Блатные из тридевятого царства

— Свершилось! Слава тебе Господи! Свершилось!!!

— Да не ори ты так, листья с деревьев сносит, — не выдержал Евсей.

— Свершилось!!! — Не сдавался мужик. — В деревню сома тащить надо. Срочно! Иначе изувечат Гришку. Бабы не мужики, на руках-ногах не остановятся.

Легко сказать — тащить, а как? Триста килограмм сомятины это не банка шпрот. Шкура у сома гладкая, вся в слизи, уцепиться не за что. Васька с Ванькой ухватились за жабры, воздух от усердия попортили и успокоились. Лежит рыбина на траве, совести ни в одном глазу, хоть те и рядом валяются. Гришкин папа костылем вышиб. Хотел еще усы сому откусить, да Кондрат Силыч вмешался:

— Хорош издеваться, он хоть и трагически погибший, но все одно — тварь Божья.

— Конечно тварь, сколь годов над нами изгалялся. Отец мой через него чуть калекой не стал, я ноженьками до сей поры маюсь, а что сыну достанется — подумать страшно.

— Суй костыли под брюхо, ухватимся с двух сторон, глядишь и допрем, а то и впрямь Гришку на сувениры разберут.

Первые сто метров пробежали рысцой, следующие шагом, потом пришлось сделать перекур. Мы б и больше пробежали, если б Гришин папа за хвост не держался. Так и вошли в деревню, сом на костылях, папа на хвосте, мы с пеной на губах.

— Прямо, хлопцы, прямо. — Командовал гадский папа. — У нас одна улица, блудить негде. Как до колодца дотащите, стало быть, и приехали.

Хорошо ему рулить. За хвост держаться — не бревна таскать. Передохнули и дальше. Улица-то одна, да конца-краю ей не видно. Пока до колодца дошлепали — потом изошли. Я мизинец сбил о какой-то камень. Кузнец Сорока штанину оторвал.

— А где народ-то? Сколь тащим не одной живой души. — Переведя дух, поинтересовался Кондрат Силыч.

— Известно где, глазеть пошли, как сына мово бабы увечат, — подбирая костыли, пробурчал Григорий-старший. — Я им щас устрою, я им такой аргумент предъявлю, все село трезвыми два года ходить будет!

— Мы с тобой! — Заорал Евсей.

В конце улицы, у поваленного забора, бушует митинг. Кричат и буянят только женщины, мужская часть населения сгрудилась через дорогу. Стоят Гришуки, усы обвисли, на рожах черным по-белому писано: "Прощай брат Григорий, встретимся в следующей жизни". Жалко им Гришку, а вмешаться боязно, бабы разошлись не на шутку. Из общего гомона женских голосов выделяется несколько, особо звонких, яростных и стервозных.

— Оль! Где энтот хорек спрятался?

— Да в сараюшку к хряку залез и дверь заложил.

— Может поджечь?

— Да ты что, Мань, хряка жалко.

— Ничего, девоньки, хряк проголодается и сожрет его к чертовой матери.

— А если Гришка раньше жрать захочет? Возьмет и загрызет кабанчика.

— Господи! А хряка-то за что? Он же не виноват.

У меня мурашки по коже. Нутром чую, еще немного и смертоубийства не миновать. С десяток баб кинулись к соседнему дому, где у забора лежало бревно. Гришкин сосед в миг просек ситуацию. Он рухнул на бревно, обхватил лесину руками и ногами, прилип к стволу, как магнит к железу, хоть пилой вместе с деревом на чурки пили — не отодрать.

— Ах, ты гад! — Заорала плюгавая бабка. — Лучше б ко мне так прижимался. Взяли девоньки!

Девоньки послушно схватили бревно, взвалили на плечи и помчались вышибать дверь. Испуганный сосед орал благим матом, но отцепляться было поздно. Бабы перли к сараю, как Гитлер в сорок первом на Москву. Если упадет, затопчут и не заметят. Кореша вместе со мной на парализованных ногах едва успели отскочить в сторону. Это вам не стража Волыни — страшно. Но все же нашелся смельчак — папа Гришкин. Размахивая костылями, он бросился в самое пекло. А чего ему бояться, это у нас все конечности целые, а у него на весь организм пару ребер не тронутых осталось. С таким здоровьем любой рискнет.

Неугомонный папа выбрал в толпе рослую девку с могучей грудью и от души приложился костылем меж лопаток. Что интересно — спина у бабы дугой выгнулась, а грудь даже рябью не пошла. Девка охнула и нехотя так, с ленцой, оглянулась. Большие глазища впились в Гришкиного папу, как прожектора во вражеский самолет. Разглядев обидчика, молодуха зло выдохнула, аж челка на лбу вздыбилась и без бигудей в кудри свернулась. Чуть полные руки уперлись в крутые бока и грудастая, все еще хватая ртом воздух, зло выпалила:

— Чего застыл, как хрен среди морковной грядки, ты и второй костыль уж ломай, пора на протезы переходить.

— Ольга, охолонь! — Заблажил папа. — Муж твой геройское дело сотворил, сома изловил.

— Ой, не брешите папа, для здоровья вредно.

— Христом Богом клянусь! У колодца лежит. Пусть соседская корова сдохнет если вру!

— Э! А че это сразу моя! — Заверещал вросший в бревно сосед.

— Ну, чего бабы? — Поинтересовалась Ольга. — Пойдем глядеть, или сначала Гришку мово придушим?

— Давай уж сходим, — махнула рукой давешняя бабка. — Куда эти сморчки от нас денутся. Коли наврали, вернемся и все, что ниже пупка свисает, с корнями вырвем.

Ольга на секунду призадумалась и уточнила:

— Все не будем. Руки, ноги — пожалуйста, а остальное пусть растет. Не тобою сажено, чтоб прополку устраивать.

Бабы поспешили к колодцу. Девоньки из таранной команды, чтоб не отстать от подруг, швырнули бревно на землю. А бутерброд, как известно, падает маслом вниз...

Гришкиного соседа вмяло в землю так, что кончики сапог из травы торчат. Я с корешами бросился на помощь. Но наших сил не хватило. Когда подскочили остальные Гришуки, с трудом удалось оттащить бревно в сторону. Кое-как, под толстым слоем дерна, отыскали бедного соседа. Его перекошенная рожа сделалась в цвет сосновой коры, безумные глаза сошлись у переносицы и, не моргая, изучали кончик носа.

Бедные хрупкие женские плечи, какой тяжести они ради нас мужиков не вытерпят...

Едва успели привести соседа в божеский вид, в конце улицы заклубился смерч. Огромное облако пыли неумолимо неслось в нашу сторону. За десяток шагов от нас оно распалось на отдельные живые части и самая мощная его составляющая в виде Ольги, оттоптав нам ноги, устремилась к сараю. Подоткнув подол сарафана, Гришкина жена шмякнулась у запертой двери на колени и заголосила:

— Гришенька! Сокол мой! Кормилец и поилец! Выходи, не бойся! Все прощу!

В сараюшке послышался шум и дверь чуть приоткрылась. Сначала появилась упитанная морда хряка, а следом испуганная рожа Григория. У парня под правым глазом дивно переливается здоровенный синяк. Счастливая Ольга, прикрыв глаза, поспешила одарить мужа жарким поцелуем, но бедный Гришка с испугу юркнул назад и женские губы впились в свиной пятак. Кабанчику явно понравилось, а вот Ольга долго отплевывалась. Мужская часть Гришуков схватилась за голову. После таких свинячьих нежностей у Григория вот-вот должен буйно зацвести второй глаз. Но, слава Богу, обошлось. Незадачливый рыбак был полностью амнистирован.

Увидев такую картину, деревенские мужики заволновались, заподозрили неладное и помчались к колодцу. Даже изрядно помятый сосед, согнувшись в три погибели, сучил ногами и на карачках полз следом. От греха подальше и мы с корешами откланялись. Пусть милые потешаться, мы в сторонке постоим. Да и хряк как-то задумчиво на меня уставился, осоловевшие глазки туманной дымкой подернуты. Местные нравы нам неизвестны. Может здешние кабанчики не только для сала используются. В моей прежней жизни с хряками никто в засос не целовался и что может последовать дальше, я даже представить не мог. Свинья, знаете ли, в любом мире — свинья.

Но беспокоился я зря. Вскоре и наш Григорий, как положено кормильцу семьи и спасителю отечества, под ручку с женой, степенно печатая шаг, сверкая синяком и покарябанной мордой, притопал к колодцу. Стихийный митинг в центре деревни бушевал недолго. Самый старый Гришук, осенив лоб крестом, первым метнулся к дому. Гришкин папа, опираясь на остатки костыля, дождался его возвращения и нагло поинтересовался:

— Куды бегал?

— Так известно куды, за самогоном. — Ответил Гришук.

— И че? Догнал?

— А то! — Гордо ответил старик и достал из-за пазухи литровую бутылку первача.

— Ты эту литру дома, на опохмелку оставь, разрешаю. А сюда три бутыли тащи, что на той недели выгнал. Али уговор забыл?

— Правильно, правильно, папенька, — встряла Ольга. — Пущай все тащат. Мы от своих слов не отказываемся. Сома изловили. Почитай всю жизнь на рыбалку извели. Я вам свекор дорогой тепереча каждый день ножки больные первачом натирать буду, спиртовые примочки дюже полезны. Косточки в момент срастутся. А как у моего Гришеньки лицо посвежеет в Волынь торговать поедете. Там нынче самогон в цене.

Поворчали деревенские, а куда деваться? Уговор, как известно, дороже денег, крепче спирта. Уже через четверть часа потянулись к Гришкиному дому подводы с ядреным волшебным напитком. Воздух в селе в миг сделался особенно вкусным, сытным и веселым. Как ветерок от Гришкиной хаты потянет, сразу нос закладывает. Первач настоянный на клюкве имеет особый, неповторимый аромат.

Пока мужики выгребали из погребов заначки, бабы принялись за сома. Натащили ведер, котелков, развели костер.

Гришкин папа категорически отказался от помощи и разделку виновника торжества взял на себя. Тремя ударами топора он вскрыл рыбине живот, приговаривая при этом: "Это тебе за отца. Это за меня, а это за сыночка!" Сом не сопротивлялся и был со всем согласен.

Работая топором, как дровосек на лесоповале, Гришкин папа медленно, но неотвратимо, сокрушал сома в щепки. После очередного удара из распоротого брюха рыбины посыпались желтые кругляки, заляпанные кровью и слизью. Бог ты мой! Золотые червонцы. И с каждым ударом их становилось все больше и больше. За червонцами в траву полетели серьги, кольца, браслеты. В ненасытной утробе сома сыскалось несколько портсигаров, правда, серебряных, куча женских ожерелий, а уж колец и серег набралось столько, что во всей деревне пальцев и ушей для них не сыскать. Последними из брюха сома извлекли злоклятые серебряные ложки — приданное женушки Григория.

Коршун так не бросается на добычу, как бабы накинулись на сомьи потроха. Даже селезенку с печенкой сквозь сито пропустили. Сыскалось всё, да же то, чего Гришка не брал. Одна розовощекая деваха, с косой до пояса, нашла сережку с камушком, утерянную год назад при купании. Счастье свалилось на деревню, как пьяный поп с колокольни.

Гришка, отперевшись на руку супруги, млел под взглядами сельчан. На его расхристанном лице застыла блаженно-глупая улыбка. Вид у нашего героя состряпался насквозь ангельский, даже фонарь под глазом начал отсвечивать святостью. А уж когда Григорий отрядил из собственных запасов, а других в деревне уже не имелось, пять ведер самогона на помин сома, среди Гришуков пронесся ропот, — а не пора ли приглашать иконописца, чтоб из Гришкиной рожи образок с ликом намалевал.

Услышав про самогон, народ у колодца засуетился, словно растревоженный муравейник. Шипят костры, вода в котлах булькает и паром исходит. Бедного сома в пять минут раскромсали на куски. Невесть откуда появилось с десяток скатертей, бабы ловко застелили всю поляну. На импровизированный достархан каждый пер что мог. Право слово — щедрый народ живет в Гришуках. Кабы скатерти не на траву, а на столы стелили, то от такого обилия закусок любая столешница прогнулась бы.

И только мы с корешами не вписывались в этот милый сельский пейзаж. Плечом к плечу скромно стоим в сторонке, этаким островком спокойствия, в море суеты и всеобщего счастья. И это с нашими-то заслугами! Ни Григорий, ни его гадский папа так и не соизволили представить нас местному населению. Было безудержно больно и тоскливо смотреть на такое изобилие еды, проплывающее мимо наших ртов. Если и дальше так пойдет, накроется медным тазом не только обещанная лошадь с телегой, но и прочие приятные вещи.

Получив команду, Евсей бочком придвинулся к Гришке и тычком под ребра вернул его с небес в грешные Гришуки. Бывший самоубийца долго не мог понять чего от него хотят, а главное кто. В одночасье, взлетев из свинарника на верхушку здешнего Олимпа, Гриша все еще прибывал в томных лучах славы и напрочь забыл, кому он обязан жизнью и бескрайнем морем халявного самогона. Фраер был настойчив, а Гришкины ребра не слишком крепки, наверно это у них с папой семейное, и после пятого тычка Григорий треснул себя уже сам, душевно так, с самоотдачей, кулаком по темечку.

— Гришенька, ты чего, милый? Шишка он какая вздулась! — Заволновалась Ольга.

— Твою мать! — Выдохнул Григорий, массирую шишку.

— Что ты! Что ты! — Запричитала Ольга. — Моя мама не приедет, я ей уже письмо отписала, мол, помирились, живем хорошо, самогонный бизнес наладили.

— Да причем здесь теща! — Заорал Гришка. — Если б не эти люди, — кивнул он в нашу сторону, — ты бы уже пол дня вдовой ходила бы. Я им тепереча по гробовые доски обязан. Кабы не они, не видать нам ни сома, ни самогона!

— Ну, коли так, оно конечно. — Согласилась Ольга. — Спасибо скажем обязательно. А насчет всего остального ты зря Гриша суетишься. Сколь баб вдовствует и ничего, живут вполне нормально. Глашка он двух мужей схоронила и не бедствует, нынче третьего кабанчика прикупила...

— Дура! — Рявкнул Григорий, но, наткнувшись на грозный взгляд жены, тут же поправился:

— Дура, Глашка твоя!

— Что есть, то есть, — согласилась Ольга, разжимая кулаки. — Зачем ей три кабанчика, ума не прилажу, лучше б денег подкопила да вторую корову взяла.

От таких слов у меня зубы заныли. Вот и делай добрые дела, вытаскивай людей из петли, сомов с золотым колхозным запасом в брюхе отлавливай, а тебе — спасибо, от которого сыт не будешь и на хлеб не намажешь.

От такой охальной несправедливости расстроился я страшно. Кореша, все как один, напряглись. На лицах грусть непередаваемая, в глазах ярость лютая. Васька с Ванькой на оглобли косятся, доперло до них, что баржа честно заработанного самогона мимо проплывает и причаливать не собирается. Наше возмущение уже готово было выплеснуться наружу, но тут вмешался Гришкин папа. Особой красотой он и раньше не блистал, а уж после расправы над сомом и вовсе товарный вид потерял. Щеки на широком лопатистом лице раздулись, как жабры у карася, а перепачканная рыбьей кровью борода стоит торчком параллельно земле. В левой руке папа все еще держал топор, в правой — оторванный плавник сома. С таким видом хорошо заик лечить, а не со снохой общаться.

— Дура, ты Ольга, как есть дура! И свекровь твоя — дура! — Четко, разрезая слова на слоги, как давеча сома на куски, произнес глава семейства.

Ошарашенная невестка завибрировала телом, литой бюст двухзначного размера дрогнул, но папа закусил удила и, ткнув плавником в нашу сторону, безжалостно продолжил:

— Ты гостям не только спасибо скажешь, а накормишь, напоишь, баньку истопишь и спать уложишь. А ежели, какие вопросы сыщутся, у меня вон второй костыль цел еще, зараз на все отвечу. Уяснила, голуба моя?

Ольга быстро-быстро закивала, большие махровые ресницы нервно дернулись, но она нашла в себе силы ответить: