Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

Подумала Агафья, да в покои боярские и направилась, там на кровать залезла, балдахин задернула.

Наглость?

А что не так-то?

Спит она чутко, ежели войдет кто, проснуться она успеет, а силы восстановить надобно. Авось, и в спальню боярскую без лишней надобности не полезут. А и полезут — кто подумает тут волхву искать? Бред, как есть, бред...

Устроилась волхва поудобнее, и через пять минут уже спала крепко, почти до полудня проспала она, и проснулась бодрой, да полной сил.

Вспомнила, где спать устроилась, усмехнулась, потянулась. Теперь-то ее и на морок легкий хватит, не заметит ее никто.

К внучке пора. Только вот сердце опять колет, что-то недоброе чуется. Ох, Жива-матушка, неуж не все еще?

И сама понимает, не все. Цела еще Книга. Искать надобно.

* * *

Кто ночь поспал, а кому и вздремнуть не довелось. Когда поутру от магистра де Тура посланец не прибежал, не сильно встревожились оставшиеся на кораблях рыцари.

Бывает же!

Понятно, кто ранен, кто мертв, кому власть устанавливать, первые дни — они тяжелые самые. Так что... но к обеду уже встревожились рыцари, а к вечеру и человека в город послали.

Троих, одному идти было боязно.

Вот ведь как, в бою не сплоховал бы человек, а тут, посреди леса дикого, страшно стало. Жутко... Росса эта! Как тут люди-то живут?

Тьфу!

К вечеру рыцари в город пошли — и не вернулись.

Не для того Добряна тут с птицами — зверями лесными договаривалась, лешего тревожила. Не прийти — и не выйти теперь от кораблей. По воде, может, и выплыли бы, а по земле не выйдут они никуда, так и будут на одном месте кружиться, покамест не обессилеют, не упадут.

Когда пожелает Добряна, никуда они от нее не денутся, придут по первому же слову.

А только не до них волхве было. Лежала она, и сил рукой двинуть не было у нее. Перестаралась вечор волхва. И то сказать, столько сомов найти, договориться с ними, объяснить, что надобно... спасибо, когда еще жабры не вырастут! А то и могут!

Рыцари оставшиеся волноваться начали, ну да Божедар их долго страдать не заставил, не зверь же он? На закате пришел, постучался вежливо — стрелой каленой в борт ближайшего корабля.

Та едва доску не проломила, с такой силой метнул ее богатырь из лука тугого, с рогами круто изогнутыми...

Вылетели рыцари на палубы, огляделись — стоит на берегу, невдалеке, мужчина в кольчуге. Волосы русые, глаза синие, плечи широкие... хорош! И стоит как-то так, что понимаешь — не страшно ему. Ни капельки, ни чуточки. Когда пожелает он, сможет всех вырезать, а сам и не запыхается сильно, так, пот утрет — и в новую битву.

Дэни аж облизнулся.

Красавец же!

Магистр Леон хоть и заботлив, а только внешность у него на притязательный вкус Дэни — не очень так уж... мог бы и поизящнее быть, вот, как этот незнакомец. Покрасивее...

Интересно, а этот росс знает про особую дружбу? Или правда, что рыцари говорили, непросвещенная тут страна, для них такая дружба — она неправильная, нечистая? Дикари же...

Божедар даже на Дэни и не взглянул, даже мимоходом, еще не хватало, глаза себе мозолить.

— Меня хорошо слышно, орденцы?

Переглянулись рыцари, наконец, магистр Колин, за старшего оставленный, кивнул.

— Слышим мы тебя, росс. Чего тебе надобно?

— Мне? Капитуляцию вашу.

Рассмеялись рыцари, да недолго веселье их длилось, потому что бережно положил Божедар наземь лук свой тугой и мешок достал. Черный, глухой... и из него за волосы голову магистра де Тура вытащил.

Дэни визгом своим подавился. Рыцари замерли, ровно замороженные.

— Остальную дохлятину тащить сюда? Али на слово поверите?

Несколько минут молчали рыцари. А потом магистр Колин откашлялся солидно.

— Поведай нам, воин росский, как зовут тебя. Да расскажи, что в столице случилось?

Божедар только усмехнулся про себя.

Воины, конечно, неплохие из орденцев. А только...

Вот оно, отличие россов от иноземцев.

Россы драться будут, даже если понимают, что все плохо, безнадежно, что не выиграют они. Драться будут не за себя, не за свою жизнь — за то, чтобы другим шанс дать. Хоть какой, а шанс.

А вот иноземцам не дано это.

Расчетливые они, в ущерб себе иногда, все стараются предугадать, продумать... понятно, когда поймут они, что не выиграют, что все одно полягут тут, на поле боя, что не будут их в плену убивать, а может, со временем и обменяют на кого...

Нет, не станут они драться.

И ведь не так, чтобы смерти они боялись, или боли, или войны... все это они тоже стерпеть могут. Но им хоть возможность выиграть надобна.

А Божедару что?

А ему лишь бы Росса стояла! А дети его жили и радовались... выживет ли он, или поляжет, не так важно, всяко в жизни случиться может. Любой богатырь ради защиты земли своей живет, на ней же и умирает, в нее же и ложится, силу свою земле-матушке отдает, да и сам от нее силу богатырскую получает. А эти... да кто их знает?

Нет у них богатырей. Нет попросту. Несчастные люди.

И Божедар внятно, четким голосом, на безукоризненном лембергском — тоже еще, проблема, выучить, принялся рассказывать о случившемся в Ладоге стольной. Пусть послушают, подумают... он сразу-то на ответе не настаивает. Сутки на размышление он всяко даст.

Вот когда решат иноземцы корабли поджечь, или еще как напакостить, тогда и вмешаться можно. А покамест... пусть подумают, авось, и сами сдадутся. А там уж государь решит, что с ними делать.

По уму казнить бы надобно, а только потом не воскресишь! А в рудниках рабочие требуются... может, со временем и обменять кого можно будет, кто в живых останется.

Нехорошо так-то?

А они сюда — за солью пришли, али пеньку закупать? Они сюда кровь несли, войну, раздор, и не их заслуга, что не удалось им все это проделать. Так что...

Пусть государь их хоть на соснах развешает, честь богатырская от того не пострадает. Только сосны обидятся.

* * *

Борис с утра проснулся веселый, довольный, потянулся, жену невольно потревожил, Устя глаза распахнула, к нему потянулась.

— Боренька, как ты?

Борис к себе прислушался.

— Словно десять лет долой! Даже и самому не верится...

Устя промолчала. По щеке мужа погладила, а сама и подумала, что Любава померла вчера. А она ведь тоже... аркан на Боре не просто так появился, эта гадина тоже постаралась. Кончилась она, и колдовство ее спало окончательно. И следов не осталось, она-то видит.

Книгу бы еще сжечь, а место, где гореть она будет, солью посыпать.

Боря ладошку ее перехватил, поцеловал со смыслом, Устя к нему потянулась — и очень даже сладкое утро получилось. Вечор не до того было, а сегодня очень уж хотелось жизнь почувствовать, осознать, что обошлось, что других Смерть скосила, а они живы, ЖИВЫ!!!

Только спустя час с лишним с кровати поднялись, руки расцепили, у Бориса по губам такая шальная улыбка играла, что невольно покраснела Устинья.

— Боря... не смотри так!

Подхватил ее государь, на руках закружил по комнате.

— Чудо мое невозможное! Радость моя!

— Любимый...

— Устенька, мне в Разбойный приказ надобно, туда вчера боярин Пущин Истермана доставил, Раенский его точно не уморит, все вытрясет...

— Поедем, Боренька.

— Нехорошо там для женщины...

— Я от тебя все одно ни на шаг, Боренька. Когда не запрешь, не привяжешь — за тобой хоть куда пойду!

И столько света было в серых глазах, что не стал Борис спорить.

— Оденься потеплее, холодно там. И когда себя плохо почувствуешь — скажешь, поняла?

— Да, Боренька.

Покамест слуги воду принесли, покамест одевались, завтракали, тут и Агафья подоспела. Руки в бока уперла, головой покачала.

— Живы? Ну и Слава Богу! И Илюшка жив, Устя, ранен чуток, да не сильно. Обошлось у нас все, тати головы сложили, остатки их на реке сейчас, на галерах. Ладога-матушка не выпустит их никуда, не уйти им. Когда ты, государь, дозволишь, просил Божедар те галеры себе оставить, как-никак он их почти с бою взял...

— А что с боя взято, то свято, — Борис и сердиться не подумал, ни к чему. — что ему еще подарить? Мне для него ничего не жалко, жизнь он мне спас вечор.

Агафья только плечами пожала.

— Есть у него все, государь. Ежели пожелаешь, дай ему чин боярский, да землей надели, где он попросит. На севере они с дружиной промышляют, в тайге глухой, вроде как и не наша там земля, ничья, а будет — росская?

— Поговорю я с ним. Но согласен заранее. Что еще скажешь, волхва?

— А чего тут говорить? Ты, государь, рощи наши не сжигай, волхвов не преследуй, то и ладно будет, нам большего-то и не надобно. И про Орден не думай покамест, мало им не будет, Велигнев потому и прозван так, что сила у него ярая, яростная. Такую только в бой и бросать.

— Справится ли он?

— Поверь, государь, Велигнев и не с таким справится. Шума на всю иноземщину будет, я его уж сколько лет знаю, ни разу не оплошал он. Силища у него немеряная, оттого и не любит он ее супротив людей обращать, да тут иное дело. Они к нам тоже не с пряниками пришли, а каков привет, таков и ответ.

Борис кивнул.

— Хорошо... бабушка. Ты покамест Устю погляди, переживала она вчера сильно.

— Оттого и цветет, что та роза, и синячок на шее не прикрыт, — Устя покраснела, Агафья только фыркнула. — Все у нее хорошо, государь. А только есть еще один вопрос, считай, семейный.

Устя его первой угадала.

— Аксинья?

— Именно.

— Бабушка....

— Уж больше сотни лет, как бабушка. Уже и прабабкой стала давно, — заворчала Агафья. — Устя, ты мне ее отдай, поняла?

— П-поняла. А почему ты так хочешь, бабушка?

— А ты с ней что сделаешь?

— Ну... когда беременна она...

— Ты сама в то не веришь.

— Не верю. Чернокнижные ритуалы просто так не проводятся, не думаю я, что Ася беременна.

— То-то и оно. Была б она в тягости, можно бы тут оставить. Инше в монастырь можно, а только и там ей плохо будет. Была девчонка не хуже, не лучше остальных, а только плохо для нее все сошлось. Любовь эта несчастная, месть за то, что не сложилось так, как хотелось ей, а тут еще Любава ей душу растревожила, золото — власть показала. Не успокоится теперь Аська.

Устя только голову опустила.

— Моя вина. Не уберегла я ее.

— Как бы ты взрослую дурищу-то уберегала? Сама она решения принимала, да, в обиде, в злости, а только кому и в смертной обиде не придет в голову своим-то пакостить. А Аське не просто пришло, там половина от дурости, а вторая от зависти. К тебе зависти, когда рядом она останется, все перепортит, что сможет, а чего не сможет испортить, то оплевать постарается, да грязью забросать. И найдутся у нее и помощники, и потатчики, на дурное дело завсегда они находятся.

Устя голову опустила.

— Бабушка, я... моя вина.

— Ты не могла сделать так, чтобы ее полюбили. Тут другое, ты изменилась, и жизнь твоя изменилась. Когда б Аська меняться стала, многое бы с ней вместе поменялось, или другая любовь пришла, или эта ненадобной стала, а только ей меняться и не хотелось. Сидеть, мечтать, да царевной сказочной стать.

— Так ведь и получилось у нее... царевной стать.

— И те раны долго врачевать надо будет. Для начала у Добряны она поживет, а потом я ее еще куда переправлю. Так, глядишь, и в разум придет, а когда не получится, за ней хоть присмотр будет.

— Хорошо, бабушка. Пусть по-твоему будет, все одно я кроме монастыря ни до чего не додумалась.

— Монастырь... не для Аськи он, в ней слишком мирского много.

— Знаю. Я надеялась, поживет она там, успокоится, ее обратно забрать можно будет, замуж выдать за хорошего человека...

— Нет, Устя. Не получится так, неладно ты придумала. В монастыре Аська разве что нутро свое скрывать привыкнет, а поменяться — не поменяется. Еще более озлобленной выйдет, на всех кидаться будет, клыки навострит. Может, и не залает, а цапнет сильно.

Устя только вздохнула печально.

— Хорошо, бабушка. Пусть по-твоему будет.

И то... ей монастырь многое дал, да только права бабушка. Многое и от самого человека зависит, никогда и никому не завидовала Устинья, никогда ничего чужого не пожелала, а Аська... про нее такого не скажешь. И позавидует, и руку протянет... уже протянула. Ох, сестрица...

Вспомнить только ту жизнь, черную, как она даже слово поддержки произнести не захотела, а что ей с того слова? Обе они понимали, что не дадут мужья им общаться, ну так хоть по плечу бы погладила, сказала, что понимает... и того не случилось!

Нет у меня сестры — вот и весь ее сказ. Тогда Устинье больно было, очень больно. И про себя она точно знала, никогда б она сестре не отказала, поменяйся они местами.

Да, многое от самого человека зависит, очень многое.

— Ты, Устя, о муже и ребеночке думай, а там и родители вернутся, и Машутка приедет, чую я, дружить ваши дети крепко будут.

— Хорошо бы!

— Это о хорошем было, дети, теперь о плохом я вам скажу. Не просто так меня вечор потянуло, нет в том подвале Книги Черной.

— Как?!

Устя побелела, ровно стена, за горло схватилась. Агафья головой покачала.

— Ты так не бойся, дитятко, кто бы ее не унес, сразу не попользуется. Все, пресекся род Любавин, теперь Книга себе должна нового хозяина выбрать. Или хозяйку, а на это время надобно.

— Много ли того времени потребуется, бабушка?

— Устя, не просто так бабы ведьмами становятся, либо сила должна быть в них либо... такая ненависть, что и подумать страшно. А я вечор посмотрела — книгу взяли, баночки-скляночки оставили. Никак вернуться за ними еще хотят, не торопятся, не опасаются.

— Бабушка, кто ж ее взять-то мог?

— А много кто про нее знал, Устя? Пусть Истермана и про это расспросят, авось, и скажет он имя. Там и разберемся.

— Хорошо, бабушка.

— А я и с Добряной поговорю, сегодня не успею уж а завтра вполне. Найдем мы эту нечисть... так что торопиться не следует, а поспешать надобно.

— Все мы сделаем, Агафья Пантелеевна. Хватит мне этой нечисти в доме, — Борис брови сдвинул.

Устя поежилась, себя за плечи обхватила.

— Вот ведь... ну почему им спокойно не живется никому? Почему им обязательно к нам надо, на нашей крови насосаться? За что?

— Клопы, Устенька, другой жизни не ведают. Только такую. А до людей не доросли они, увы.

Агафья улыбнулась ласково, внучку по голове погладила.

Хорошая она у нее, Устинья-то. Хорошая, теплая, добрая. Агафья сначала побаивалась чуток, все ж сила громадная человека меняет, и не всегда в хорошую сторону, а потом успокоилась. Нет в ее внучке злобы, зависти, жадности, а коли так, то и сила не во вред пойдет.

И сама Агафья пойдет, дел у нее хватает, и Усте пора уже. Их в приказе Разбойном ждут, там еще Истерман не допрошен, как положено.

* * *

— Мы не можем сдаться.

— Мы не можем драться.

— Магистр Эваринол...

— Дикие россы...

Страсти на кораблях кипели нешуточные. Все рыцари на один корабль перешли, думали.

С одной стороны, они и доказательств-то не видели. Мало ли и кто скажет, и что скажет... но голова магистра де Тура настоящая. И вряд ли он позволил ее легко отрезать.