Я стоял в нерешительности, не зная, что делать, и не понимая, что происходит. На противоположной стороне улицы виднелось здание церкви, окна были освещены. Я вошел и увидел там по меньшей мере двадцать человек, бедно одетых, принадлежащих к низшему классу, стоявших на коленях и молившихся. При входе стоял привратник, или дьячок, и я спросил его:

— Что случилось?

— О, сэр! — отвечал тот. — Он болен, он заразился оспой. Она свирепствует здесь, он ухаживал за больными, и вот — заболел сам; мы ужасно боимся, что он умрет. Вот мы и молимся, чтобы Господь оставил его нам.

Один из стоявших на коленях повернулся ко мне и сказал:

— Я был голоден, и он накормил меня.

Другой встал и произнес:

— У меня не было крова, и он приютил меня.

Третий сказал:

— Я был наг, и он дал мне одежду.

Четвертый:

— Я был болен, и он ухаживал за мной.

Пятый, с опущенной головой, рыдая, произнес:

— Я находился в заключении, он приходил и утешал меня.

Я вышел и взглянул на светившееся алым окно второго этажа; я почувствовал, что мне необходимо увидеть человека, за которого молились собравшиеся в церкви. Я постучал в дверь, мне открыла женщина.

— Если мне будет позволено, я очень хотел бы увидеть его, — сказал я.

— Да, сэр, — произнесла женщина, простая, грубоватая, среднего возраста, с глазами, полными слез. — Да, думаю, вы можете увидеть его, если не будете шуметь. Его состояние улучшилось, как будто он обрел новую жизнь.

Я осторожно поднялся по узкой лестнице с крутыми ступеньками и оказался в больничной палате. Она была освещена приглушенным красным светом. Я подошел к краю кровати, возле которой стояла медсестра, и взглянул на лежавшего человека. Вид его был ужасен. Его лицо было покрыто какой-то темной мазью, чтобы предохранить кожу от высыпаний, ее обезображивавших.

Передо мной лежал больной священник, и мне показалось, что я вижу перед собой глаза мистера Хексуорта, но с каким-то новым светом веры, религиозного рвения, любви. Губы шевелились, произнося молитву, руки были сложены на груди. Медсестра шепнула, обращаясь ко мне:

— Мы думали, что он покидает нас, но молитвы тех, кого он любил, достигли Господа. Он сильно изменился. Последние произнесенные им слова были: "Господь милостив. Если мне суждено выжить, то всю оставшуюся жизнь я посвящу только своей пастве, и умру среди нее"; сейчас он ничего не говорит, он молится. Но молится не за себя — за свою паству.

Я видел, как по щекам его текли слезы, но мне они казались капельками черного барана, сбегавшими по темным щекам. В этом теле была душа мистера Хексуорта.

Не произнося ни слова, я повернулся к двери, вышел, ощупью спустился вниз по ступенькам, вышел на улицу, и обнаружил себя стоящим на паперти церкви Файвелла.

— Кажется, с меня довольно, — пробормотал я.

Я поплотнее закутался в свое меховое пальто и уже готов был идти, как вдруг заметил хорошо знакомую мне фигуру мистера Фотерджила, двигавшегося по дорожке от калитки.

Я хорошо знал этого старого джентльмена. Ему было около семидесяти. Худощавый, лысоватый, с впалыми щеками. Холостяк, живший в маленьком собственном доме. Он обладал приличным состоянием, был вполне безвредным, но эгоистичным. Он гордился своим поваром и винным погребом. Всегда хорошо одевался и был аккуратен до чрезвычайности. Я частенько играл с ним в шахматы.

Я собрался было бежать к нему навстречу, но меня опередили. Мимо меня проскользнул его старый слуга, Давид. Давид умер три года назад. Мистер Фотерджил тогда опасно заболел тифом, и слуга не отходил от ни днем, ни ночью. Старый джентльмен, насколько я слышал, во время болезни отличался раздражительностью и требовательностью сверх обычного. Когда же болезнь отступила, и он был на пути к выздоровлению, ею заразился Давид, слег и через три дня его не стало.

И вот теперь слуга, приблизившись к своему прежнему хозяину, прикоснулся к своей шапке и тихо сказал:

— Прошу прощения, сэр, но вам не разрешено войти.

— Не разрешено? Но почему, Давид?

— Мне и вправду очень жаль, сэр. Если бы мой ключ мог помочь вам, я бы с радостью его вам отдал; но, сэр, в вас слишком много черного барана. Вам поначалу следует от него избавиться.

— Я не понимаю, Давид...

— Извините, сэр, что мне приходится вам говорить это, но вы никогда никому не сделали ничего хорошего.

— Но разве я не платил тебе так, как было условлено?

— Да, сэр, конечно, сэр; но вы платили мне за те услуги, которые я оказывал вам.

— И я всегда давал деньги, когда ко мне обращались с просьбой о помощи...

— Да, это правда, сэр, но это потому, что к вам обращались, а вовсе не потому, что испытывали сочувствие к нуждающимся, к больным и страдающим.

— Уверен, я в жизни никому не сделал ничего плохого.

— Это правда сэр, как правда и то, что вы не сделали никому ничего хорошего. Еще раз прошу прощения, что мне приходится это говорить.

— Что ты имеешь в виду, Давид?.. Я не могу войти?

— Нет, сэр, у вас нет ключа.

— Но, черт побери, что мне делать? До каких пор мне околачиваться здесь, снаружи?

— Видите ли, сэр...

— В этой сырости, холоде и темноте?

— Вам ничто не поможет, мистер Фотерджил, до тех пор, пока...

— Пока что, Давид?

— Пока вы не станете матерью, сэр!

— Что?

— Близнецов, сэр.

— Проклятье, но это невозможно!

— Но это так, сэр. Пока вы не вскормите их.

— Я не могу этого сделать. Даже физически это невозможно.

— Но это должно быть сделано, сэр. Мне очень жаль, но другого пути нет. Салли Букер готовится разрешиться от бремени, и роды будут очень тяжелыми. Врач сомневается, что все окончится благополучно. Но если вы согласны войти в нее и стать матерью...

— И вскормить близнецов? О, Давид, мне понадобится мужество и решительность...

— Мне не хочется этого говорить, мистер Фотерджил, но мне вас жаль, если вы откажетесь.

— Неужели никакого другого пути нет?

— Нет, сэр.

— Но я не знаю, где она живет.

— Если вы окажете мне честь, сэр, и возьмете меня за руку, я отведу вас к ней.

— Это ужасно... Даже жестоко, по отношению к старому холостяку. Родить близнецов? Ужасно...

— Необходимо, сэр.

Я увидел, как Давид протянул руку своему бывшему хозяину, и повел его с кладбища, через улицу, в дом Сета Букера, сапожника.

Я был так заинтригован судьбой моего приятеля, и мне так хотелось увидеть результат, что я последовал за ними в дом сапожника. Тот находился в маленькой комнатке на первом этаже. Сет сидел возле огня, закрыв лицо руками, раскачиваясь и стеная.

— Ах, Боже мой! Моя дорогая! Что я буду без тебя делать? Ты самая лучшая женщина, которую я встречал на своем коротком жизненном пути.

Наверху раздался шум. Рядом с роженицей находились врач и акушерка. Сет поднял голову и прислушался. Затем бросился на колени перед столом, за которым прежде сидел, и стал молиться.

— О, Господь, сущий на небесах! Пожалей меня, пощади мою жену. Кто я без нее? Никто! Ведь я не умею даже пришить пуговиц к своей рубашке.

И в этот самый момент наверху раздался слабый писк, который, усиливаясь, перешел в крик. Сет поднял лицо; оно было залито слезами. В наступившей тишине послышался звук, похожий на щебетанье воробьев. Он поднялся на ноги, нетвердой походкой подошел к лестнице и облокотился на перила.

Из комнаты на втором этаже вышел врач, и принялся неторопливо спускаться по лестнице.

— Все хорошо, Букер, — сказал он. — Поздравляю — у вас два прекрасных мальчика.

— А моя Салли... моя жена?

— Она справилась. Я боялся за нее, но она справилась.

— Могу я к ней подняться?

— Не сейчас, минуты через две. Как только младенцев вымоют.

— Значит, моя жена в порядке?

— В полном, Букер; с рождением близнецов она как будто бы приобрела новую жизнь.

— Слава Богу! — губы Сета задрожали, лицо исказилось, он, казалось, вот-вот расплачется.

Наверху открылась дверь, показалась акушерка.

— Мистер Букер, вы можете войти. Ваша жена хочет увидеть вас. Поздравляю, у вас прекрасные близнецы.

Я последовал за Сетом и вошел в комнату роженицы. Скромно обставленную, с выбеленными стенами, безупречно чистую. Счастливая мать лежала в постели, ее бледное лицо покоилось на подушке, но в глазах светились невыразимые любовь и гордость.

— Поцелуй их, Букер, — сказала она, кивнув на две маленьких розовых головки, видневшиеся рядом с ней. Но муж сначала прикоснулся губами к ее лбу, и только потом поцеловал каждого ребенка.

— Ах, разве они не прелесть! — воскликнула акушерка.

Радость, любовь, какое-то возвышенное торжество — были написаны на лице матери; а глаза, смотревшие на детей, были глазами мистера Фотерджила. Никогда не видел я такой экспрессии в них, даже когда, за игрой в шахматы, он восклицал: "Шах и мат!"

Я знал, что последует дальше. День и ночь мать будет жить для своих близнецов; и с каждой каплей материнского молока, которым она будет их кормить, душа мистера Фотерджила будет освобождаться от черного баран. Задерживаться здесь не имело смысла. Я вышел на улицу и услышал, как часы пробили час.

— О, Господи! — воскликнул я. — Что скажет моя жена?

И я быстро, как только мог, направился к дому. Придя, я увидел, что Бесси не спит.

— Почему ты не спишь? — спросил я.

— Но, Эдвард, дорогой, — отвечала она, — как же я могу уснуть? Я немного полежала, но когда услышала о случившемся с коляской, сразу поднялась. С тобой все в порядке?

— Немного кружится голова, — сказал я.

— Дай-ка я посмотрю... У тебя горячий лоб. Ложись, я поставлю тебе холодный компресс.

— Погоди, Бесси, я кое-что должен тебе рассказать.

— Никаких историй, расскажешь ее завтра утром. Надо будет послать за льдом к рыботорговцу для твоей головы.

* * *

В конце концов, я рассказал жене историю обо всем, что видел на паперти Файвелла в канун Святого Марка.

И теперь жалею об этом, поскольку каждый раз, стоит мне сказать ей слово поперек или поступить вопреки ее желанию, она говорит:

— Эдвард, Эдвард, боюсь, что в тебе еще слишком много черного барана.

СЧАСТЛИВОЕ ИЗБАВЛЕНИЕ

Мистер Бенджамин Вулфилд был вдовцом. Он носил траур в течение двенадцати месяцев. Однако, этот траур был чисто внешним, и никак не отражал истинное состояние его чувств; дело в том, что он не был счастлив в семейной жизни. Он и Кесия совершенно не подходили друг другу. Закон Моисея запрещает впрягать в один плуг вола и осла; трудно было представить себе более неподходящую для семейной жизни пару, чем Бенджамин и Кесия.

Она принадлежала к плимутским сестрам, а он, — как она сообщала ему всякий раз, когда он позволял себе почитать игривый роман, повеселиться, покурить, отправиться на охоту или выпить стаканчик вина, — к несчастным грешным обывателям, заботящимся исключительно о земном.

В течение нескольких лет было сделано все для того, чтобы мистер Вулфилд почувствовал себя морально неполноценным изгоем, чуждым облагораживающего влияния религии. Кесия приглашала в дом и на обед тех, кто разделял ее воззрения, и в этих случаях не жалела усилий на сервировку стола, заботилась о том, чтобы гости не испытывали недостатка в еде и напитках. В такие дни мистер Бенджамин, присутствуя за столом, чувствовал себя не в своей тарелке, поскольку темы разговоров выходили за рамки его интересов и касались вопросов, в которых он был абсолютным профаном. Он пытался заинтересовать гостей Кесии другими темами; он понимал, что футбол, скачки, крикет — были табу, но предполагал, что такими темами могут стать внутренняя и внешняя политика. Вскоре он понял, что ошибался, что эти вопросы интересовали гостей только в том случае, если были связаны с исполнением или неисполнением какого-нибудь пророчества.

Когда же мистер Бенджамин, в свою очередь, приглашал к обеду своих старых друзей, их ожидала холодная баранина, запеканка из мяса с картофелем и пудинг из тапиоки. Но даже это можно было бы вытерпеть, если бы миссис Вулфилд не сидела во главе стола туча тучей, не произнося ни слова, время от времени тяжело вздыхая.

Истек год траура; мистер Вулфилд переоблачился в светлый костюм, ограничившись небольшой черной повязкой вокруг левой руки в знак траура. Кроме того, он начал искать того, кто мог бы вознаградить его за те прожитые годы, когда он чувствовал себя подобно мальчику для битья.

И вот, взор его остановился на Филиппе Уэстон, яркой, энергичной молодой леди, умной и образованной. Ей было двадцать четыре, разница в возрасте составляла, таким образом, восемнадцать лет, — по его мнению, не так уж и много.

Кроме того, они, опять-таки по его мнению, идеально подходили друг другу. Приняв решение, он стал ухаживать за ней.

В тот самый вечер, когда он признался в любви и получил ответное признание, сделал предложение руки и сердца, которое было принято, он сидел перед камином, сложив руки на коленях, глядел на огонь и строил воздушные замки. Потом улыбнулся и похлопал себя по коленям.

От грез его отвлек чей-то вздох. Он оглянулся. Было что-то знакомое в этом звуке, и он был ему неприятен.

То, что он увидел, развеяло его мечты и заставило кровь отхлынуть от его сердца.

За столом сидела Кесия, глядя на него своими черными глазами-бусинами, с суровым выражением лица. Он был настолько поражен и испуган, что не мог произнести ни слова.

— Бенджамин, — произнес призрак, — я знаю, что ты собираешься сделать. Такой поступок нельзя назвать благопристойным. И этого не случится.

— Не случится? Но почему, моя любовь, мое сокровище? — Ему пришлось собрать все свои силы, чтобы задать этот вопрос.

— Ты совершенно напрасно корчишь из себя невинность, — сказала покойная жена. — Ты никогда — никогда, слышишь? — не поведешь ее к алтарю.

— Кого, дорогая? Ты меня удивляешь.

— Мне все известно. Я читаю твое сердце как раскрытую книгу. Даже переселившись в иной мир, я продолжаю наблюдать за тобой. Когда ты распростишься с земной юдолью, при условии, что ты осознаешь свое падение и изменишь свою жизнь, — у тебя есть шанс, — небольшой, но все-таки есть, — что наш союз будет продолжаться в вечности.

— О, не говори так! — пробормотал мистер Вулфилд, крайне пораженный.

— Начни жизнь с нового листа, и это, возможно, тебе поможет. Но этого никогда не произойдет, если ты свяжешь себя с этой болтушкой узами брака.

— Я должен ускорить заключение брака, — сказал про себя мистер Бенджамин. Вслух же он произнес: — О Боже! Боже!

— Я так сильно беспокоюсь о тебе, — продолжал призрак, — что буду присутствовать рядом с тобой днем и ночью до тех пор, пока нечестивая помолвка не будет разорвана.

— Я не стою стольких хлопот, — сказал он.

— Это мой долг, — строго ответила миссис Вулфилд.

— Ты очень добра, — вздохнул вдовец.

Он пригласил на ужин своего друга, которому собирался излить все, что у него на сердце. Но, к своему ужасу, увидел за столом призрак жены.