-Очень интересная история, — поблагодарил Ямото, когда кончился рассказ. — Спасибо, что немного рассказал о себе. Приятно знать о человеке хоть что-нибудь, особенно из его детства. Сразу можно понять кто перед тобой.
А потом они сидели и молчали, попивая коньяк, устремив взгляд в свои личные думы. Тишина усиливалась, а вместе с ней усиливалось и нерешительность. Они бегло встречались глазами и быстро отводили взгляд. Сидеть и молчать становилось уже как-то неудобно, но с другой стороны и расходиться было неохота. Что-то было ещё не досказано, не излито до конца, а может они просто боялись остаться сегодня наедине с самим собой.
И поэтому Ямото, вздохнув как-то по-особому, неспешно затянул свою историю:
-А у меня вот не было такого отца, который сводил бы меня в планетарий, где и я мог бы, как и ты, загореться мечтами. — И он улыбнулся так же, как до этого улыбался лейтенант: с печалью, с грустью затаённой и даже болью мелькающей в глазах, но с умилением и любовью к тем людям, кто навсегда остался в прошлом. А потом, вновь вздохнув тяжко, продолжил. — Моя семья была очень бедная. Мой отец всю жизнь проработал на фермах по переработки синтетической пищи. Мы и жили прямо там, на ферме, как и сотни ещё таких же нищих бедолаг. И я не помню, чтобы мы когда-то ещё что-то ели, кроме этой студенистой отвратительной жижи, что там производилась. Завтрак, обед, ужин — всегда одно и то же, — белковые водоросли, спрессованные в брикеты с различными витаминными добавками. "Спаситель человечества!" — так называли этот продукт. Напыщенно, гордо, с довольством.
А я вот чего тебе скажу. Когда я впервые попробовал настоящую пищу, то сразу понял — лучше сдохнуть, чем всю жизнь жрать то говно, которым нас постоянно пичкали.
В семье нас было семеро — отец, мать, трое моих братьев, я и сестра.
Моя мать шила грубую рабочую одежду. Этой работой занимались почти все женщины, у которых было больше трёх детей. С виду такая работа казалась не очень сложной, но я до сих пор помню её жёсткие, исколотые руки, которые постоянно мелко дрожали, после изнурительного труда. И помню, какое у неё было безжизненное усталое лицо, на котором не отражалось уже ни одной мысли. Только её глаза ещё светились печальной добротой к нам, к своим детям.
Помню, как иной раз, она, возвращаясь вечером в нашу коморку, тихо садилась в уголочке и наблюдала оттуда своим тёплым взглядом, как мы смешно пытаемся приготовить для неё ужин или убираем комнатушку. Лишь иногда её взгляд становился печальным и наполнялся болью — это когда кто-нибудь из нас болел, или когда мы с братьями начинали драться у неё на глазах. В таких случаях она всегда говорила, своим тихим, печально уставшим голосом:
-Дети, никогда не делайте друг другу зла. Всегда держитесь вместе, как скала. Ведь вы больше никому не нужны на всём белом свете кроме самих себя. Помните это и никогда не совершайте поступков, которые могут вас разъединить и сделать врагами на всю оставшуюся жизнь.
Но мы редко слушали её. Мальчишки! — что с нас взять. Мальчишки всегда дерутся и злятся на весь мир, что их окружает, из-за того, что всегда хотят его завоевать, ещё не зная всей правды жизни — жестокой и беспощадной, но больше всего равнодушной.
А злиться было с чего. После перенаселения и тотального обнищания населения, Федерация решила, чем задарма кормить такую армию нищих, пусть лучше они работают в ресурсозатратных отраслях. И ручной труд сразу же обесценился. Миллионы людей отправили в шахты, на фермы и на различные промышленные предприятия, где раньше в основном работали машины. Общество вернулось в средние века, а нас просто стали эксплуатировать, как самых настоящих рабов.
Мы работали не за деньги. Ха-ха! какие там деньги. Смеёшься что ли? Мы работали за право получать ежедневно белковые брикеты и жить в сараюшке, продуваемом всеми ветрами. А денег мы и в глаза-то никогда не видели. Лишь раз в полгода нам выдавались карточки на получение предметов первой необходимости: мыло, порошок, кое-какие лекарства и немного топлива, для разогрева пищи, которое мы должны были беречь пуще зеницы.
Правда раз в год, отец брал ещё одну карточку, редко две, на приобретение кому-нибудь из нас обновки. Одежда, которую нам выдавали, была дрянная и рвалась на раз. Помню, сколько же тумаков мы с братьями отхватывали, только за то, что умудрялись выпачкать свои комбинезоны, а уж за дырку. О! Это был настоящий вселенский скандал, со слезами и побоями...
В восемь лет я пошёл работать на ферму. Трое моих братьев в это время уже вовсю трудились. А работа на ферме, я тебе скажу, не из лёгких. Водоросли, которые там выращивали, на самом деле были не растения, а бактерии. Они очень быстро размножались и образовывали длинные такие нити похожие на водоросли.
Каждый день мы должны были сцеживать до сотни бассейнов, грузить водоросли на тачки и везти их в цех переработки. Уже там груз помещался в центрифуги, затем в автоклавы, а после высушивания, порошок из водорослей поступал в огромный пресс, где формовался в огромные кирпичи. Рабочие брали эти кирпичи, распиливали на порционные брикеты, взвешивали и отправляли в сортировочную, где брикеты уже разделялись по питательности и минерализации. Потом в них добавлялись витамины и по окончанию всех операции брикеты в конвейерной, запаковывались и готовились к отправке.
По большому счёту такая работа не требовала особой специализации, поэтому каждый раз идя на работу, ты не знал, куда тебя поставят. Неделю, например, работаешь в цехе. Помню от постоянного грохота, уши закладывало так, что целый вечер ничего не слышишь. Тебе говорят, а ты только глазами хлопаешь. Приходилось кричать при разговоре, чтобы услышать и себя и чтобы услышали тебя, а в глазах постоянно мелькали какие-то тени, особенно после конвейёрной, где целый день смотришь неотрывно на брикеты и как машина автоматически выхватываешь бракованные. Мыслей же в этот момент вообще никаких.
А бывало, что целый день простоишь по колено в солёной воде, и просолишься так, особенно при ветре, когда он нагоняет волны и брызги, что хоть ножом потом эту соль с кожи соскребай. Бассейнов-то полно, этих резервуаров, они же все в ряд и тянутся, чуть ли не на пять квадратных километров. Смотришь так, жмуришься особенно когда солнце яркое и ветер в глаза, а перед тобой настоящее озеро плещется и, люди по нему бегают словно муравьи, маленькие, чёрненькие. Смотришь и думаешь: так и умру здесь, ничего так толком в жизни и не повидав. И так гадко на душе становиться, что слезы горести сами собой из глаз льются, добавляя соли к соляной маске на лице.
Смертность на таких плантациях была ого-го. Люди мёрли у нас довольно часто. Особенно те, кто большую часть жизни проработал на водных полях. Соль иссушала им кожу и выедала глаза. Мой отец, сколько его помню, сам уже выглядел, как засушенная таранка, хотя ему было-то всего лет сорок не больше, выглядел же он на все семьдесят. Соль медленно, но верно убивала, и ещё недавно молодые быстро состаривались...
Джон внимательно слушал и не верил собственным ушам, настолько сильно отличался его мир от мира капитана. Нет, до него доходили, конечно же, слухи вот о таких вот коммунах, где трудились нищие слои населения, но чтобы там всё было так ужасно и бесправно — это для него было открытием.
Ямото же, видя невысказанное сочувствие к себе, наоборот устыдился и решил следующим монологом показать, что и в его жизни были праздники:
-Но о смерти мы никогда не думали. Просто жили, ну как все живут. И даже у нас была мечта, — при этих словах капитан зло ухмыльнулся, даже с ненавистью с какой-то растянул свой рот. Видно за то, что их мечта благодаря кому-то, была настолько жалкой, что вызывала в нём сейчас бурю протеста, но тогда она была самой сладостной из всех. — Как сейчас помню, раз в год, мы всёй семьёй отправлялись в близлежащий городишко, где находился цирк, и я считал в то время, что нет на свете лучше этого места.
Помню, мы уже загодя готовились к своему маленькому празднику. Наша мамка стирала нашу одёжку, подштопывала её, нас самих заставляла долго мыться, чтобы смыть кисловатый запах водорослей и вкус соли. Потом сама долго парилась в бане, а по выходу из неё доставала своё единственное платье, которое она сшила из обрезков, по-тихому воруя их из ткацкого цеха. Потом, долго наглаживая, надевала платье и мы с восхищёнными лицами долго не могли отвести от неё глаз. Она казалась нам в такие моменты такой красивой и женственной, и в то же время хрупкой и беззащитной, что у нас волей неволей щемило сердце. Она же, застенчиво улыбаясь, смущалась и, каждый раз краснея, всё помахивала на нас руками, что, мол, хватит с неё комплиментов, собирайтесь живее.
И мы словно очнувшись, бросались принаряжаться. Потом критически себя осматривали и с вздохами понимали, что рядом с такой красавицей мамой, мы всё равно будем выглядеть, как мешки, оскорбляя, тем самым, её красоту.
Даже отец, переодетый в рабочий костюм, специально перешитый матерью под парадный, всё время в такие минуты смущался стоя перед мамой и шутливо бурчал:
-Ну куда я пойду в таком виде. Ты только посмотри. Мы же все будем выглядеть рядом с тобой, как принцесса и её рабы. — И так каждый раз, когда наступал наш маленький праздник.
А мама только звонко смеялась, трепала нас по головам и целовала, кокетничая:
-А я и не против побыть принцессой, — отвечала она, кружась по нашей сараюшке. - Вы же будете не рабы мои, а моя придворная свита. — Гордо подняв голову, заявляла она и снова смеялась.
Она смеялась только в эти дни. Ни разу не помню, чтобы она хоть раз рассмеялась в обычной жизни. И мы заражённые её смехом, тоже начинали хохотать на все лады, сразу позабыв обо всём на свете, и, к концу сборов, счастливые, важно выступая, отправлялись в цирк.
-Цирк, — вздохнул Ямото. — Цирк для нас в то время не просто был местом пристанища клоунов, акробатов, жонглёров, эквилибристов, дрессировщиков. Нет. Цирк олицетворял для нас место, где было много счастья, веселья, смеха и добра. Поэтому и мечта-то наша детская была: сбежать в цирк и путешествовать с труппой по всему свету, даря людям: добро, смех и веселье, окутанное светом и радужным цветом, как он дарил это нашим родителям.
Я даже не знаю от чего мы, дети, больше всего веселись. От клоунов и акробатов, что выделывали различные кренделя на арене или от того, как изменялись в тот момент наши родители.
До сих пор помню, как они садились рядом с нами и потом, глядя на арену, смеялись не меньше нашего. Их лица постепенно расслаблялись, в глазах разгорался огонёк, а в уголках век проступали слезинки, и они просто начинали светиться от счастья, лукаво поглядывая на нас. И мы смеялись в ответ, боясь спугнуть их счастье, такое трепетное и хрупкое, а наши сердца, сжимаясь, плакали от любви и жалости к нашим родителям. Они были такие счастливые. Такие счастливые. И только раз в году...
Помню, что и по возвращению, мы ещё долго куролесили и, кривляясь, подражали цирковым артистам, стараясь продлить тот счастливый миг, когда наши родители начинали по настоящему жить.
А потом всё возвращалось на круги своя...
Отец погиб, когда мне исполнилось одиннадцать. Он работал на дальнем бассейне, и когда у него прихватило сердце, некому было вытащить его из воды. Он захлебнулся.
Помню, он всегда был такой вежливый и всегда всем улыбался, по любому поводу. Его за это многие любили, а нас его поведение поначалу только коробило с братьями. Его обругают, а он улыбается, его оскорбят, а он снова улыбается, его ударят, а он только улыбнётся в ответ. Мы его одно время даже перестали уважать, посчитав его трусом.
А он как-то раз подозвал нас и говорит так: тихо, шёпотом, назидательно:
-Сильный человек лишь тот, у кого есть цель в жизни. Опасный человек лишь тот, кто скрывает помыслы свои. Смелый же человека лишь тот, кто умеет слабость свою в силу превратить.
Мы тогда, конечно же, ничего не поняли, плечами только пожали и остались при своём мнении. Но один случай заставил нас пересмотреть свои взгляды.
Как-то раз, на ферму привезли заключённых, матёрых таких мужиков. Кто-то там, на верху, решил, что они должны отплатить свой грех трудом, а не отсидкой в камере, как на курорте. Ну и подсунули этих рецидивистов к нормальным людям. А ты сам знаешь, какие у них порядки. Они ж мало чем, от животных отличаются.
Вот и начали они свои правила везде устанавливать. Выбрали себе десять паханов, и давай самые тёплые места занимать, отменив устоявшийся порядок работы. А дальше, больше.
Стали, значит, они рабочих потихоньку под себя подминать, да и к женщинам приставать, жён, как они выражались, выбирать. Ну и на беду вышли они на наших родителей. Зашли в сараюшку, и давай ржать, да обзывать нас по всякому, а отец им только улыбается. Улыбается и стоит, качается болванчиком, кланяется. А они ещё пуще ржать, и пальцем тычут: Смотри, мол, дебил.
Ржут и ржут, а отец им кланяется и кланяется, как заведённый, и мы в уголке стоим и бьёмся с братьями в бессильной ярости и стыда за отца. На глазах слёзы, кулаки сжаты, аж сухожилия трещат, а сделать ничего не можем, даже отцу крикнуть не можем, чтобы устыдить его: Ну чего ты перед ними раскланялся! Страха-то у нас не было, да ведь мальчишки же, куда нам супротив этих громил. Лишь злоба в душе, так и кипит, так и кипит, прям разъедает изнутри и стыд, такой, что хоть под землю проваливайся.
Ну а потом этим недочеловеком надоело ржать. Один из них ударом кулака отшвырнул отца в угол, и они всей ватагой двинулись к нам со слащавыми улыбками ублюдков. Мы сразу поняли с братьями, что они нацелились на нашу мать и сестрёнку, и попытались, было, им загородить дорогу. Но куда там. Они расшвыряли нас как щенят. Потом схватили наших женщин, и давай их лапать: Ах, какие вы хорошие, сладенькие. И какие из вас получатся прекрасные рабыни. Вы ведь будете хорошими девочками, правда?
У меня до сих пор в ушах стоят их омерзительные голоса.
И вот тут случилось то, что заставило нас навсегда зауважать нашего отца и всегда им гордиться.
Когда эти уроды потащили мать и сестру к выходу, из угла, им навстречу вынесся наш отец. Мы даже не успели ничего понять, да и никто не успел. Он был смерч, ураган, торнадо. Он носился вокруг ублюдков, сметая их и калеча. Будто тысяча чертей в тот момент вселилось в нашего отца. Словно сам сатана принял его облик. И он бил, бил, крушил их, своих врагов, мечась по сараю, не слыша наши испуганных вскриков.
Когда всё закончилось, наступила жуткая тишина, в которой раздавались лишь слабые стоны боли и всхлипывания нашей сестры. Мы же, четверо братьев, стояли и не могли двинуться с места, и смотрели, смотрели, на отца, что стоял в самом центре сарая, и был для нас подобен богу.
Уголовники же, уползая из нашего дома, поклялись отомстить. Всё кричали: Мы тебя уроем гнида! Ещё пожалеешь, что на свет появился. Но вначале, мы всю твою ублюдочную семью в бассейне утопим, у тебя на глазах. Так что готовь гробы гнида.
