— А так! Все психологической правдоподобия ищете, а его тут отродясь не бывало! Он же у тебя займет, он же тебя подожгет, он же тебя выручать будет, ежели что, — и все-е без притворства! Совершенно искренне! Как в самый первый раз.

— А теперь — все? Нет поползновений?

— Нет. Да только я лучше всех понимаю: не из благодарности. Которые старые, — им не в радость, что в двадцать раз богаче жить стали, — потому как вроде бы заработанное. Этот такой народ, которому только то в радость, что украл и пропил. Пусть в десять раз меньше, — но всенепременно украл. Молодые — вроде бы и не такие, из-за меня, может, и удержались, не сбежали в город, а как поскоблишь — так то же самое...

— Боятся?

— И не поэтому. Не такое, в конце концов, видели. Просто-напросто привыкли. Вроде как свой стал, запахом ихним пропитался. Как щенок, которого под чужую суку подкладывают, — непременно пропахнуть должен, чтобы своим стать... Хотя боятся, конечно. Не без того. А поначалу-у, — он махнул рукой, — спать ложился в обнимку с автоматом! Ночевал на полях каждый раз в новом месте! Да что говорить...

— По-моему вы того... Несколько преувеличиваете.

— Э-эх, — Красный Барон глянул на него с чуть брезгливой жалостью, как на прекраснодушного придурка, — ты в какой стране рос-то? Неужто в этой же самой?

То, что они увидели вокруг, было просто до непостижимости. Упитанные, — чуть ли не тучные, — лоснящиеся черные коровы с чудовищным выменем, только что не волочащимся по земле, первобытно-жирные свиньи в неказистых, но чистых свинарниках. Низкорослая, но неимоверно густая, с тяжелым колосом пшеница. И техника, — с виду, — самая немудрящая. И — нигде ни единой безобразно-раздолбанной колесами колеи, полной жидкой грязи от недавних дождей. Это все было как раз вполне-вполне понятно: все просто-напросто как надо, ПРАВИЛЬНО, без видимых сверхисхищрений. Другое дело, что наглядевшись на все это, — видевшие переставали понимать, — почему во всех других местах все это совершенно невозможно? Почему все африканские слоны ушли на пенсию по поводу грыжи, нажитой при попытке поднять это самое сельское хозяйство? Ведь это же так про-осто!

— Так, гости дорогие, так как я хозяин все-таки, я как хозяин обязан вас удивлять: шашлыков не будет. И свиньи, зажаренной на вертеле — пока тоже. Это потом, ежели желание будет. А предлагаю я вам устроить что-то вроде дегустации готовой продукции наших... Наших цехов. То, что вы видите перед собой, наша столовая, условно именуемая "Пять Прудов", стол Анна Михална с Анечкой-маленькой уже накрыли, — так что добро пожаловать.

— Вот я не понимаю одного сложившегося обычая: у нас принято поначалу подавать закуски, да побольше, да поразнообразнее, да поострее. Все, понятное дело, набрасываются, наедаются, а оттого так называемое "горячее" оказыватся данью традиции: никто его особенно не ест, а если едят, то через силу... Вот именно на этой теме я и решил построить сегодняшнее застолье.

Да-а, что говорить, — развернулся он тогда. Хотя, если подумать, — то и ничего особенного. Поначалу — и впрямь продукция. Ветчинки и колбаски шестидесяти сортов, причем таких, которые и в Политбюро не очень-то... Сыры, — сам угощал, а сам ломался при этом, как целка, скромничал, — дело-де новое, не знаем, что и вышло-то... Как будто им было с чем сравнивать его тогдашние двадцать шесть сортов! Пивом с собственной пивоварни угощал! А как же? К тому времени и бумаги оформил, — мол, опытное производство, — и старика-технолога из Куйбышева перетащил. Такого, что еще по-настоящему умел. Так и так, гости дорогие, светлое, темное, двойное, — а вот белое, такого больше нигде не попробуете. Мол, не все нам, труженикам села, водку самогонкой запивать. Ну а там, понятно, дошло и до шашлыков. На холме под открытым небом.

Бессменные Ленчик с Павло колдовали над мангалом ниже по склону, с наветренной стороны, чтобы гости, нагулявшие аппетит на аллеях ночного парка, чуяли запах жарящейся на углях отборной баранины, вымоченной по всем правилам, со всеми ухищрениями древнего шашлычного искусства. А заодно — не отсвечивали тут, на глазах дорогих гостей.

На свете все требует надлежащего ритуала, и если вокруг ночного костра сидеть не на бревнышках, кое-как, — только за-ради дам, — прикрытых брезентом, а, к примеру, на складных стульях, то оно и выйдет со-овсем не то. И если бы аллеи парка, выгороженного из настоящей рощи так, что сразу и не увидишь следов человеческого вмешательства, — осветить фонарями, то и прогулка роскошной теплой ночью под летними звездами тоже получилась бы не та. Хорошо, — но не то ожидаемое впечатление, ради которого и существуют традиции.

И холм под звездным небом выглядел первозданным, круто падая к Старому Пруду, он густо порос по основанию темным, диким вроде бы кустарником, смородиной, терновником и дикой малиной, переплетенной колючими плетями ежевики. Старый Пруд, — это не тот из Пятерки, на дне которого по его распоряжению располагались светильники, так что ночью подсвеченные снизу кувшинки, рогоз, стебли лилий и кое-какая специально заведенная растительность как будто бы висели в смутно-зеленом свете и выглядели чистой воды колдовством, — он имел вовсе другое предназначение. Его, как этот холм и парк, оставили по видимости таким же. Осторожно очистили, чтобы не испакостился вконец, осторожно починили запруду, сменили воду — и оставили. Если хорошую старую вещь переделать, то это будет просто-напросто другая вещь. Варварство. А тут — над головой извечная полоса Млечного Пути в бездонном небе, да редкие искры над прозрачным пламенем костра, по одну сторону — степь, освещенная ущербной Луной, по другую — таинственный мрак, из которого тянет близкой водой. Пруд — в тени от холма, и только у дальнего берега видно, как серебрится по воде легкая рябь. Далеко, аж до самой степи достают, падают размытые красноватые блики от их костра, видимого на вершине холма от самого горизонта. Дамы притихли, чуточку озябли и накинули на плечи кое-какую одежонку, — без этого тоже было бы не совсем то. Тут уж — только водка. Хоть понемногу, хоть не часто, — но именно она, родимая. В тишине того сорта, который в городах просто не водится, они услыхали, как со стороны степи вверх по склону поднимается один человек. Он и пришел. Невысокий, темноволосый, в черном свитере. Он молча встал в трех шагах от их круга, и хозяин так же безмолвно подвинулся, освобождая ему место. Гость — сел, и на какое-то мгновение поза его стала в точности такой же, как у Врубелевского "Демона", а в неподвижных, чуть выпуклых глазах его было то же самое нечеловеческое, недоступное обычным людям отчаяние. Тоска бесконечной ледяной пустоты, перед лицом которой равно ничтожны и пылинка, и галактика. Хотя, может быть, им это только показалось в тревожном, трепещущем свете костра. Хозяин протянул ему стакан, на треть наполненный прозрачной жидкостью, но тот, по-прежнему не говоря ни слова, медленно покачал головой, и выглядело это как-то окончательно. Так, вперясь неподвижным взором в пламя костра, и — мимо пламени, сквозь пламя — в ночную пустоту и в ту пустоту, что за ночью, сквозь ночь, сквозь мир, дальше, он просидел около часа. Потом — поднялся и ушел. Как пришел, — без единого слова, а собравшиеся только тогда заметили, что и сами — не проронили ни единого слова за все это время, как будто его, этого времени, и не было вовсе. Как будто гость забрал его с собой.

— Это — он был?

Красный Барон промолчал, но ответа тут и не требовалось, потому что собравшаяся здесь образованьщина слишком хорошо знала этого человека в лицо, чтобы оставались хоть какие-т сомнения.

— Чего это он, — осведомился Голобцов, — снова сорвался?

— Не-е, — чуть помолчав, протянул Красный Барон, — хуже. Не может сорваться. А это, оказывается, тоже вредно для здоровья. И даже опасно для жизни.

— Не понимаю. Загадки какие-то.

— Да никаких загадок тут нет. Не одни вы им увлекаетесь, — у него еще высокопоставленные поклонники есть. Такие "высоко", что картуз свалится. Порадели, понимаешь, д-доброх-хоты, — он даже примолк, словно проглотив рвущуюся с губ богохульную брань, и со страшной ненавистью добавил, — для его же, понятно, блага! Такую фигню ему ввели, понимаешь, чтоб за секунду любой дурман истреблять, хоть сколько, хоть кило его... То ли по себе судили, то ли знали, что делают, и просто воспользовались благовидным предлогом, но только осчастливили его, — сами видели — до чего... Все одно, как убили человека.

— Ну, знаете, наркотики — оно тоже...

— Да кто б спорил! Только и решать за человека, — за такого человека, — это, знаете, тоже... Он, все-таки не нам, грешным, чета. И не тем решальщикам.

А потом был и еще эпизод. Который, признаться, запомнился куда ярче всего остального. И воспоминания эти до сих пор остались волнующими, — и странно смущающими. Все, и он в том числе, улеглись прямо тут, под этими звездами, в новеньких зеленых спальниках, захваченных Ленчиком, и заснули, но его черти задрали, по летнему обыкновению, чуть свет, в серых сумерках, когда солнце еще и не думало всходить. Хотел, было, закурить — но почему-то не закурил все-таки. А спустившись, услыхал тихий плеск, после чего начал двигаться и еще осторожнее. Сквозь туман, потому что, пока он спускался успело немного развиднеться, он увидал одну из приезжих женщин, — Оксану. Голая, она забрела в воду чуть повыше колен, и теперь полоскалась, стараясь даже плескаться потише, поукромнее, и он видел ее со спины. Всю ее статную, хоть и без излишней величавости, фигуру. Бело-розовое, как хороший зефир, — так, что даже немножко захотелось ее съесть, — тело. Высокую шею под тяжелым узлом подобранных кверху, закрученных волос. Круглую попку. И крепкие, ровные ножки видимые сейчас до самого верха. Она как раз наклонилась вперед, и у Красного Барона вдруг пересохло во рту, и он поймал себя на том, что все-таки вглядывается. Но — не разобрать, потому что туман не совсем растаял, и нечего ему тут делать, не мальчишка, чтобы подглядывать за голыми бабами, хуже нет, чем подглядывать за человеком, который не подозревает, что за ним смотрят, и вообще — что он, баб не видывал, видал-перевидал, во всех видах... Но вот только эта почему-то запомнилась.

Не подозревает, а то как же! Наивны-ый! Она не то, чтобы предвидела, и не то, чтобы нарочно, потому что специально такие вещи не получаются, хоть сколько раз пробуй, а все равно не выйдет, — но тут безусловно присутствовал некий элемент стихийной, натуральной магии. Когда по какой-то причине без всяких на то рациональных оснований СОВЕРШЕННО уверен, что сбудется, и — сбывается, — это как раз она. Сбывается, потому что все было сделано правильно, хотя инструкций к проделанному, пожалуй, не составишь. А уж почуять его присутствие голой спиной и освобожденным от волос затылком, — было и вовсе парой пустяков. Другое дело, что она вовсе не собиралась разбираться зачем, с какой именно целью она это сделала. А — захотела. Без всяких далеко идущих планов. Даже не так: просто сделала, — и все. Колдонулось.

Когда, на следующий вечер, их везли домой, наступила определенная реакция. Пожалуй, — она была неизбежна. Устав от солнца, впечатлений, пешей ходьбы, слишком чистого воздуха и слишком короткого сна, они были как-то бездумно-невеселы. Петр, хоть и не считал себя, — и не был, — неудачником, все-таки шипел, как целый клубок щитомордников по весне и клокотал, как небольшая фумарола на Камчатке, и все никак не мог успокоиться:

— Вот ведь жлоб! Хозяин жизни, понимаете ли! Поместьице себе отгрохал! Раньше только кавказцы такие штуки откалывали, но чтоб свой брат — русак! Куда только райком смотрит! Прямо у них под боком...

— Ага, — в тон поддакнул Понтрягин, — ни грязи, ни пьяных, ни развала, ни бардака, — все работает, как положено! И впрямь — безобразие! Совершенно нетерпимое положение!

Почтенный доктор настолько раскипятился, что принял его слова за согласие, и увлеченно продолжил:

— Нет, Андрюх, правда, — он теперь апеллировал к Голобцову, который, полуприкрыв глаза, расслабленно кивал головой в такт толчкам машины, едущей по не слишком ровной дороге, — его ж ведь уже просто так не возьмешь, ты заметил? Уже ж ведь прихваты у него везде!

Голобцов — не отвечал, Петр принимал его кивки за согласие и продолжал пыхтеть.

— Нет, но как обставился, а? Все схвачено, друзья кругом, план, видите ли, на нем! А тут — шесть лет в институте, пашешь-пашешь, — а все двести сорок рэ с дежурствами! А тут, — какое-то х-хамло с незаконченным средним...

Остальных — разморило, мысли их текли свободно, без суеты и особенного направления, так что они просто молчали, не выражая ни поддержки, ни какого-либо несогласия. Это — смущало, он замолкал на несколько минут, но потом искреннее возмущение прорывалось, и он заводил заново:

— П-пруд у него с осетрами! Иллюминация у него, видите ли! П-подводная! Жлоб, — он и есть жлоб, и фантазия у него жлобская!

Оксана, которая до этого момента отмалчивалась, как все прочие, критики пруда не выдержала. Она медленно, пятнами покраснела, а потом высказалась:

— У тебя никакого нету, вот ты и брызгаешь тут слюной! И очень даже красиво, если хочешь знать!! Да!

Петр замолчал от удивления и некоторое время глядел на нее, округлив глаза и приоткрыв рот, а потом всплеснул руками:

— Втюрилась! В богатенького Буратину! В лендлорда ижевского разлива!

— Не в Буратину, а в настоящего мужчину! У настоящих мужчин и всегда-то все есть! И деньги в том числе! И связи! И ничего в этом нет плохого!

— Вот только гулять ему долго не дадут, — ласковенько кивая, но как-то зловеще проговорил Петр, возьму-ут к ногтю! Никуда не денется!

— А ты и рад!!! Такие же вот, как ты, и возьмут! Завистники п-паршивые, которые сами ни х-хрена не могут, а только чтоб отнять, да изгадить!

— Я, между прочим, честно тружусь! У меня совесть чиста!

— Ага! Вот так вот и просрали все на свете! Честно на своей жопе сидючи! До хрена вас развелось, честных тружеников за двести сорок, — ни за что сами не берутся, а если у кого и начнет получаться, — так на тебе палку в колеса! Иначе вам чистая совесть спать не дает!

— Ты еще замуж за него выйди! За это т-тупое животное...

— И выйду!!! Я, если хочешь знать, и не знала, что такие еще бывают! Не вашей братии чета! И не тупее твоего! Поумнее будет! Дурак!

Окончательно раскрасневшись, она рывком отвернулась от него, демонстративно уставившись в окно и успокаиваясь, а Понтрягин вроде бы миролюбиво добавил:

— Петенька, — а правда, — где ты там тупость-то отыскал? Уж к кому — к кому, а к дуракам дяденька и близко не относится.

— И все равно! Это ж уму непостижимо, — чтобы в наше время, и такое...

Оксана, с характерной для сильных натур быстротой обретя равновесие, решила, что вернее доведет собеседника, ежели не будет психовать, и с этого момента говорила спокойно, вроде бы с полной уверенностью в собственных словах: