Это был день, когда, по случаю праздника, двери храмов были распахнуты для всех, и никто не сказал Миреле ни слова. Он видел самого себя как будто со стороны — упавшего на колени перед Великой Богиней и словно погружённого в молитву. Люди, очевидно, думали, что у него какое-то горе и расступались перед ним.
"Это они не знают, что я актёр. — Несмотря на помрачившийся рассудок, мысль, промелькнувшая в голове, была удивительно ясной. — Как хорошо, что я в последнее время отказался от мысли одевать в Нижний Город одеяние манрёсю, иначе бы меня вывели отсюда прямо к позорному столбу".
Немного придя в себя, Миреле поднялся на ноги и вышел из храма, стараясь держаться спокойно и не привлекать к себе лишнего внимания.
Приближаясь к порогу, он неосознанно замедлил шаг, однако не остановился.
Никакая молния его, конечно, не испепелила.
Оказавшись на улице, Миреле немного постоял на месте, глядя перед собой грустным и потускневшим взглядом. Лицо его овевал прохладный осенний ветер.
Рукой он неосознанно потянулся к вороту и вдруг поймал себя на том, что сжимает обе подвески со знаком Милосердного, касавшиеся его груди; уголки его губ болезненно дёрнулись.
"Сегодня я нарушил строжайший запрет на появление актёра в обители Великой Богини, — думал он с горькой усмешкой. — И, что хуже всего, мне было там хорошо".
Постояв ещё немного на месте, он двинулся вперёд.
Несмотря на ощущение предательства по отношению к самому себе и своей вере, свалившееся на Миреле тяжким бременем, сил у него как будто бы прибавилось.
По случаю праздников повсюду и в самом деле устраивались публичные спектакли — Нижний Город не был исключением. Добравшись до какой-то из многочисленных площадей и пробившись сквозь запрудившую её толпу, Миреле некоторое время смотрел на выступление уличных актёров.
— Вкусно жрать и сладко спать — вот и всё, что нужно нам! Песни пой и вина пей — сразу станешь всех добрей! Стихи сочиняет чувствительный господин, над ним хохочет пройдоха-простолюдин! Нам не надо луны с неба, дайте зрелищ, дайте хлеба! — во всю глотку орал пузатый актёр с раскрасневшимся лицом.
Это был так называемый юмористический спектакль, и юмор был чудовищно груб, но толпа хохотала, приходя в восторг от каждой новой фразы актёра, и чем пошлее и грубее была шутка — тем громче были аплодисменты зрителей.
— Ах-ха-ха! Ха-ха! — донёсся до Миреле знакомый визгливый смех.
Содрогнувшись, он обернулся и увидел в толпе господина Маньюсарью, с готовностью хлопавшего в ладоши.
Миреле развернулся и принялся выбираться из толпы.
"Побороть можно всё, включая подступающее безумие, — снова и снова повторял он себе. — Я не позволю ему увлечь меня в этот водоворот, из которого нет возврата".
Он сумел добраться до ворот, ведущих из Нижнего Города, и продолжил свой путь уже по центральной части столицы — никогда ещё дорога не казалась ему столь длинной.
Вокруг уже вечерело, и в свете зажигающихся фонарей Миреле увидел очертания Моста Влюблённых, зеркально отражавшегося в стремительно темнеющей воде реки. Он остановился как будто по наитию, вглядываясь в пейзаж, и непроизвольно протянул руку, чтобы подхватить упавший кленовый лист, ярко-алый, как брызнувшая кровь.
Воспоминания осени пятилетней давности всколыхнулись в нём — а после и материализовались в фигуре человека, прислонившегося к перилам моста.
— Кайто... — прошептал Миреле.
Состояние его было таково, что он вполне верил, что может видеть перед собой галлюцинацию, плод повредившегося рассудка, а вовсе не реального человека.
Лишь тогда, когда Кайто отделился от моста, поспешил к нему навстречу и принялся изумляться неожиданному совпадению, Миреле понял, что игры больного воображения здесь не причём.
И ощутил облегчение, близкое к полной потере сил.
— Я пришёл сюда полюбоваться вечерним "парадом огней". Ты ведь знаешь, что в честь праздника на волны реки спускают лодочки с зажжёнными свечами, это удивительно красиво... Эй, Миреле? Что с тобой, ты слушаешь меня? Ты не заболел? — Кайто встревоженно положил ладонь ему на лоб.
Прикосновение холодных пальцев было, и в самом деле, таким же приятным, как если бы у Миреле был жар.
"Любовь — это великая целительная сила, — пронеслось в его изнеможенном сознании. — Это солнечный свет, который прогоняет всех демонов ночных кошмаров. Любви подвластно всё".
— Нет, всё в порядке, я просто очень устал, — ответил он, закрыв глаза. — У меня был такой тяжёлый день...
Кайто снял с себя верхнюю тёплую накидку, закутал в неё Миреле, и вместе они прислонились к перилам моста, ожидая, когда окончательно стемнеет, и по волнам поплывут сотни разноцветных огоньков.
— Может, ты тоже хочешь пустить свою лодочку? — забеспокоился Кайто. — Загадать желание, как полагается... Я-то не загадываю, потому что мне, в известном смысле, нечего желать. Разве что жену, но это желание пусть загадывают другие, кому не терпится меня женить, а я, пожалуй, воздержусь. Хочешь, я раздобуду для тебя лодочку, и ты напишешь записку с желанием, чтобы потом отправить её в путешествие по волнам?
— Нет уж, не надо, хватит с меня записок, — через силу усмехнулся Миреле. — И ленточек, привязанных к ветвям дерева абагаман. Спасибо, Кайто, мне хорошо и так...
Тем не менее, слова о записке заставили его опять, как будто против воли, потянуться к своей собственной, надёжно спрятанной в подкладке. Он вновь и вновь засовывал руки в рукава, как будто чтобы погреть озябшие пальцы, и нащупывал бумагу сквозь тонкий слой шёлковой ткани, как раненый человек, которого тянет дотронуться до своей раны, невзирая на запреты врачей.
— Кайто... как по-твоему, я родом из Нижнего Города или нет? — спросил Миреле как бы невзначай, усмехнувшись. — Мне просто так, любопытно узнать твоё впечатление. Ты же ничего не знаешь о моём прошлом.
— О, нет, — ответил Кайто с такой уверенностью, что Миреле испытал ещё большее облегчение.
— А откуда же я родом? — прошептал он, придвинувшись к нему.
Кайто стоял, опершись локтями на перила моста и не глядя на Миреле. Взгляд его скользил по тёмным водам реки, расцвеченным отражениями многочисленных огней.
— Ты — залётная бабочка, Миреле, которая не имеет ко всему этому актёрскому сословию никакого отношения, — сказал он, сцепляя и вновь расцепляя пальцы. — Как-то раз ты поспорил со своим другом, что бросишь всё и станешь манрёсю. Друг смеялся и подначивал тебя, потому что, конечно же, не мог поверить, что ты на самом деле так поступишь. Но твоя отличительная черта, Миреле — это то, что ты воспринимаешь и чувствуешь всё всерьёз, даже если знаешь, что с тобой только играют. И поэтому ты это сделал, а друг... друг молчал ещё несколько лет, позволяя всем считать тебя умершим. Сначала потому, что был уверен, что ты вернёшься, а потом было уже слишком поздно. Да и подлец он был, этот друг, что уж там говорить... подлец и трус.
Миреле стоял, как громом поражённый.
— Кайто... — едва смог прохрипеть он.
Но тот быстро обернулся, смеясь.
— Хорошую я историю придумал, а, Миреле? Скажи мне, похоже на правду хоть немного?
И он посмотрел ему в глаза таким открытым, честным и доверчивым взглядом, что Миреле охватили сомнения.
— Кайто... — снова попытался он почти испуганно, однако тот схватил его за рукав, заставляя повернуться к воде.
— Смотри, Миреле, лодочки уже плывут!
Миреле поглядел на воду, озарённую тысячами крохотных огоньков свечей. Погода была хорошей, и пламя ровно трепетало на ветру, ярко отражаясь в волнах, которые казались залитыми расплавленным золотом.
Вокруг ходили люди, смеялись, разговаривали, шелестела дорогая ткань, покачивались подвесные фонари, которые слуги несли впереди своих хозяев, но Миреле никак не мог побороть ощущения, что они с Кайто остались вдвоём в целом мире.
— Кайто!.. — в третий раз попытался он долгое время спустя.
— Ну, вот всё и закончилось, — снова перебил его тот и, крепко прижав Миреле к себе, выдохнул ему в волосы: — Я рад, что мы сегодня вот так случайно встретились.
Миреле понял, что ничего больше не добьётся от него.
Чуть позже Кайто снова принялся шутить, болтать и вести себя с ним, как обычно. "Парад огней" закончился, и жители столицы начинали расходиться по домам. Миреле тоже следовало поторопиться, если он хотел попасть в квартал до того, как завершится вечернее представление, и ворота будут закрыты.
"Что закончилось, Кайто, что?! — думал он, распрощавшись с ним и почти бегом устремившись по ярко освещённым улицам. — Если это была моя — наша с ним — история, то всё становится на свои места... Как будто кусочки мозаики складываются в одну картину: все мои ощущения в присутствии Кайто, его отношение ко мне, даже то, что его дом показался мне таким знакомым! Но если это всего лишь совпадение... Он ничего мне не скажет, если я спрошу прямо, он просто уйдёт от ответа, как уходил всегда. Великая Богиня, как мне узнать правду?!"
"Ты прекрасно знаешь, где можешь её узнать", — захихикал голос в его голове.
Миреле снова обнаружил, что сжимает в руках свою записку и, потрясённый, остановился.
— Нет! Нет, иди к демонам, тебе не удастся меня запутать! — закричал он в пустоту.
"Значит, это и в самом деле было лишь совпадение, — подумал он позже, заставив себя успокоиться. — Подстроенное им. Я просто не буду об этом думать, и всё".
Миреле вошёл в ворота за несколько мгновений до того, как сменившаяся стража прокричала полночь, и, измождённый, прислонился к стволу дерева.
Долгий день закончился, он вернулся домой.
Меж тем, праздники, посвящённые дню Осеннего Равноденствия, вскоре закончились, и жизнь в квартале вновь потекла по прежнему руслу.
То же самое произошло и с Миреле — усилием воли он изгнал из головы мысли о словах Кайто. С воспоминаниями о том, что произошло на площади Нижнего Города, было сложнее.
Один раз Миреле довелось увидеть Хаалиа — тот появился в квартале, как появлялся иногда, чтобы поболтать с актёрами и покурить вместе с ними трубку. Миреле издалека долго смотрел на него, устроившегося в переносном плетёном кресле возле дерева абагаман и непринуждённо закинувшего ногу на ногу. Ветер развевал длинные полы его одеяний и рукава, затканные многочисленными бабочками, так что казалось — они вот-вот сорвутся с шёлковой ткани и, взлетев в воздух, окружат фигуру своего хозяина сияющим ореолом.
"Это не на него я злюсь, — подумал Миреле, наконец. — Вовсе не на него..."
И это понимание как будто бы влило в него новую силу.
Он отправился к сцене и принялся импровизировать, как не делал уже с самой ранней юности — танцевать и играть, что в голову взбредёт, просто чтобы выразить свои чувства и избавиться от них.
— Люди как палые листья, подхваченные ветром! — яростно выговаривал он. — Куда он дует, туда они летят. Но должен же быть хоть кто-то, кто являет собой не листья, а ветви, неподвластные напору стихий! Дерево можно сломать, но нельзя вырвать его из земли, перенести в другое место и заставить расти там. Есть те, кто готов отстоять свои убеждения, в какую бы сторону ни подул ветер, и те, кто умрёт за то, что считает правдой. И листья опадут, чтобы в следующую весну смениться другими, однако дерево продолжит расти.
— Эй, Миреле, — вдруг донёсся до него чей-то насмешливый голос. — Кого ты обличаешь?
Миреле вздрогнул, обнаружив, что сцена окружена толпой актёров.
Поглощённый своей игрой, он, как всегда, забыл о реальности. В прежние времена никто не обращал на его репетиции внимания, однако теперь он стал, в известном роде, влиятельной личностью, и подобного рода представление сразу же привлекло всеобщее внимание.
Миреле совершенно этого не ожидал, однако постарался не выдать своего изумления.
— Никого! — ответил он, сверкнув глазами. — Я просто играю свою роль. Ту, которую я должен играть.
Заговоривший человек протиснулся сквозь столпившихся актёров и оказался Алайей.
Это был ещё один повод для удивления — в последнее время наставник манрёсю редко покидал павильон для репетиций, ссылаясь на возраст и не слишком хорошее здоровье. Но сейчас он выглядел, несмотря на кривую ухмылку, на удивление хорошо, и вновь казался молодым — глаза его были прищурены, однако ярко блестели при свете дня, как два граната.
Он остановился перед сценой, скрестив руки на груди.
Миреле тоже замер на месте, искоса глядя на него и используя момент для того, чтобы передохнуть и выровнять дыхание.
— Спектакль одного актёра? — продолжил Алайя всё так же насмешливо. — Это противоречит всем правилам. По законам театрального искусства, у героя, который высказывает свои убеждения, должен быть антагонист, который их опровергает.
— Я же не могу сыграть одновременно обе роли, — пожал плечами Миреле. — Хотя, быть может, и могу...
— Ни к чему! — неожиданно перебил его Алайя и что-то ему швырнул. — Я предлагаю поступить по-другому.
Миреле чудом умудрился поймать брошенный ему предмет и с изумлением узнал в нём бутафорский меч.
Алайя же, тем временем, с необычайной лёгкостью вскочил на сцену. Солнце ярко полыхнуло в его выпущенных из причёски светлых волосах, рукава золотистого одеяния взлетели, как крылья хищной птицы, когда он стремительно бросился вперёд.
Миреле едва успел отбить удар такого же клинка, как тот, что Алайя перед этим бросил ему.
Они отскочили в разные концы сцены, как будто отброшенные друг от друга взрывной волной.
Потрясённый, Миреле тяжело дышал и смотрел на своего прежнего учителя из-под упавшей на лицо копны волос. Тот продолжал едко ухмыляться, но в ярко-малиновых глазах был, пожалуй, молодой задор.
"Используй этот момент, Миреле, — говорил его взгляд. — Когда тебе ещё представится шанс отомстить мне за все издевательства, которые тебе приходилось терпеть по моей вине?"
Выбросив из головы все мысли, Миреле кинулся к нему, и они вновь схлестнулись. На мгновение Миреле даже показалось, будто от удара скрестившихся в воздухе игрушечных клинков во все стороны посыпались искры.
— Ну, хватит, — миролюбиво заявил Алайя, отшвырнув в сторону свой меч. — Это был пролог, а основной спектакль я предлагаю начать прямо сейчас. Как тебе идея? Импровизируем по очереди, последние слова каждой сцены становятся начальными — следующей, которую исполняет другой актёр. Проигрывает тот, кому первому будет нечего сказать. Идёт?
Миреле медленно опустил свой бутафорский клинок и, в противовес Алайе, не швырнул его, а аккуратно положил на пол.
Потом он выпрямился, откинув с лица рассыпавшиеся по плечам волосы.
— Идёт, — согласился он.
Вокруг собиралось всё большее и большее количество зрителей, и где-то на краю сознания Миреле вертелась мысль, что это неспроста: он ведь и сам никогда не видел Алайю на сцене.
Впрочем, желания победить во что бы то ни стало у него не было: только лишь выдержать это странное испытание и отбить удар. Алайя начал читать импровизированный монолог первым, и Миреле почти не слышал слов, однако в нужный момент у него как будто само собой появилось в голове продолжение, и он озвучил его, не запнувшись и даже не задумавшись.
