— Се — Агнец Божий, берущий на себя грехи мира. Блаженны званые на вечерю Агнца, — белая облатка вознеслась над Чашей, и слуга Божий держал ее обеими руками.

— Господи, я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой, — ни Гай, ни Аллен не знали, говорят ли они вслух или же только голосами своих душ, — но скажи только слово, и исцелится душа моя.

И явилась фигура мальчика меж ними, и лицо Его было светлее любого пламени на земле. На ладонях и стопах Его алели кровоточащие раны, и был Он наг, но облечен таким великолепием, к которому вечно стремятся люди, облекая себя одеждами. И пятая рана была в сердце Его, и в ране цвела роза крови. Мальчик улыбнулся им, и сердце Аллена раскололось от радости, но осталось живым. И тогда Он вошел в маленькую белую облатку, и воздух в храме запел.

— Тело Христово.

Амен, истинно, отвечали двое алчущих Истины, — и вкусили ее, и сладость той облатки превосходила по сладости саму жизнь.

Трубы и флейты запели в Алленском теле, и солнце взошло в нем и осияло его, и он увидел все, к чему только стремилось его сердце — то была Роза, и Роза вошла в него, и он сам стал ей.

...Они стояли в пустой сияющей церкви, а может, той церкви и не было — просто был Свет. Три юноши и древний старец, держащий небольшую глиняную чашу в руках — а над чашей легким облаком стоял светящийся туман.

— Отче, — голос Галаада чуть задрожал, — верно ли понял я весть Грааля? Я испытал столь сильную радость, что плоть моя сгорела в ней, и я более не могу оставаться на земле.

— Да, брат. Тебе позволено уйти сейчас, ибо миру более не вместить тебя. То мог лишь Господь, а ты войдешь в Жизнь вечную и увидишь То, чего не вынесла бы смертная плоть.

Галаад опустился на колени. Он сильно дрожал, и слезы текли по его щекам — то плоть не могла вынести совершенной радости его духа. И тогда, только тогда Аллен понял то, чего не знал — он понял, каково истинное лицо ангела по имени Смерть. Как выглядел он до того, как враг рода человеческого извратил людские глаза и сердца — и каково было его имя.

Имя его было Зов. Или же — Успение.

Лицо его было — Радость.

Человек идет вверх по дороге Радости, и доходит до Предела. Отгибая лепестки розы, он заглядывает в сердцевину. Ведь люди должны были бы умирать от радости, крикнула душа Аллена, просто идти выше — к горам, я знаю теперь... Он плакал, и плакал Гай, но не о Галааде.

Он повернулся к ним — человек, которого они любили, за которым они шли — но слова не вмещали его прощания. Он улыбнулся им и перекрестил их, и это осталось с ними навсегда.

— Вы слышали, что Грааль также зовут Пределом Стремлений. Сейчас вы стоите на этом Пределе, и можете просить. Ибо все, чего желают ваши сердца, есть в Чаше, и она напитает вас.

Галаад на миг закрыл глаза.

— Я прошу о том, чтобы каждый, ищущий Истины, смог бы ее обрести.

Свет из глиняного сосуда ясно освещал старческое лицо. Иосиф плакал, и слезы его, упав на землю, продолжали светиться и там.

— Брат мой, милый брат, разве не знаешь ты, как я бы хотел этого сам. Как страстно жаждет этого наш Господь, отдавший за это Свою кровь. Но увы нам, увы — ни молитвы всех святых, ни страдания самого Христа не приведут к истине душу, которая не идет к ней сама. Все, что можем мы сделать — это оставить открытой ту дверь, запоры с которой сейчас снял ты. И всякий раз снимают подобные тебе.

— Тогда, — голос Галаада дрогнул и стал на миг голосом прежнего Йосефа, — я хотел бы встретить там, куда я направляюсь, свою мать и отца.

— Будет им по слову твоему, — и Иосиф поднял чашу над головой. Белая звезда изошла из нее, и одновременно она была алой розой. — Ты встретишь их там, твое желание исполнено. Я лишь не знаю, узнаешь ли ты их.

— Это неважно, — прошептал Галаад, вознося свой меч, как распятие, и целуя его. Потом он вонзил его лезвием в землю и поднял лицо.

— Благодарю Тебя, Господи. Благодарю Тебя.

Стопы его коснулись белых ступеней, ведущих в небеса; некоторое время они еще видели, как Галаад легко поднимается по ним вверх, потом, обернувшись, он махнул им рукой — улыбающийся, совсем молодой темноволосый человек с серыми глазами — и не стало его более в мире.

Старец обернулся к двоим рыцарям Грааля, чьи глаза ослепли от слез, а сердца — от радости, сильной, как боль.

— Каких даров Грааля попросите вы, о радость моя и моя надежда?

Аллен неловко опустился на колени.

— Я хотел бы только одного — уйти. Так же, как ушел Галаад.

Иосиф покачал головой, морщинистое лицо его было сурово.

— Нет, сынок. Твое время еще не пришло. Ты можешь послужить Господу, оставаясь на земле.

— Что...что же я должен делать?.. — лицо Аллена исказило отчаяние.

Иосиф чуть заметно улыбнулся.

— Писать. В твою плоть много излито от Святого Духа, и только ты можешь сказать обо всем, что видел, обо всем, что случилось на пути в Дом мой — так, чтобы эта весть осталась у людей. Этот твой дар сохранил тебя, Искатель, для обретения.

— То есть... я дошел только потому, что я — поэт?..

— Для Господа нет "только потому". Ты дошел потому, что дошел, но во славу Грааля должен довести свое служение до конца. Едва закончив его, ты получишь свое право уйти.

Аллен помолчал, думая. Он воистину готов был употребить все, что горело в нем, на свое служение; да, честь и горечь эта его больше не терзала. Он думал о том, какого же дара ему попросить у Грааля.

— Тогда... я прошу: пусть все, чья кровь пролилась на моем пути, тоже окажутся там. Пусть они увидят Святой Грааль, как я его увижу, когда уйду... И пусть мы там встретимся.

Иосиф тихо засмеялся. Лицо его залучилось возвышенным весельем, похожим на благоговение.

— Твоя просьба опоздала, сынок. Они хорошие люди, и с ними все кончилось хорошо. Твой брат, твоя сестра, твоя мать и твой друг — они уже в Сердце Мира, и ты встретишь их там, когда придет твой срок.

Аллен поднялся с колен, горячая радость наполнила все его существо. Предательство его умерло в этот миг, чтобы никогда ни воскреснуть — так умирает смертная смерть, соприкоснувшись с жизнью вечной. Дерево, под которым он стоял — это был каштан, и каштан тот цвел, и ярко горели в сгущавшемся сумраке его белые свечки.

— Есть ли у тебя иные просьбы? Право просить осталось с тобою.

— Нет, господин. У меня, кажется, все есть, мне не о чем просить. Впрочем, нет... ох, простите меня, но пока я буду писать... Я не хотел бы оставаться один.

— Просьба твоя будет исполнена.

Священник вознес чашу над головой, и в свете ее из тени каштана вышел Лев. Он был белым, и шерсть его даже на вид была шелковистей, чем лебединый пух, а сложенные за спиной крыла тускло блестели золотом.

Он улыбнулся Аллену, по выражению лица чем-то неимоверно напоминая ему отца, и мягким, сильным движением распахнул крылья.

"Садись мне на спину".

И Аллен понял, и засмеялся от радости. Он обнял и поцеловал Гая, своего брата по Пути, а потом сел на спину льву, ухватившись за его густую гриву. Лев по-кошачьи оттолкнулся мягкими лапами — "Держись крепче, летим", — и в перьях его зазвенел упругий теплый воздух.

"Лети-и-им!.."

Небо!..

...Свет Чаши почти угас. То легкое сияние в темноте, которое еще оставалось, высвечивало внимательный взгляд Иосифа, устремленный на последнего из троих. Гай стоял перед ним, опустив руки, и молчание было меж ними.

— А ты, друг?..

— Я все знаю, отче. Мне больно, но я готов. Не смотрите, что я плачу — я не умею иначе быть счастлив.

— Ты выдержишь?..

— Я постараюсь. Таково мое служение, и дело не в том, что я хотел бы иного. Дело в том, какое место — мое.

— Ты прав, друг мой. Ты отважный и верный человек, и сердце мое пребывает с тобой едва ли не больше, чем с двумя другими. Ты — моя надежда.

— Спасибо, отче. И — я знаю, что никто на свете не сможет мне помочь. Только Господь.

— Все же попроси о даре. Это право остается за тобой.

— Тогда... — лицо Гая стало вдруг отчаянно смущенным, словно он просил о чем-то неисполнимом, — пусть Грааль пошлет мне жало в плоть. Оно поможет мне... оставаться немощным и помнить об этом.

— Это может быть исполнено, — чаша в старческих руках почти совсем угасла, — но я не хотел бы для тебя такой награды. Твоя плоть — и без того жало для души твоей; ты можешь быть настолько попустителем и мучителем для себя, чтобы оставить все как есть. Просто радуйся, ибо ты познал радость.

— Ты прав, отче. Я попрошу о другом, о том, чего истинно хочу. Когда я буду говорить с людьми... Я хотел бы, чтобы ты был со мной. И непрестанно молился за меня.

— Да сбудется по слову твоему, и для меня то будет великой радостью, — святой старец поднял чашу над головой и накренил ее. Белый свет перелился через ее край и хлынул в воздух таким ясным сиянием, что оно залило весь мир, обозримый глазами. Свет залил все, все стало светом, и Гай полетел куда-то в него, задохнувшись светом каждой порой своей кожи.

...Гай открыл глаза. Голова его кружилась, в глазах плавали зеленые пятна. Был день — но не ясный, а серенький, с небом в туманном дыму, как часто бывает летом на Стеклянных Островах.

Это звучали голоса — людские, настоящие, и язык, на котором велась торопливая речь, Гаю показался незнаком. Но уже через мгновение он осознал, что это англский — англский, которого он не знал никогда в жизни, а теперь понимал каждое слово.

-...А справа вы можете наблюдать очень любопытный крест, так называемый "крест святого Иосифа", по сей день представляющий из себя загадку для исследователей. По степени сохранности материала — местного белого кварца — можно предположить, что он относится к самому конце Древних — началу Средних веков, ко времени постройки аббатства. Однако достоверно известно, что подобная упрощенная форма, "латинский крест", в те времена не использовалась в нашем кельтском регионе; нам остается только гадать о происхождении этого предмета, а также о том, почему он совершенно не пострадал при пожаре и разрушении аббатства, и устоял в развалинах окружавшей его некогда часовни, посвященной Иосифу Аримафейскому...

Я мог бы вам рассказать, подумал Гай, прислоняясь затылком к полуобвалившейся стене, я ведь знаю наверняка. Это Йосеф воткнул его тут в землю, вот он и стоит. Правда, тогда он был мечом. Но это неважно, совершенно неважно... Мечи иногда превращаются в кресты, это же известно давным-давно.

— Мистер! Мистер! — это экскурсоводша, очевидно, заметила его и сочла, что ему плохо. — С вами что-то не в порядке, мистер?.. О... Что с вашим другом?.. Что-то случилось?..

Гай перевел взгляд к подножию стены. На мертвого человека в мятой белой одежде, лежащего в неловкой позе на каменистой земле. На Галаада, в чьих темных волосах запутались ярко-белые цветочные лепестки.

— Да, случилось, — ответил он на чистейшем англском, без тени акцента, скрывая улыбку, невольно зацветшую у него на губах. — Мой друг мертв. Очевидно, это разрыв сердца.

Глава последняя.

..."Там люди идут".

Персиваль оторвался от письма и удивленно поднял брови. Лев сидел у двери, кокетливо обернув хвост вокруг лап.

"Какие такие люди?"

"Хорошие. Ты встреть их, как подобает. Они Насьена хотят навестить — принесли ему еду, свечки и все такое... Он же обычно по осени сам в деревню спускался. Они волнуются".

В дверь постучали — и, не дожидаясь приглашения, на порог ступила невысокая рыжая девушка в ватной куртке, явно сшитой на более громоздкую фигуру. За ее плечом маячила бородатая физиономия.

"Отец и дочь, — пояснил лев, отходя к печке. — Филипп и Герта, хорошие люди."

— Э-э... — изумленно протянула девушка, шаря по избушке глазами. Глаза у нее стали в самом деле в пол-лица. Наверно, и правда странно было увидеть здесь вместо привычного бородатого старика худого светловолосого юношу за столом, заваленном бумагой.

— Э... здрасьте. А где... отец отшельник Насьен?..

"Он умер, добрые люди. Его могила — под большим крестом".

— Да он, никак, немой, — жалостливо заметил отец девушки, протискиваясь вслед за дочкой в узкую дверь. — Или обет какой дал... Эй, паренек, ты что, молчальник?..

Персиваль мысленно обругал себя раззявой. За время общения со львом он так отвык общаться словами, что не сразу сообразил, чего от него ждут обычные люди.

— Нет, добрые люди, я могу говорить. Ваш друг отшельник умер этим летом.

Девушка горестно покачала головой. Ее отец поставил наконец на пол тяжелый мешок, оттянувший ему все руки.

— А ты-то кто же будешь?.. Ученик его, что ли, или родственник какой?..

— Скорее ученик. Я, понимаете ли, тоже отшельник, и теперь буду жить здесь.

— Такой молоденький, — жалостливо изумилась девушка. — Бедный, бедный отец Насьен... Казался таким крепким, и гляди ж ты... А мы ему тут крупы принесли, свечек, и еще всякого, за чем он в деревню ходил... Может, ты возьмешь?

— Спасибо, добрые люди. Мне ничего не нужно.

— Нет, ну как это — не нужно, — возмутился почтенный господин Филипп, утверждая свой мешок посреди комнаты, — зима же впереди! Зимой небось в деревню не набегаешься... Ты тут помрешь зимой-то, парень, если откажешься.

"Возьми, — посоветовал лев, невидимый для гостей, вытягиваясь во всю длину на кровати. — Они же несли, старались. А крупа тебе пригодится".

— Благодарю вас... Но мне нечем заплатить.

— Какая уж тут плата, — махнула девушка рукой, — бери так... Все мы люди, в конце концов! К тому же отец Насьен вот умер, так в память о нем возьми... Он чудный был человек, настоящий святой.

— Я тоже его любил. Спасибо вам за подарки, добрые люди.

— Не за что, — Филипп явно стеснялся и в отличие от своей непосредственной дочки очень хотел уйти. — Ну что, Герта, дело сделали, не пойти ли нам, а?.. Мы к тебе, значит, по весне наведаемся. Проверим, как перезимовал. Пойдем мы, пожалуй...

— До свиданья, добрые люди. Могила отшельника — там, за дверью, под крестом, если вам это важно.

"Я их, пожалуй, провожу, — заметил лев, спрыгивая с кровати. — Посмотрю, чтобы со склона не сверзились. А то дожди там дорожку здорово размыли, скользко..."

— Худющий-то какой, — донесся из-за двери встревоженный девичий голосок. — Папа, он что, это... постится, да?.. А он не помрет от такой жизни?.. Ведь красивый паренек, волосы светлые...

— Если продолжит в том же духе — до весны не доживет, — сочувственно отозвался отец. — Ох, не нравятся мне эти... отшельники. Может, он и святой, да только смотреть на него — слез не напасешься. Сирота, наверно. Какие родители бы своего отпустили...

Персиваль вернулся к прерванному занятию.

Лев вернулся под вечер. Было уже темно, и Персиваль писал при свете свечи.

"Что-то я не помню, ты ел сегодня?" — мягкими лапами лев достал из угла котелок и направился к мешку с продуктами. Персиваль досадливо поморщился.

"Слушай, может, не обязательно? Я вчера точно ел..."