлюхи ждали. Я сосчитал про себя до дюжины. Выбрал ту, что посмачнее, себе, а второй шепнул на ушко: "Выручай, киса! Растолкуй, в чем его счастье". Киса кивнула. Йар вяло заблеял и скрылся за дверью. Хвала Держителю!
Мы уже заканчивали дело, когда сквозь гул пьяных голосов прорезался заходящийся женских хохот и громкий сухой треск. Я сунулся в окно и мне стало худо. Посреди пристроенного прямо под окнами навеса пугалом торчал Йар, привычно вцепившись в портки, на которые опять покушались злые тетки. Экая напасть! Только в окно и бечь!
Навес зловеще трещал.
— Йар! — заорал я в ужасе. — Не стой! Ляг ничком, крышу продавишь!
Йар не шелохнулся. Он медленно затянул пояс, скребнул в башке, потом сделал два огромных скачка и сиганул наземь, распугав набежавших зевак. Я живо оделся и, поминая йарову матушку, выскочил во двор. Завсегдатаи пивнушки ликовали. Никто в упор не видел, куда парень делся, зато многие уверяли, что был он в чем мать родила, зато с бабьей нижней юбкой в зубах.
Я носился по двору, чувствуя себя полным придурком. За столик он, понятно, не вернется, в дом — тоже. Из ворот никто не выходил. Другого лаза тут нет. Конюшни нет, сарая нет, деревьев нет. Прятаться негде. Скакнул через забор? Нет, это бы засекли. Значит, он где-то внутри...
Я вернулся на веранду. (Шел спор: свалился ли он с крыши сам, или шлюха его выкинула?) Потом — снова на задний двор. Там ходили толстые куры. Куры-дуры. Дуры-куры. И Йары-дуры. Тьфу, черт! Я снова пошел к воротам. И тут только заметил большую будку со сторожевой свиньей не цепи. Господи, как все просто!
Свинья угрожающе рыкнула. Пришлось вернуться к столику, взять кусок булки и подкупить ее. Охранница отвлеклась. Я приблизился и постучал.
— Вылезай. Хватит уже.
В будке молчало. Чавкала свинья.
— Йар, вылазь. Пожалуйста.
Тишина. Может, все-таки махнул через забор?.. Но вот из будки показалась макушка, а следом — и все остальное (весьма сердитое).
— Ну?
— Ты чего сбежал-то? — я очень старался говорить спокойно.
Повисла пауза. О, помоги мне, божечка!
— Вот чего, — наконец молвил Йар с растяжкой, — неча меня... Отвянь, понял? Надо будет, найду кого поеть.
Он вонзил в меня строгий взор, потом икнул и привалился к будке. Свинья тотчас же бухнулась рядом.
М-да, дал я маху...
— Не люблю эта... когда чужие всякие... ш-шупают. Вот, — пояснил свою мысль Йар.
Совсем теплый, горе мое. Как он еще не убился во время своего сальто?.. Я подсел к нему, осторожно потрепал по плечу, отчего его сильно качнуло.
— Мне-то хоть разрешишь прикоснуться к своей высокочтимой особе?
— Лады... Только... Я чегой-то эта... падаю.
Он ухмыльнулся своим жутковатым кривым оскалом и действительно упал на травку. Я оставил их вдвоем с рогаткой, забрал наш мешок с покупками (пока его не свиснули), потом вернулся к йаревой крале (не пропадать же деньгам).
Вечером мы снова тронулись в путь, оставив Две Дороги обсуждать йаров доблестный полет. Ну, хоть народ повеселили.
На этот раз с большака свернули не влево, к морю, а вправо, к предгорьям. Хорошее настроение вернулось, и меня все подмывало сморозить что-нибудь насчет всяких придирчивых-переборчивых, но я сдерживался. Йар еще долго дулся, и даже дня два меня бойкотировал, ограничиваясь только мыканьем. А с чего, собственно? Я ж как лучше хотел...
Пятнистая Кошка
Желтый Глаз спать собирается. Кошка спать не будет, нет. Человек-Неба близко. Совсем близко теперь. Кошка утром стоянку нашла, понюхала: они. Прошлую ночь здесь спали.
Потом Кошка след чуть не потеряла. Человек-Неба и Отец-Духов в поселок зашли. Маленький. Тот, где Кошка жила, больше был, из камня был, да. Кошка туда не пошла. Зачем? Дураки Кошку увидят, кричать начнут. Кошка днем не показывается.
Кошка камень спросила, где ждать. Там ждать села. Подарки приготовила Человеку-Неба: дротик и большую морскую птицу. Морская птица — глупая, неосторожная, легко убить. Позже Кошка лук себе сделает, лук — лучше, чем праща.
Когда совсем стемнело, Кошка встала и пошла. Чуяла: совсем близко. Вот и стоянка. Оба здесь. Спят, не сторожат. Еще и вином пахнут, ф-фа! Враг приходи, что хочешь бери, убей сонных...
Хорошо, что Кошка уже здесь. Стеречь надо. Всему учить надо. Всему-всему, да.
Йар Проклятый
Смеются все, прыгают, пляшут. Праздник, Виноградов день — вот и веселятся. Тау пиво пьет, рукой мне машет.
— Иди, — говорит, — друг, сюда, я те ботинки купил. Зимой пропадешь без ботинков.
И верно — зима уж. Снег кругом. Как быстро-то, только лето было...
Иду к Тау. Тут вдруг откуда ни возьмись — женщина. Вся раскрашенная, лицо белое-белое, а губы — красные, как кровь.
— Не бойся, — улыбается, а во рте у ней — клыки острые, кровью вымаранные, — Не бойся, у тебя теперь будет много друзей. Больше тебя никто не обидит...
Э, нет. Знаю тебя. В наших краях всяко болтают про таких, про упырей-то. Как глаза отводят. Как прохожих заманивают да кровь из них высасывают...
— Пойдем, пойдем со мной, — женщина говорит и за рукав меня тянет.
Мне бы вырваться да бечь куда подалее, а руки-ноги — как не свои, не двинуться. И Тау пропал куда-то... А упырихи смеется:
— Ну, что ж ты оробел? Сам ко мне шел, денюжки мне нес. Вон они, вижу. Пять дюжин ри.
Откуда она знает-то? Наскрозь видит, ой!
— Честным-праведным трудом заработал? Сла-адкие денюжки! — говорит и... рубашку на себе распахивает.
Неужто она и есть — ведьма? Дак ведь должна быть карга сморщенная, а эта... такая... Смеется. И на смех ейный все внутре переворачивается. И жутко, и охота, чтоб она и дале смеялась эдак, манила... Вот она, смертынька лютая, усосет упыриха, и не будет спокою душе загубленной...
А она так и ластится:
— Ну же, миленький! Чего забоялся? Ты не меня бойся... — и как каркнет вдруг злобно: — А вон кого!
Глядь: а вокруг-то толпа несметная. Тьма, и факелы, факелы...
— Смерть! Смерть Наэву выродку! Подать нам подменыша! Дай! Дай его!
Шарют бельмами пустыми, а не видят меня. Тычут вилами вслепую, только увертывайся.
Лыбится упыриха, облизывается да все манит. А в животе у меня — будто комок жаркий. Да так и тянет к ней прижаться, чтоб защитила от этих...
— Только денюжек-то ма-ало будет... Нужно откуп дать. Они так просто не уймутся...
— Какой откуп? — спрашиваю.
— Другого за себя отдашь. Сам отдашь. Са-ам. Вот и будет твоя плата.
Гляжу: а в кругу заместо меня уж Тау мечется. Да не тронут оне его, не видят же...
— Назови, назови его... — шепчет упыриха. — Пусть его возьмут...
— Нет!!! Не дам!
И тут ОН выходит. Красный человек. Точно морок, дымкой подернутый. Пламя сзади столбом взвилось, белоглазых разметало.
Достает он из-за спины меч огромадный.
— Знаешь, мальчик, как меня зовут?
— Кхеос... — говорю.
И хохочет ОН. И уж ясно ЕГО видать. И становится ОН ростом все больше, больше, выше деревьев. А рисунок колдовской так и пышет, светится...
Громыхает сверху:
— Спасибо, мальчик!
И рассекает Тау напополам, как куренка. Черпает лапищей дымящееся, багровое:
— Заслужи-ил. Хочешь?
день пятый
джарад Ние Меари
Наади Без-Прозвища пожаловал на третьи сутки. Обросший бородой, в широких штанах, с пастушьим посохом и с охотничьим ножом в сапоге. Еще более одичавший, чем пять лет назад, когда мы виделись в последний раз.
У нас был очень неприятный разговор. Неприятный прежде всего для моей гордости. От настоящего джарада ученики не уходят. ТАК не уходят. Их разум всегда работает правильно, подобных мыслей в нем не возникает вовсе. Пока что я обошелся жалостливыми просьбами подсобить немного бедному старенькому ад-джа и очень надеялся, что к более откровенным мерам давления прибегать не придется.
Наади — человек ограниченный. Он с готовностью поддался жалости, не удосужившись задуматься, откуда у хилого старца энергия на столь мощный сгусток страха, пролетевший с десяток миль и попавший точно в цель, застав его самого бежать сюда сломя голову. Да он и не понял, в чем дело. Засуетился: "Как вы, джарад?" (Надо же, этот кретин испугался ЗА МЕНЯ...)
Наади видел меня глазами несостоявшегося врача: сто болячек (хоть и "чужих", но уже порядком меня подточивших), седины прибавилось, сил поубавилось. Он осмотрел меня — в эдакой манере сельского знахаря, больше даже обнюхал.
— Джарад, вы опять курите кхашар!? Ай-яй! Да я понимаю, что боли, но вам нельзя ни в коем случае! Я вам запрещаю, слышите?
— Ах, мой мальчик! Да ведь без трубочки мне ни с мыслями собраться, ни уснуть...
— Плохо спите? Этого и следовало ожидать...
Наади увидел всё и не увидел ничего. Я без усилий читал его. Простые мысли, простые чувства. Никаких защит. Никаких попыток озаботиться тем, что у меня на уме. Ни малейших следов многолетнего натаска. Мне стало стыдно за него и горько за себя.
Поохав и покряхтев положенное, я все же велел ему побриться, убрать волосы в узел и переодеться в один из его старых хитонов. Не потому, что облик варвара меня нервировал, просто это должно было напомнить кое-кому, кто он есть на самом деле.
К счастью, квалификацию свою Наади не утратил.
Упрямица, хоть и кривясь, все же нашла в себе силы настроиться на совместную работу. Работали Объект N1, как наиболее перспективный. Мне была отведена роль пассивного наблюдателя. Упрямица удерживала прочность контакта. Работал Наади. Сперва немного познакомился с Объектом (и пришел в полный восторг). Потом заблокировал поток транслируемых Объекту образов и приступил к изучению его сознания. Наади применил классическую, сколь мне известно, технику "прозванивания значимых зон": то есть, стал по очереди запускать образы, почерпнутые из памяти Объекта, позволяя ткани сновидения свиваться по своим собственным законам. Тут уж я вовсе не смыслил, и понял лишь, что "душа" Объекта мрачна не по годам.
