— Руссель.
— Значит вы в курсе?
— Я просто так сказала. У него был альбом, он мне показывал...
— Пусть будет так. Еще через неделю он мне принес дополнительные снимки. В общей сложности у меня находится 46 фотографий под общим названием "Новая Хогартовская серия". Да будет вам известно, Хогарт — известный художник 18 века, если мне не изменяет память. У него есть несколько серий гравюр, своеобразных комиксов. Так вот, одна из серий носит название "Карьера шлюхи". Именно это имел в виду Лоренс, составляя собственную серию снимков. Он использовал весьма любопытный ракурс по методу этого самого Русселя — отражение в окне. Дом напротив, как вам известно, нежилой. В темное время суток его окна не освещаются изнутри, но они способны отразить все то, что творится под ногами или напротив. В объектив его камеры попали окна четвертого этажа вашего дома. Да-да, дома номер восемь по Бэкбон-стрит! Снимки вышли не особенно четкими, техника у парня была не ахти какая современная. Но, тем не менее, все эти снимки дают вполне четкое представление о роде занятий ваших юных соседок. Кроме того, Лоренс позаботился и о другом ракурсе. Он снимал с того же балкона тротуар и улицу внизу. Он запечатлел не только всех вас, шестерых. Вас тоже, Долли, не удивляйтесь! На этих снимках фигурируют кроме вас еще и таксист Томми Галуппи, а также четверо вполне приличных джентльменов. Последние попали в поле зрения объектива не случайно. Не случайно, Долли! Вы меня вполне понимаете, я надеюсь?
Я вполне допускаю мысль, что до более близкого знакомства с вами парень не испытывал никаких сантиментов по отношению к своим объектам. Может быть, как истинного творца, его интересовал чисто художественный эффект его необычной серии. Но он принес эти снимки мне, а я смотрю на дело как практик, а не как романтик. А на практике, моя девочка, выходит нечто совсем не романтическое. Дело пахнет судом. Известно ли вам, что ваши соседки — несовершеннолетние? Позвольте спросить, сколько вам лет?
— Двадцать.
— Неужели? Но выглядите вы совсем как девочка. И даже ваше это чопорное одеяние не делает вас старше. Вы просто маленькая неразумная девчушка, попавшая одной своей ногой в трясину. И она вас тянет в бездну. С вами очень трудно наладить контакт, каждое слово приходится из вас вытягивать клещами. Вы вся в броне, эти черные очки, они скрывают ваши милые глаза. Что мне, старику, с вами делать? Как мне помочь вам? Какую соломинку вам протянуть? Меньше всего мне хотелось бы читать мораль или распекать вас. Я ведь не воспитатель и не священник. К вашему сведению, до того как занять это кресло я двадцать лет прослужил в полиции и ушел в отставку в чине суперинтенданта. И кому, как не мне, знать, что наше правосудие способно только обрубать концы, но отнюдь не подавать соломинку. Сейчас бы мне отнести всю эту пачку да сдать ее прямо в руки сержанту Коппу или кому-нибудь еще. Пусть бы он с вами нянчился. Но я ни за что этого не сделаю, потому что судьба нас свела вместе. Нас с вами объединяет общая боль, горькая память о несчастном мальчике. Он-то и есть та самая соломинка... Я надеюсь, вы меня понимаете?
— Ага.
— Ну, тогда дайте же мне посмотреть его последнюю пленку. Я прошу вас, милая девочка, дайте мне взглянуть на нее одним глазком. Я клянусь вам, что все эти 46 фотографий я уничтожу. Или я вам их отдам, делайте с ними, что хотите. Я догадываюсь, что снимки, хранящиеся в вашей сумочки — самое дорогое, что у вас осталось. Доверьтесь мне, я буду целомудрен. Мне 65 лет, меня уже можно не принимать всерьез, я старый письменный стол, старое трухлявое дерево с дуплом, я врач, которого не должно стесняться. Долли, откройте сумочку. Противная вы девчонка, я кому сказал открыть сумочку!
Долли покосилась на дверь. Редактор уловил ее движение, резво выскочил из-за стола, столкнув на пол несколько газет.
— Миссис Шатл, ко мне никого не впускать!
Долли еще крепче вдавилась в спинку стула. Редактор стоял над ней и тяжело дышал, колени его подгибались. Он неотрывно следил за маленькой ручкой, сжимающей сумочку. Ее пальцы медленно легли на позолоченную защелку. Щелчок, и сумочка открылась. Протянутый беззащитной рукой конверт задрожал на весу.
Редактор снова занял свое место за столом. Из конверта вывалились пять пленок по пять кадров каждая. К каждой была заботливо прикреплена скрепкой контролька, сделанная в полиции, — маленькая фотография, отпечатанная контактным способом. Глянец негативов был во многих местах заляпан следами пальцев. Нехорошо, нехорошо, это сильно вредит качеству снимков.
А Долли снова глядела в окно. Губы ее побелели. Раскрытая сумочка лежала на коленях.
Толстые пальцы редактора отстегивали скрепки, одна, другая, третья... Скрепки сыпались на пол. Кончив отстегивать, он помедлил, засопел носом, зажмурился и начал перебирать снимки, один, другой, третий... Тягостная тишина в кабинете оглашалась только его ненасытным сопением. Долли терпела с закрытыми глазами, закусив губу.
Редактор снова и снова перебирал пленки, сравнивая их с контрольками. Каждый раз кадры ложились перед ним на стол в новой комбинации. При этом он косо и украдкой иногда поглядывал в ее сторону. И снова он изучал одни и те же негативы, подложив под них белый лист бумаги.
Перед редактором проходила летопись медового месяца Долли и Лоренса, уложившихся в несколько дней. Вся эта серия уже разошлась в немалом количестве оттисков по рукам молодых полицейских Брикстонского участка. Может быть, и у самого сержанта Коппа таилась в бумажнике парочка фотографий, ведь сержант был еще не женат. А может быть, и сам инспектор Каллаген прятал отпечатки от жены в ящике своего рабочего стола. По свету уже разошлись эти отпечатки, и по ним уже можно было изучать дактилоскопию не только персонала полицейского участка в Брикстоне. Хотя до тиража "Плейбоя" им было далеко. Да и сама натура, несмотря на все льстивые уверения влюбленного Лорри, не всеми своими параметрами отвечала меркам этого журнала. Ноги у Долли были действительно коротковаты. Сам Лорри был худ и беззащитен. Порой он выглядел просто комично, особенно на том снимке, где на лбу у него прилипла липучка, которой кидают в мишень. Долли это занятие очень забавляло. Она так и засняла его с липучкой на лбу, ссутулившегося, с поднятыми худыми плечами. Он взирал на нее глазами, полными мольбы и укора, до смерти стесняясь своей наготы и худобы. Это было ему в наказание за другие снимки, откровенностью своей способные вогнать в краску любого. Но ни она, ни он тогда не очень заботились о нравственности зрителей. Он испытывал свою новую камеру с просветленным объективом, тратил страшно дорогую высокочувствительную пленку, радовался возможностям новой техники, которой было безразлично, что снимать. Господи, что они тогда творили на измятом гобелене в его комнате! Никогда и ни за что она не решилась бы снова взглянуть на эти кадры. И редактор Трипкин был первым, кто вскрыл заклеенный ею навеки конверт. Теперь его тяжелое сопение доносилось в шаге от нее, и она терпела, закрыв глаза.
— Ну, вот и все, Долли. Вы слышите, очнитесь! Я кончил. Я, кажется, нашел то, что искал. Вот этот крайний снимок, если вы позволите, я отрежу ножницами.
— Режьте!
— Ну, если вы уж так добры, то не подарите ли вы мне этот снимок Лоренса?
— Какой? — спросила она, не открывая глаз.
— Этот, с липучкой на лбу.
— Нет, не..е...т! — снова проговорила она с дрожью.
— Хорошо, хорошо, пусть он останется у вас.
— Спасибо, сэр, — Долли сделала попытку встать, — я могу идти?
— Но вы даже не попробовали пончиков!
— Спасибо, сэр, вы так добры, сэр. Бог наградит вас за вашу доброту.
Долли встала перед ним с протянутой рукой. Редактор сгреб негативы и вложил их обратно в конверт. Конверт вернулся в лоно сумочки.
— Долли, я пообещал вам эту серию. Но я не подумал. Я боюсь за вас. Мне бы не хотелось, чтобы эти снимки попали в чужие руки. Вы — слабая девочка, у вас их отберут. В свою очередь я клянусь вам, что немедленно их уничтожу. Вам же я бы посоветовал молчать о том, что я вам открыл. Договорились?
Долли кивнула и направилась к двери. Редактор понял, что она сейчас исчезнет навсегда. Он растерянно похлопал себя по карманам, взъерошил волосы.
— Долли, вы не закрыли сумочку, как бы у вас что-нибудь не выпало.
— Благодарю вас, сэр. Вы бесконечно добры, сэр.
— Да перестаньте же называть меня сэр. Зовите меня просто Эндрю. Ну, скажите — Эндрю!
— Эндрю, сэр.
— Постойте, постойте... Возьмите все эти снимки, Долли. Берите их, берите все. Я лукавил, я не намеревался их уничтожать. Простите старика. Берите их, моя девочка, они ваши!
С этими словами мистер Трипкин вытащил из ящика стола конверт со снимками "Хогартовской серии". Руки его тряслись — он снова лукавил, в его старом плаще в нагрудном кармане находился еще один оттиск.
— Спасибо, сэр.
— Снова — сэр?
-Простите, Эндрю. Эндрю, я совсем позабыла, вот ваше лекарство. Я нашла его у себя на коврике под самым изголовьем кровати.
— Ах да, боже мой, лекарство... спасибо...
— Прощайте, сэр.
Дверь за посетительницей захлопнулась. Редактор замер у стола, зажав в руке тюбик с таблетками. Шаги девушки истаяли в пространстве коридора. Мистер Трипкин разжал потную пятерню и поднес тюбик к усам. Ему показалось, что этот маленький посланец, извлеченный на свет божий из тесного кармашка сумочки, повеял на него слабым ароматом ромашкового мыла. Лицо Эндрю, просто Эндрю стало круглым, оплывчатым, но понемногу окристаллизовалось, суровая морщина прорезала лоб. Тюбик полетел в угол. Редактор Эндрю Трипкин вернулся к своему столу. Поднос с пончиками и чаем, примостившийся на краешке заваленного газетами стола вернул его к суровой действительности. Пончик из редакционного буфета заботливой рукой миссис Шатл был присыпан толченым сахарином. Редактор не страдал сахарной болезнью, но его супруга вынесла ему приговор — она выбрала диабет. Она прекрасно знала, что он не переносит привкуса сахарина, отдающего раздавленными клопами, но с садистским постоянством пичкала его этой мерзостью. Миссис Шатл выслушивала указания миссис Трипкин по телефону и не решалась ослушаться.
Может быть, даже не от пончиков, а от клейстера и типографской краски, от всей обстановки душного затемненного кабинета исходил этот клопиный запах. Может быть, именно от свалявшегося золотого руна трех безмозглых барашков, читающих газету, от этой полинявшей шторы, от мертвого тела мухи, скрытого за стеклом и этой фиолетовой тряпкой, от примеси въевшегося в редакторский пиджак запаха французских духов, от всего этого подкатывало удушье.
Редактор энергичным движением поднял с пола лекарство, отворил окно и вышвырнул тюбик наружу. До его ушей донеслось сварливое потрескивание сварочного аппарата, гараж обрастал очередной арматурной закорючиной. Пахло паленым.
Какой-то неведомый клапан в глубинах желудка редактора потянул и вобрал в себя порцию жизненных соков. Редактор икнул и уперся животом в подоконник. Теперь уже и заоконного воздуха ему не хватало. Он пошатнулся — хорошо, что кресло стояло рядом.
— Миссис Шатл, уберите отсюда эту гадость и проветрите мой кабинет. Да, подайте-ка мне лупу.
Пока секретарша суетилась вокруг его стола, шелестя длинной юбкой, мистер Трипкин сердито изучал крошечный негатив и контрольный оттиск. Белое пятнышко на черном фоне — неужели это он? Странно, поди догадайся, что это кондор. Хотя... кто его знает, по негативу трудно судить! Черный близнец на белом фоне контрольки тоже не внушал доверия, тем более что оттиск был не резким. "Похабная работа, как и все, на что способны эти нынешние юнцы!" — прошелся редактор по адресу полицейской фотолаборатории. Но неумолимая логика заставляла отмести всяческие колебания. Ничем другим это пятнышко не могло быть! Это был последний снимок мальчика — виден даже номер 24. Вся надежда теперь возлагалась на Эба Шапиро, чародея, некогда возродившего из праха облик лорда Мальборо.
— Отнесите-ка это в лабораторию, да скажите Эбу, что мне нужен снимок самого лучшего качества, шесть на девять, нет, девять на двенадцать, самого лучшего качества, самый резкий и четкий, хоть сейчас на выставку! Вы поняли? А не то я с него шкуру спущу! Пусть не высушивает, а срезу несет ко мне.
Испуганная секретарша подхватила пленку дрожащей рукой и молнией вылетела за дверь. В ту же секунду редактор поднял трубку дребезжащего телефона. Хриплый, прокуренный бас мог принадлежать только комиссару Бредли.
— К сожалению, дружище, я вас пока ничем порадовать не могу. Мы сбились с ног в поисках, поверьте мне. Фотографии Пэта Дженкинса размножены и разосланы по всем участкам. Опрошено множество людей. Парня многие видели, одни в Бэксайде, другие в районе железнодорожной ветки, третьи — я уж не упомню, где. Короче, мы делаем все возможное, — так и передайте вашей супруге. Если и сегодня мы его не найдем, то зарезервируйте местечко для объявления о розыске в вашей газете.
— Спасибо, комиссар. Я вам искренне признателен.
— А теперь в отношении вашей давешней просьбы. Мои ребята покопались в архиве, и нашли кое-что занятное. Вас интересовал субъект по имени Томми Галуппи?
— Да-да, именно он!
— Томас Галуппи, 36 лет, шофер такси. Так вот, этот парень получил британское подданство девять лет тому назад вместе со своим братом Стивом. Мать его — англичанка, отец — итальянец. В свое время в возрасте 15 лет он был арестован вместе с братцем в Индианаполисе и привлечен к суду. Они вдвоем совершили попытку изнасилования своего одноклассника. Братец Стив, близнец, к вашему сведению, был освобожден от ответственности по причине умственной неполноценности. Томми отсидел четыре с половиной года из шести и был выпущен из тюрьмы за примерное поведение. Потом они с братцем обосновались в Орегоне, а уже затем, как я вам сказал, перебрались в Лондон. О Томми мне больше сказать нечего, а вот за его братцем, тем самым неполноценным, числится серия мелких краж на стадионах и в других людных местах. Томми Галуппи проживает в Брикстоне, работает шофером по найму и находится под нашим наблюдением вместе со своим близнецом-выродком. Этот последний проживает в Ноттсбери в подвальной клетушке какого-то благотворительного приюта, где одновременно работает санитаром. Вы, вероятно, в курсе, что за последнее время нередки случаи сексуальных поползновений по отношению к малолетним и подросткам. А теперь, позвольте поинтересоваться, на кой черт вам сдался этот Галуппи? Молчите? Ну-ну, я понимаю, профессиональная тайна газетчика. Только смотрите, не заноситесь!
— Черт возьми, это потрясающе! Я вам бесконечно признателен, дружище!
— Ну, будьте здоровы, старина! Не забывайте старых друзей. Если что-нибудь обнаружится новенькое, я тут же вам позвоню. Привет вашей супруге.
Редактор застыл с блеющей телефонной трубкой в руке. К гудкам прибавилось потрескивание сварочного аппарата за окном. Обитательницам гарема нечего было опасаться Большого Абдуллы... А вот теперь их двое. Двое братьев-близнецов на одного хилого племянника. Редактору стало жутко. "Когда родит корова двойню, один телок идет на бойню..." Как там дальше? Как быть? Что теперь предпринять? Как оградить? Нет-нет, все это потом, потом, теперь главное — припомнить — припомнить окончание этого дурацкого куплета. Что там стало со вторым теленком? Из окна тянуло сварочной гарью, вонь наполняла кабинет и легкие редактора, — то ли это карбид, то ли паленый волос. Тогда из глубины лифтовой шахты тоже несло паленым. "Волоки тушу, подцепляй ее на крюк!" Он представил себе этот литой крюк, вновь услышал этот крик, отчеканенный эхом бездны.
