Нет, всё обошлось, и на том спасибо.
Я поставила кружку и опустилась на кровать, обхватив голову руками. Давно пора забыть...
Рывком поднявшись, я подошла к окну и вцепилась в подоконник так, что побелели костяшки пальцев — другого выхода просто нет. Одно короткое слово... но почему... почему так больно? Почему так трудно смириться?
И тут в дверь постучали. Я уняла разыгравшиеся чувства и с безмятежной улыбкой открыла. На пороге стоял Лен, державший огромный букет золотистых роз.
— Дара, это тебе.
— Какая красота, спасибо, — я чуть отступила назад. — Зайди, нужно их в воду поставить.
Опустив цветы в кувшин с водой, я незаметно взглянула на Лена: он тоже принарядился — в стальном одеянии с причудливой вышивкой серебром, словно морозный узор на стекле; распущенные пепельно-русые волосы удерживает не простой шнурок, а узкий серебряный обруч.
— Дара... — в голосе Лена ощущалось беспокойство.
Я обернулась.
— Всё хорошо, идём.
Лен осторожно взял меня за руку:
— Если ты не хочешь, мы никуда не пойдём.
— Лен, ну как ты мог такое подумать? Сегодня не сидят по домам.
Выйдя во двор, я почувствовала спиной чей-то пристальный взгляд и обернулась.
Но ничего не увидела. Может быть, мне показалось?
Карис поспешно отступил вглубь комнаты. Незачем им мешать, что ж, всё так, как он и предполагал: можно спорить на что угодно, что Дара сегодня вернётся только под утро и с обручальным кольцом на пальце.
Теперь самое время решитьнщина хотела переспросить, но, глянув на Кариса, не произнесла ни слова, а на ближайшем столе мгновенно возникли оплетённая бутыль, глиняный стаканчик и небольшой поднос с хлебом и сыром.
— Спасибо, — Карис почти рухнул на лавку и протянул руку к бутыли.
Чмокнула пробка, в стаканчик тонкой струйкой полилась прозрачная жидкость. Севет вдруг отвлёкся от своих виршей, подошёл к столу и уселся напротив Кариса. — Кажется, нашего полку прибыло. Правильно, в компании веселей. Выпьешь? — зелёные глаза сверкнули тоской и болью одновременно. Севет покачал головой и неожиданно отодвинул стаканчик в сторону. — Ты чего? — опешил Карис.
— Карис, тебе только хуже будет, — негромко произнёс Севет. — Душу тейо не вылечишь, тебе другое нужно.
— И что? — с горькой усмешкой спросил Карис.
— Песня, — убеждённо произнёс Севет. — Ты менестрель, так пой!
Марисса, по незаметному знаку Севета, вышла из-за стойки с гостиничной лютней (каждый уважающий себя постоялый двор имел лютню, на случай, если какому-нибудь гостю вздумается проявить свой 'талант').
Карис взял инструмент, пальцы привычно пробежались по струнам, и зал заполнила печально-нежная пронзающая душу мелодия, самым причудливым образом соединившая в себе боль и любовь.
Два нечаянных слушателя затаили дыхание, ловя каждую ноту, и окончательно отрешились от окружающего мира, когда в мелодию вплёлся голос:
— ...Что судьбой начертано — нам ли изменять? (2)
Исправлять, что сделано, безвозвратно поздно мне,
И печали вам моей не дано понять.
Пусть горят стихи золотым костром,
Плачь из под руки — звонким серебром.
Золотом рассвет чуть коснулся век,
Я не плачу, нет, это просто свет.
Я не помешаю вам — слишком счастье хрупкое,
Вслед за ночью снежною я уйду в рассвет.
Гриф, железом вытертый, снова ляжет в руку мне,
И печаль рассыпется пригоршней монет.
Уходить певцу — такова судьба.
Слезы по лицу — солью на губах.
Крылья на ветру — это просто плащ,
Лютня — девять струн — за меня поплачь.
Стану легким призраком, незаметным странником,
Поутру следы мои заметет метель,
Ветер, светлый рыцарь мой, боль развеет ранную
И одно оставит мне имя — менестрель.
Не спасти стихов — не унять огня,
Тем, кто был со мной — не вернуть меня.
На ветру свеча мне ладонь коптит,
Мне бы промолчать, но как вздох: 'Прости...'
Едва последние слова сорвались с губ, Карис опустил лютню на лавку и вышел во двор.
Марисса смахнула ладонью нечаянную слезу, вздохнула и поднялась, собираясь вернуться за стойку.
— Он её любит... — Севет печально посмотрел в сторону входной двери.
— Кого? — Марисса осеклась, встретившись взглядом с актёром. — Да как же это...
Севет только вздохнул.
Только мы вышли за ворота, как тут же окунулись в праздничную круговерть. Ночь Урожая по всей Раттее отмечают с размахом, что уж тут говорить про юг, где это — один из, если не самый любимый, годовой праздник!
Весь город был окутан дымом костров, аппетитным запахом жарящегося на углях мяса, острых приправ и терпким ароматом молодого вина. Почти на каждой улице звучала музыка, а уж угодить в танец и вовсе было легче лёгкого — в эту ночь все свои.
Лен всё-таки опасался меня потерять: в такой сутолоке даже оборотню отыскать кого-то ох как непросто, поэтому старался быть как можно ближе и почти всё время держал за руку.
Не знаю почему, но сегодня в его прикосновении мне чудилась почти хозяйская уверенность: 'Моё!', — будто говорили его руки, и пожалуй, впервые, я задумалась о том, кто же ему нужен — просто Дара или кайнел? Кто я для него? Любимая или подруга Вожака, усиливающая его власть над Стаей? Впрочем, не всё ли равно? Иного пути у меня нет, и не будет.
И тут же, где-то рядом, звонкий девичий голос позвал:
— Карис, сюда!
Я мгновенно обернулась, едва не столкнувшись с коренастым темноволосым крепышом, и сердце резануло острой болью: сама того не замечая, я высматривала в пёстрой толпе его.
Прикусив губу, чтобы не разрыдаться, я выдернула ладонь из твёрдой хватки Лена и шагнула в хоровод. Три общих танца промелькнули незаметно, однако, при первых же звуках эстии, я отступила с площадки в тень раскидистого клёна.
Через пару минут рядом бесшумно возник Лен с двумя кружками:
— Будешь?
— Да, — я сделала маленький глоток, поставила кружку на стол, и, решившись, потянула Лена прочь. — Пойдём отсюда.
— Куда?
Я ответила пристальным взглядом. Он понял сразу.
В 'Приюте' стоял дым коромыслом. Состоятельные семейные пары предпочитали праздновать в заведениях с хорошей кухней, так что хозяин сбивался с ног наравне с прислугой.
Впрочем, кайе он тоже без внимания не оставил: в скрытой комнате накрыли на стол чуть ли не прежде нашего появления.
Но ни Лен, ни я, есть не хотели. Разговор тоже не клеился, то и дело обрываясь на полуфразах.
Наконец, не выдержав наступившего молчания, Лен снял со стены лютню и, некоторое время перебирал струны, потом, после длинного проигрыша, негромко запел:
— Искры звезд да черный купол неба, (3)
Утихает ветер над рекой.
Засыпай, воинственная дева,
Пусть во сне придет к тебе покой.
Кони тихо бродят под луною,
До рассвета им не знать седла.
Я своим плащом тебя укрою,
Чтоб поспать спокойно ты могла.
...Пусть не даст ночь боли разгореться,
Не ищи меча, забудь про бой.
Рыцарь, что похитил твое сердце,
Никогда не сможет быть с тобой.
Неужели он знает?! — я едва не упала со скамьи. — Нет, не может быть!
Сказка пусть останется красивой,
Что в ней явь — то здесь не может быть.
Где найти тот наговор и силы,
Чтоб помочь тебе его забыть?
Пусть слова сплетаются с напевом,
Догорел последний уголек...
Не дождавшись последних строк, я бросилась прочь, через заднюю дверь, но остановилась на крыльце, кое-как приходя в себя.
Лен...
Карис...
Если бы поменять их местами! Но это невозможно!
Уже привычное ощущение лёгкого холода подсказало, кто стоит за спиной.
Я обернулась. Лен пристально смотрел на меня. В лунном свете его глаза сверкали расплавленным серебром. Шагнув навстречу, я чуть помедлила и, сожгла все мосты, сплетя руки у него на шее.
— Я сплю... — ошеломлённо выдохнул Лен.
— Нет, — улыбнулась я, — хотел помочь, вот и помоги. Или боишься, что без Волка ничего не сможешь?
Подначка стала последней каплей. Миг — и я оказалась в его объятиях. Пожалуй, я недооценила Лена. При желании он воспламенил бы мраморную статую, а статуей я уж точно не была.
Теперь я понимала, что делаю, ведь в его поцелуях не было привкуса крови — лишь свежесть вереска. Может быть, с ним я могла бы забыть другие губы, руки, ласки...
Да, я желала Лена, но только телом, не душой.
Что ж, пусть так — не любовь, а радость плоти.
'Здесь есть сеновал?'
'Зачем?'
'Лен, ты хочешь, чтобы на нас глазела вся таверна?'
Он молча потянул меня за собой...
...Узкая лестница, слегка поскрипывающая под ногами, неожиданно просторное помещение под крышей конюшни.
Лен закрыл дверь и обернулся ко мне:
'Дара, ты уверена?'
'Да!'
Лен тут же притянул меня к себе, целуя так, что захватило дух, и я не смогла устоять на ногах — споткнулась, потянув его следом. В крови нарастало уже знакомое неистовство, накрыв с головой, и оставив из всех чувств только желание...
...Жаркая, дурманно пахнущая травами мгла... ...чуть жестковатый полог пепельно-русых волос — его обруч потерялся в сене — словно занавесь, отделившая нас от остального мира...
Ладони коснулись серого шёлка, и я нетерпеливо рванула наплечную пряжку — его туника чуть слышно прошелестев, соскользнула на пол...
Я не заметила, что шнуровка лифа уже разошлась под умелыми пальцами, и вздрогнула, когда цепочка обжигающих кожу поцелуев потянулась от губ к подбородку, по горлу к ямке между ключиц и ниже...
Подавшись навстречу, я еле слышно что-то прошептала, кажется:
— Карис..., — тут же ощутив, как окаменели плечи мужчины под моими ладонями.
Нет, это не Карис... это Лен...
Он резко отстранился — вместо лица застывшая маска — дико блеснув глазами, и я вскрикнула от неожиданности и боли. Лопнувшая нить скользнула вниз, похоже, оставив на моей шее глубокий след — Лен, не владея собой, рванул тонкий шёлк вместе с ожерельем.
Я попыталась освободиться, но стальные пальцы безжалостно впились в плечи, намертво пригвождая меня к полу. Желание исчезло без следа в нарастающей волне гнева: повернув голову, я всадила клыки в его руку, чуть повыше запястья.
Лен отдёрнул руку, немного ослабив хватку, и его щёку тотчас украсили пять глубоких алых борозд. Он отшатнулся, вскинув ладони к лицу, а я откатилась прочь.
Поднявшись на ноги, я бросилась к двери, но Лен, взвившись в почти немыслимом прыжке, перехватил меня, сбивая с ног и упал сверху, навалившись всем телом. Удар об пол отозвался сумасшедшей болью в затылке.
'Брат, опомнись! Что ты делаешь?!!' — взъярился Северный Ветер.
'Не смей мне мешать! Пошёл прочь!' — глаза Лена то полыхали янтарём, то свинцово темнели.
Собрав остатки сил, я в отчаянном порыве попыталась вцепиться ему в горло, но промахнулась, прочертив полосу на шее, и тотчас поплатилась за это глубокой рваной раной на плече и безжалостно задранным до бёдер подолом платья. В висках, почти лишая сознания, острыми иглами билась боль... единственное, что я ещё могла сделать — закрыть глаза, чтобы не видеть над собой его искажённого безумием лица...
Но ничего не произошло, и в следующий миг я ощутила, что он приподнялся на руках, освобождая меня. Кажется, Волк всё-таки победил — Лен встал и, пошатываясь, как пьяный, отошёл на несколько шагов. Непослушными пальцами нашарил цепочку амулета, снял его и отшвырнул прочь, меняя облик.
Пепельно-серый волк, возникший на месте мужчины, бросив на меня короткий виноватый взгляд, исчез в появившемся рядом овале Перехода.
После ухода Лена, я рискнула подняться, но не удержавшись, свалилась обратно на пол.
Голова раскалывалась на части, нестерпимо горело прокушенное плечо. Переборов себя, я всё-таки встала, ничего, что с третьей попытки, и даже добрела до двери. Возня с крюком отняла последние крохи силы, и по лестнице я просто сползла, сама не понимая как.
До ворот мне точно не добраться, но вдруг обострившееся чутьё подсказало — рядом Тропка. Чудом уцелевший амулет полыхнул серебряным пламенем, и тут же, под ноги легла узкая змейка дорожки. Сцепив зубы, я качнулась вперёд, делая шаг.
Всё равно куда — скорее, прочь отсюда!
Этот Путь оказался самым трудным, и не иначе, как по злой шутке судьбы, закончился в той бухточке, где мы часто бывали втроём.
Почти два часа я просидела на облюбованном валуне: сначала в волчьем облике — залечивая синяки и рану на плече, потом в человеческом — любуясь серебряной лунной дорожкой, прочертившей тёмный бархат моря, чувствуя, как постепенно притупляется и исчезает дикое наваждение.
Для возвращения я выбрала быстрый, но опасный путь — по незаметной тропке, вьющейся поперёк кручи. Крутой подъём требовал сосредоточенности, не оставляя места для мыслей, что было очень кстати.
Впрочем, одна мысль всё-таки не давала покоя — лохмотьями, оставшимися от лифа, побрезговала бы последняя нищенка — и возвращаться в таком виде было нельзя.
Но почти сразу мне повезло: на заднем дворе первого дома предместья, среди развевающегося на ночном ветерке белья, обнаружилась уже высохшая куртка, которую я тихонько стянула с верёвки.
Городские ворота были распахнуты настежь, и стражники проводили меня удивлёнными взглядами. Одинокая девушка в Ночь Урожая — редкое зрелище.
Пройти даже несколько улиц, в охваченном буйством желаний городе, совсем непросто.
Меня то и дело пытались затащить на пирушку у костра, в хоровод, а то и вовсе в ближайший тёмный угол. Одного, особенно настырного парня пришлось даже пугнуть волчьим взглядом и, только добравшись до постоялого двора, я вздохнула с облегчением.
Никогда ещё время для Кариса не тянулось так медленно, терзая душу ожиданием.
Наконец, незадолго до полуночи, раздался почти неслышный в праздничном гомоне шорох открывающейся калитки.
— Дара, что случилось?
— Ничего, — не глядя на него, девушка поднялась на крыльцо, и, пройдя в дом, направилась в свою комнату.
Почуяв неладное, Карис выждал пару минут и пошёл следом. Дверь Дара не заперла, и Карис остановился на пороге, привалившись плечом к дверному косяку.
— И всё-таки, — негромко спросил он, — где ты Лена потеряла?
— В 'Приюте', — тихо произнесла Дара, выходя из-за занавески — похоже, переодевалась.
Её лица Карис видеть не мог, только тёмный силуэт у стола, но в голосе девушки проскользнули странные, надломленные нотки.
— А я поздравлять собирался...
— Не с чем поздравлять, — Дара горько усмехнулась.
— Значит, — Карис едва заметно запнулся, — ты ему отказала?
Дара молча склонилась над столом, зажигая свечу, и вдруг почти неслышно ответила:
— Испугалась.
— Чего? — с трудом выговорил Карис.
— Что... — чуть помедлив, Дара выдохнула, словно бросаясь в огонь, — буду его по ночам твоим именем называть...
Карис потрясённо замер у порога, пытаясь что-то сказать, но Дара отвернулась. Больше не сомневаясь, Карис в несколько шагов пересёк комнату, и подойдя к Даре вплотную, обнял её за плечи. C губ, тепло щекотнув висок девушки, слетело:
