Закуси горе луковицей

Вошедший у двери в комнату замешкался. Зоя поняла его проблему.

— Обувь можете не снимать, только вытрите о тряпку, и проходите.

Он старательно вытер подошвы сапог и вошёл в зал.

— Доброго вам здоровья, — снимая шапку, поприветствовал он Володю. — Вы и есть тот самый Владимир Митрофаныч?

— Здравствуйте, — ответил Некрасов. — Да, это я. Чем обязан?

— С хутора я, Цветного, Лосев Иван Петрович, — представился мужчина. — Дело у меня к вам.

— Ну так, раздевайтесь, присаживайтесь, — Владимир жестом пригласил его к столу.

— Благодарю.

Гость разделся и, одёргивая старенький свитер, неловко сел, очевидно, из-за боли в коленях. Из спальни вышли малыши, поздоровались, Алёнка — с книжкой в руках. Лосев ответил им и сконфуженно провёл ладонями по карманам.

— Тут детки... а я без гостинца. Вы уж простите деда, — сказал он.

— Ничего-ничего, — успокоила его Зоя, — у них есть конфеты. Это они за мной, я читала им сказку.

Зоя подошла к детям, привлекла их к себе, погладила.

— Ребята, поиграйте пока. Я скоро приду и мы с вами дочитаем эту сказку, и ещё одну прочитаем. Хорошо?

— Хорошо, — в один голос ответили они и, с любопытством оглядываясь на Лосева, ушли в спальню.

— Что за дело привело вас ко мне? — спросил Некрасов.

— Я слышал, что вы хорошо разбираетесь в литературе...

— Не знаю, — Володя пожал плечами, — хорошо ли? Мне это неизвестно. А что вас интересует: стихи или проза?

— Стихи. Вы бы не могли мне сказать, что в них не так?

И Лосев положил на стол тетрадный рулончик.

Володя взял тетрадь, распрямил и затем закрутил её в другую сторону, немного подержал так и расправил. И, наконец, он открыл её и начал читать.

Зоя поставила перед гостем чашку горячего чая и блюдце с вишнёвым вареньем.

— Вам нужно согреться. Попейте чайку.

— Зря беспокоитесь, но спасибо, — сказал он и взял чашку.

— Что за нужда по такому морозу ходить? — спросила Зоя у гостя.

— Охота пуще неволи, — в иронической улыбке скривил он губы и, прижмурив глаза, отхлебнул чая. — Вот захотелось повидаться с человеком, послушать, что скажет.

— И давно вы пишете? — поинтересовалась Зоя.

— С весны. Газета со стихами попалась — хорошо пишут. Я и решил: буду писать, всё равно делать нечего. Читаю жене, соседям...

— Ну и как им?

— Нравится. А в газету посылаю на конкурсы — даже не печатают. В чём тут дело? Думаю, разобраться надо.

— А кто вам посоветовал к Владимиру обратиться?

Володя оторвался от рукописи и тоже с интересом посмотрел на гостя.

— Учительница внучки моей, Катюшки — Надежда Ивановна.

— А ей вы показывали свою тетрадь? — спросил Володя.

— Тут вот какая история приключилась, — точно уклоняясь от надоевшей мухи, качнул он головой. — Сперва эту тетрадку я дал Катюшке и попросил показать её учительнице по литературе. Мне важно было, что она скажет. А та прочитала немного и на другой переменке вернула её внучке вместе со своей запиской. А в ней написано: 'Стихи нуждаются в доработке'. На другой день я сам пришёл к учительнице. Спрашиваю: 'Какая такая доработка нужна?' А она мне: 'Извините, но, по правде говоря, они вообще никуда не годятся. Я просто пожалела вас. Стихи нельзя так писать'. — 'А как их писать?' — спрашиваю. И как стала она рассказывать мне про какие-то там харлеи-варлеи... Главное, слушаю, слушаю, а сам дурак дураком. Специально она так, что ли? Думаю: как же её дети поймут, если даже я не понимаю?

Некрасовы, встретившись глазами, невольно улыбнулись.

— И что было дальше? — спросила Зоя.

Лосев обескураженно развёл руками.

— Ну, я и спросил её, может ли кто мне объяснить всё это попроще? Она, то есть Надежда Ивановна, и направила меня к вам, — церемонным жестом указал он на Владимира.

— Что ж, я, конечно, попытаюсь. Только не лучше ли вам попробовать писать прозу?

— Нет. Я хочу писать стихи. Мне это нравится, — проявил он упрямство.

— Дело ваше, — поскучнел Володя, — только... М-да. Иван Петрович, а чем вообще приходилось вам заниматься в своей жизни? Что вы хорошо умеете делать?

— Пахать, сеять, колодцы копать, печи ложить, бани строить. Умею технику чинить, — он застенчиво улыбнулся, — на гармони играть...

— Ну и замечательно. Вот на всё это и будем опираться. Сначала вам понадобится опыт музыканта. Вот скажите, какая, по-вашему, разница между стихами и прозой?

Гость озадаченно, как-то по-щенячьи склонил голову на бок.

— Точно не знаю, но некоторые стихи, как только начинаешь читать, так почти сразу и петь хочется.

— Вот именно! — оживился Володя. — Это всё потому, что стихи от прозы отличаются ритмом. И у каждого стиха он свой. Причём, заметьте, Иван Петрович, заданный вами ритм должен соблюдаться на всём протяжении стиха. Это вам понятно?

— Ну, а чего ж тут непонятного? Каждое произведение играется по-своему: вальс, скажем, в одном ритме, полька — в другом...

— Всё верно. А как вы его удерживаете?

— Так басовыми кнопочками отбиваю, — гость проимитировал пальцами игру левой руки.

— Правильно. Но когда пишешь стихи, басовых кнопочек под рукой нет, и ритм можно отстукивать мысленно. Сбой ритма — это и есть ваш первый грех. Тут у вас и полька и вальс в одном четверостишии.

— Вот тебе и на, не замечал, — озадаченно почесал затылок Лосев. — Выходит, я не стихи делаю, а винегрет?

— Что-то вроде того.

— Значит, у каждого стиха должна быть своя мелодия, так что ли?

— Так, Иван Петрович. И я вам вот что скажу: человек, читающий ваши стихи, в местах сбоя ритма тоже будет сбиваться. Вот попробуйте, дайте их кому-нибудь почитать вслух, и вы сами убедитесь в этом.

— Ладно, Владимир Митрофаныч. А что в моих стихах ещё не так?

— Ещё одна ваша оплошность: строки, которые вы рифмуете между собой, совершенно разной длины.

— Так у меня в тех строчках длинных слов много.

— А кто их туда натащил? Вы или сосед? Вы же строитель. Понимаете, стих — это не грачиное гнездо, где ветки набросаны как попало. Это — изящное ласточкино гнёздышко, вылепленное со знанием дела, заботливо, кропотливо, комочек за комочком. Со словами нужно работать.

— Да что с ними сделаешь, если они длинные, как гусеницы?

— Смените их, переставьте местами, измените мысль... Вы, кажется, говорили, бани умеете строить?

— Умею.

— Хорошо. Представьте себе, что вам нужно срубить баньку, примерно два на три. А строительный материал, прямо скажем, неважный. В общей куче: дуб, сосна, липа и прочее, и все хлысты разной длины и толщины. Что вы станете делать и как?

— Осмотрю всё, отсортирую, перемеряю, — ребром ладони стал делать невидимые зарубки Лосев. И куда только делась его неуверенность? — Потом выберу из крепких пород брёвна потолще. Это в основание. Подгоню их друг к другу...

— Подгоню, это как?

— Да очень просто: лишнее отрежу.

— А если у четвёртого бревна из тех, что отобраны вами в основание, не будет хватать длины, скажем, этак сантиметров десять?

— Так заменю бревно.

— Ну, а если нечем?

— Тогда или уменьшу ширину основания баньки или поищу дубовое бревно по родичам, по соседям. В общем, сделаю всё возможное.

— Хорошо. Предположим, вы нашли нужное вам бревно и выложили первый венец. А что дальше?

— Так вы же сами строили. К первому венцу подгоню второй, ко второму — третий...

— Иван Петрович, почти всё то же самое нужно делать и со стихами. Давайте-ка попробуем провести аналогию, на первый раз без всяких тонкостей. Предположим каждое бревно вашей баньки — это строчка, а вырубленный венец — четверостишие или, говоря иначе, строфа, готовый сруб — стихотворение. Допустим, венец выкладывается из двух длинных и двух коротких брёвен. В вашем четверостишии тоже две строки длинные и две короткие. Если вы первую строку рифмуете с третьей — это перекрёстная рифмовка, то они должны быть одинаковой длины. Но их длина измеряется не сантиметрами, а стопами.

— Детскими, что ли? — усмехнулся Лосев.

— Стиховыми. В них один ударный слог и один-два безударных. Точно как в музыкальном такте, где одна сильная доля и несколько слабых. Для упрощения в рифмуемых строках можете считать только гласные: их должно быть одинаковое количество. Первое четверостишие, как окладный венец баньки, — основа всего сооружения. С ним, как с эталоном, сравнивается и подгоняется к нему каждое брёвнышко, а в стихах — каждая строчка. Да, и рифма подбирается не на глаз, а на слух. С ней у вас тоже не всё благополучно. Она должна быть интересной и не затасканной.

— А где ж её найти такую?

— Вот в этом-то как раз и есть вся сложность стихосложения и... радость победы над собой. Для семьи можно писать, как напишется, но для читающей публики... тут уж надо работать со стихом до его полного совершенства. Ведь стихи читают люди с утончённым вкусом, умеющие ценить искусство слова. А что вы им хотите продемонстрировать? То, как вы не умеете писать? — Согласитесь, это лишено смысла. Так что стихи надо исправлять. Возьмите в библиотеке несколько поэтических сборников наших классиков и, читая их, анализируйте каждый стих. Считайте количество стоп, ищите в рифмуемых словах звуковой повтор, примечайте разнообразие рифм, слушайте музыку стиха. Только так и можно чему-нибудь научиться.

— Хорошо. Я всё понял. Спасибо за науку. Теперь я и сам на свои стихи по-другому смотрю. А то думал было, придираются ко мне. Уж больно премию получить хотелось.

— И большую премию установили? — спросил Володя.

— Да нет, — смутился Лосев, — гроши. Но для меня и это деньги. У нас ведь в хозяйстве уже девять лет не платят. Дадут тонну зерна по осени, и живи, как хочешь. Подлое время. Каждый думает только о себе. Вожди колхоз порушили и бросили нас: карабкайтесь, мол, к новой жизни сами. А мы не умеем толкаться локтями, не приучены. У нас только один и поднялся. Молодые разъехались, остались одни непутёвые да старики. Техника сгнила уже. А новый комбайн нынче стоит, что тебе самолёт. Кто его купит? У нас половина земель сурепкой заросло. Без государства ничего не получается. Нам бы ферму построили, птичник там или цех какой — и работали бы с душой. Но до нас никому дела нет. Крестьянин — бездельник... это ж надо, глупость какая. Стыдно так жить...

— А вы личное хозяйство не держите?

— Только птицу. Без денег и здоровья кормов не заготовишь. А значит, и скотину держать не сможешь. Ну да ладно, заговорил я вас. Спасибо за чай, — сказал он и поднялся. — Если позволите, я как-нибудь ещё к вам приду.

— Приходите, конечно, Иван Петрович. И всё-таки попробуйте написать рассказ, у вас ведь много чего в жизни случалось.

— Да, всякое было. Хорошо, попробую, — сказал он. Оделся, попрощался и вышел.

— Жаль старика, — огорчённо вздохнул Владимир. — А ведь госхозы, артели какие-нибудь могли бы уберечь деревни от вымирания. Сколько их таких сейчас: полупустых посёлков, хуторов, где едва теплится жизнь? Тут нужны не разговоры, а реальный план возрождения села, с конкретными стройками и деньгами.

— Кто спорит, — глядя в окно, сказала Зоя. — Беда эта каждому видна, да что-то не спешат к нам на помощь.

Что с Некрасовым не заскучаешь, Зоя давно поняла. С той встречи с Лосевым прошло полтора года. За это время усилиями Владимира создано литобъединение 'Пчела'. Володя вспомнил санаторный разговор о поэзии и написал на эту тему стихотворение, строфа из которого стала визиткой 'Пчелы':

Что такое стихи? — Это сотовый мёд.

Содержание их — светлый сгусток эмоций.

Ну, а форма — конструкции точные сот.

Что ж поэзия в них? — Запах ветра и солнца.

На сегодняшний день у Владимира обширная переписка с литераторами района и области. Почта стала столь же посещаема Зоей, как и магазин. А их почтовые расходы увеличиваются тревожными темпами. Володе приходят письма, журналы, рукописи, изданные книги. Он всё основательно прочитывает, правит, пишет отзывы, пересылает авторам рукописи, общается с ними по телефону. Временами Некрасовы ездят к ним, но чаще наоборот.

Нужно признать, что Зоя так и не смогла привыкнуть к внезапным приездам его новых друзей. Они почти всегда застают её врасплох. Наезжают целой компанией, иногда с ночёвкой, все весёлые, шумные, порой бесцеремонные. Тут уж суеты у неё хоть отбавляй. Надо и накормить их, и напоить, и постели им подготовить. Да и самой с гостями посидеть хочется, послушать их стихи, рассказы, размышления о литературе. В творческом отношении они, безусловно, люди интересные, и это обстоятельство примиряет Зою со многими неудобствами. Надо заметить, что гости приезжают самые неожиданные: от школьников до пенсионеров, и не только мужчины. Даже странно, что все они одержимы одной страстью — сочинительством.

На последних посиделках Володя прочёл своё новое стихотворение, посвящённое одной из поэтесс. Следует признать, гостья — особа умная и весьма привлекательная, а стихи Володи оказались хорошими. Это Некрасову задело.

Вечером, когда, наконец, были завершены все хозяйственные дела, Зоя подсела к Владимиру. Он сидел за столом и с интересом читал сборник стихов, подаренный ему одним из гостей. По обыкновению он делал на полях книжки пометы. Восклицательные знаки изредка сменялись вопросительными, а иногда галочками или пропущенными буковками. К слову сказать, он уже давно ничего не читает без карандаша. Но в отличие от юного Маркса, который считал попавшие к нему книги своими рабами, Володя относится к книгам, как к своим друзьям. Рядом со сборником на столе лежала тетрадка в клеточку, уже порядком исписанная замечаниями. Зоя, опершись локтем о стол, мягко взяла в ладони скулы Некрасова и, повернув его голову в свою сторону, посмотрела ему в лицо. Он, склонив голову, прижал её ладонь к своему плечу и улыбнулся. Зоя, сузив глаза, спросила

Владимира:

— А кто сегодня проштрафился?

Он, кукольно захлопав ресницами, с удивлением посмотрел на неё.

— Я-я-я?

— Нет, я, — едва сдерживая смех, смотрела она в ласковую ночь его глаз. — Это я при всём честном народе прочитала некой хорошенькой фифе 'Прогулку в листопад' и тем самым, можно сказать, призналась ей в любви. И заметь, без малейшего стеснения. А ты, конечно, здесь ни при чём.

— Ласточка моя, никак ты ревнуешь? Тьфу на меня! — воскликнул он. — Экий же я счастливец! Но мне кажется, ты несколько сгущаешь краски... Хотя в симпатии к этой солнечной женщине меня, конечно, упрекнуть можно — грешен. И, кстати, не к ней одной...

— И как это понимать, радость моя? — сдавила она его скулы.

— О, радуга души моей! Пощади! — смеясь, воскликнул Владимир. — Мне так хорошо жить с тобой. Позволь оправдаться.

— Говори, — милостиво разрешила Зоя.

— Я пытаюсь быть художником. И ни-че-го более, — ответил он.

— Они тебе интересны? — продолжала допытываться она.

— Да. Но интерес у меня, можно сказать, почти что профессиональный. Пока я не позволю себе немножечко, самую чуточку влюбиться в своих героев, они не оживают, хоть умри. И у меня ничего не получается.