Зря спящий проснулся

Он оперся на перила, смотря вниз. Под ним был эскалатор, ведущий наверх. Чуть дальше — ведущий вниз. Бесконечный мясной конвейер, как на птицефабрике, где никто собственноручно не убивает куриц. Люди просто подвешиваю их вверх ногами на конвейер, а дальше начинается мясорубка. Сначала еще живые, неспокойно кудахчущие туши проносятся над дисковыми пилами, в мгновение ока отрезающими их бестолковые головы. Затем эти сочащиеся кровью соски, до конца не осознавшие, что лишились самого ценного, проходят через обдиральную камеру. Там и рождаются идеальные мертвые, идущие в магазины.

Сначала ты живая, радостная, тупая курица. Потом уродливый труп. А в конце — красивое желанное блюдо.

Люди же сами становятся на конвейер. Сами ступают на эскалатор, везущий их к смерти. Либо навстречу бессмысленности, что гораздо хуже. Наверное, так же и муравьи, думают, что каждый из них уникален. Не такой, как все. Но задумывается ли десятилетний малыш, разрушающий муравейник в лесу, что убивает сотни тысяч думающих особей? Крохотных мечтателей, поэтов, трудяг, циников?

Вряд ли.

Что же мешает кому-то помыслить, что он — мальчик, а все мы — муравьи? Ведь это так естественно. Все эти книги с бесчисленными убийствами, жестокие фильмы, циничные клипы, блевотные передачи. Они прямым текстом говорят:

РАЗДАВИ МУРАВЕЙНИК МАЛЬЧИК

МАЛЬЧИК РАЗДАВИ МУРАВЕЙНИК

Тебе ничего за это не будет. Еще одна жертва, подумаешь. Еще один несчастный случай. Тебе уделят пять минут в вечернем новостном выпуске. И в завтрашнем, утреннем, целых три.

Восемь минут славы за трагедию.

Вот почему в аэропортах серьезная система безопасности, раздевающая и унижающая ни в чем не повинных людей. Те, у кого есть ответственность, боятся тупых десятилетних мальчиков и

МУРАВЕЙНИК ЗАДАВИ МАЛЬЧИКА

это лучшее, что можно придумать в данной ситуации. Раздави или раздавим будешь.

Объявлена посадка на рейс.

Он идет по конвейеру вверх. Впереди и позади наступают люди. Он одновременно догоняет и убегает. Если кто-то застрянет в узком проходе, то встрянут все. Круговая порука.

Протискиваемся в прямоугольную вертикальную прорубь, около охраняющей ее улыбающейся стюардессы. Милой, как ярко-накрашенный труп невесты в свадебном наряде.

От кого-то оглушительно воняет потом. В чьих-то наушниках пискляво орет картавый репер. Кто-то дышит перегаром. На ком-то толстым слоем лежит полупрозрачная перхоть. Чья-то обширная задница в розовой юбке курсирует между серо-синих, в ситчик, кресел.

Максим сразу нашел свое место, возле окна. Плюхнулся в него, достал телефон, поставленный на "самолетный" режим. Открыл фотоальбом. Выбрал первую попавшуюся картинку. Это очень удобно, когда ты любишь, потому что в твоем телефоне первой попавшейся картинкой всегда является ее фотография. И второй, и третьей тоже.

Он увеличил ее до максимума, раздвигая изображение пальцами, и бездумно уставился в улыбающееся лицо. Тогда она еще улыбалась, находясь рядом с ним. Искренне и без оглядки. Он говорил что-то непонятное, ничего не значащее, а она хихикала, фыркала, с трудом пытаясь сдержать смех. Она стояла на мосту влюбленных на этой фотографии. Держась за перила своими аккуратными ноготками с французским маникюром. Открытая и жизнерадостная, на фоне закрытых и проржавелых замков с именами давно разлюбивших влюбленных.

На этом мосту он загадал любить ее вечно. А для того, чтобы сбылось, нужно было пройти с одного конца до другого, и вернуться назад, повторяя заветную цель про себя.

Но он ошибся, так бывает. Потому что загадал половину желания, забыв упомянуть в нем про Марину. Чтобы и она любила его во веки веков, аминь. Глупо было бы теперь злиться на этот чертов мост, коли сам глупец. Но упущенные возможности и многочисленные "если бы" всегда щекочут мозг перышком негодования.

Рядом с ним, в проходе, встал какой-то человек. Потянулся, тяжело дыша положил багаж на полку, закрыл ее, и сел рядом. Максим повернул телефон чуть в сторону, чтобы попутчик не видел фотографии.

Загудели двигатели. Голос из динамиков сообщил, что можно делать, а что нельзя, попросил об одолжении и пожелал счастливого полета. Максим отложил телефон и пристегнулся. Сейчас хорошо было бы выпить, но для этого нужно хотя бы взлететь, подняться на нужную высоту, где официально разрешен запойный алкоголизм.

Тем не менее, он огляделся, в поисках стюардессы, и вдруг понял, что рядом с ним сидит тот старик-растеряха. С кошельком.

— Красивая, — сказал старик, встретившись с Максимом глазами.

— Что?

— Не что, а кто. Невеста твоя красивая.

— А. Так это жена.

— Тем более. Чем ближе к тебе — тем красивее, запомни. Обычно в твоем возрасте мыслят иначе и зря.

— Почему? — Максим посмотрел на наручные часы — вылет уже запаздывал на пять минут.

— Ну, как же. — Старик достал из кармана многочисленной одежды, что на нем была надета, мятый, в желтых пятнах, клетчатый носовой платок и шумно высморкался. — Как правило, видишь бабу — и неземная красавица. Ухаживаешь за ней — очарование просто! На свадьбе — куколка. А после свадьбы — баба как баба.

— Ах, в этом плане.

— Ага, ага, — он мелко затряс головой и положил руку, в которой только что держал сопливый платок, на колено Максима. — А вот еще есть какая забавная штука. Знаешь, почему лучше выбирать коротконогих девиц?

— Почему?

— До мякотки быстрее добраться будет, — он провел ладонью по ноге немного вверх, и пошло подмигнул. Максим почти что искренне расхохотался.

— Верно подметили. У длинноногих этот путь дольше.

— Затем и живу.

Наконец они начали взлетать. Максим заказал два коньяка для себя и говорливого соседа, который рассказывал, не переставая, какие-то смешные истории, не стеснялся хлопать по плечу, теребить пуговицу и опускаться до интимного шепота на ухо, в очередной своей истории с женским уклоном.

Они выпили.

Потом еще.

Старик раскраснелся. Начал обмахиваться платком, затем брошюркой о безопасности полета. Чуть позже, умолкнув минут на пять, попросился пересесть к окну. Максим безропотно согласился, хотя бы из благодарности — за все время, что, волею судеб, общался с этим забавным стариканом, он ни разу не подумал о Марине.

Ни разу.

Это было для него в новинку. Если раньше любая его мысль сводилась к ее образу, то теперь, как только это вернулось вновь после затишья, он будто бы вынырнул из холодной проруби. Очнулся. Ошарашился. Проснулся за рулем автомобиляЈ вот уже с десяток километров ехавшего без водителя.

И

Ничего

Страшного

Не

Произошло

Старик попросил еще одну рюмку. Третью. Максим отказался. Каждый год, в воздухе, от алкоголя, умирает до пяти человек. Отравления, аневризмы сосудов, сердечная недостаточность, причины всегда разные, но их источник один. Каждый год, в воздухе, благодаря алкоголю, случаются драки и массовые потасовки, в неизвестном количестве, так как компании стараются умалчивать этот факт. Легче, по прилету, сдать дебоширов и даже не оттирать кровь, а просто сменить чехлы на сидениях. Вступать в алкогольное братство воздушных хулиганов и мертвецов ему не хотелось.

— Может, не нужно больше? — спросил Максим.

— Я нервничаю. — Он запрокинул рюмку, залпом, поморщился и занюхал ладонью. Потом достал, опять же из складок одежды, аэрозольный баллончик для астматиков, и пшикнул пару раз, прямиком себе в глотку.

Он был совсем больным и разваленным, но забавным, этот Старик-Моей-Пенсии-Хватило-Лишь-На-Половину-Рта.

— Часто надо заправляться этой штукой? — поинтересовался Максим.

— Когда как. Бывает пару раз, бывает восемь-девять. В день.

— Сильно мешает?

— Уже нет. — Старик как-то пристально поглядел на белый глянцевый баллончик. — Скажи, ты веришь в Бога?

— Не то что бы очень.

— А во что ты тогда веришь?

— Во что-то, что не поддается моему разуму.

— Например?

— Допустим, я верю в любовь. Это самое непонятное из всего, что встречал в своей жизни.

— И ты любишь свою жену?

— Да.

Старик довольно покачал головой.

— У меня было пять жен, — сказал он. — Сначала блондинка, потом брюнетка, затем рыжая. После я как-то остепенился, потому что кончились цвета. Но я встретил шатенку. А самой последней была Людочка, с огненно-красной крашеной шевелюрой. Отлично готовит, прекрасно стирает. И вот ведь какая штука — я их всех любил. Каждую — на всю жизнь и в единственном числе. Нисколько не жалею о прожитых с ними годах.

— Так все еще впереди! — как можно бодрее сказал Максим.

— Сомневаюсь. Видишь ли, сынок, когда на тебе лежит огромный груз ответственности, то сильно устаешь. В первую очередь сдают нервы. Страдает личность, психика, голова. Организм. Но самое страшное не это, а то, что я прекрасно знаю, что разрушает меня. И это не старость.

— А что же?

— Работа. Я приступил к ней в восемнадцать лет. Ничего еще не понимал, не соображал, понаделал разных делов, потом постарался исправиться, где-то получилось, где-то нет. Жил себе, жил, какое-то время старался отдаваться работе полностью. Потом меня как обухом ударило, и я пустился во все тяжкие. Одумался годам к тридцати пяти, когда проснулся, а дома ни жены, ни денег, ни водки. Было сложно, но я вновь встал на ноги, взялся за ум. За работу. А в итоге понял одно: трудно работать на протяжении восьмидесяти лет подряд.

— Скольких? Может, вы путаете-то даты? — Максим вежливо улыбнулся. Старик, хоть и выглядел не очень, но не тянул на девяносто восемь.

— Может и путаю. С меня не дорого возьмешь.

— А что за работа?

— Так себе... работа.

— Ну. — Максим сел полубоком, задев коленом раскладной столик, и оперся на подлокотник, подставив под подбородок кулак. — Нельзя потратить на "так себе работу" всю жизнь.

— Еще как можно. Ты бы согласился получить, скажем, руководящую должность, с очень большой, неограниченной властью?

— Наверное, да.

— А если бы ее тебе дали внезапно? Без подготовки, просто так, неожиданно? И отказаться потом нельзя, потому что в подчинении огромное количество людей, семей с детьми. Большое количество нуждающихся в тебе. Испугался бы?

— Не знаю. Сложный вопрос. Ведь я не единственный, кто может работать на этой должности, правильно?

— Иногда случается, что ты — единственный. Пусть даже на одну минуту. Просто потому, что оказался в нужном месте. Но я выиграл гораздо больше. Или получил в наказание, как знать.

— Ну так не признаетесь, что это за работа? Я прямо заинтригован, — сказал Максим.

— Когда мне было 32 года, у меня обнаружили рак легких. Шестого августа, помню это точно, приключилась сильнейшая боль в груди и я, бросив пить, пошел в больницу. Там доктора в белых халатах сказали, что это рак. Единственным позитивным решением было удаление куска легкого. Того самого, где образовалась опухоль. Две маленьких злокачественных точки. Рискованная операция, но я согласился. Во мне уже с утра плескалось где-то четверть бутылки водки. Я был смел и довольно-таки молод. Но имелась одна загвоздка, связанная с моей работой... Дело в том, что я не знал о последствиях операции.

— Для организма?

— Для работы.

— А как связана операция, ваше здоровье и ваша работа?

— Напрямую. — Старик нервными движениями пригладил на висках растрепавшиеся волосы. Из-под них просвечивалась розоватая кожа в коричневых бляшках, а по краям скальпа блестели бусинки пота. — Жарко тут.

— Снимите верхнюю одежду.

— Скоро это будет неважно. Ты слышал о Хиросиме?

— Японский город, на который американцы сбросили атомную бомбу?

— Да. Они не просто ее сбросили. Они уничтожили 140 тысяч человеческих душ. Сто сорок.

— Грустно. Но это была война.

— Конечно. — Старик медленно облизнулся. Язык у него был толстый, в белом налете. Внимательно, неожиданно ясным и трезвым взором, он посмотрел на соседа. — Ты любишь свою жену?

— Вы уже спрашивали. Да, люблю, но у нас сейчас небольшой разлад в отношениях, вот, лечу спасать.

— А простил бы ее за измену?

— Ну... — Максим задумался. — Не скажу точно. Тут важны обстоятельства.

— К черту обстоятельства! Просто представь, что она тебе изменила. Предала, в лучших традициях жанра. Ты смог бы простить?

— Простить бы смог. Забыть — вряд ли.

— Это хорошо. Память — великая штука. Она работает на людей. В голове хранятся самые нужные вещи, включая нужных людей. Никто не умирает, никто не пропадает, все складируются у тебя в мозгу. Я помню их всех. Всех их помню. До единого.

Старик ткнулся лбом в стекло иллюминатора. В темном блюдце отражалась половина его изможденного лица. Он тяжело дышал, грудная клетка поднималась вверх очень медленно, потом резко опускалась, затихая, и вновь начинала свой долгоиграющий путь.

— Когда это произошло, — прошептал он, — я не знал, что случилось. Думал, что это моя болезнь. Рак, так мне сказали врачи. Тогда мне практически выписали смертный приговор, и я начал искать преемника на свою... работу. Но потом врачи успешно вырезали кусок моего легкого и сожгли его на заднем дворе госпиталя, как поступали с ампутированными конечностями и зародышами до одного месяца. И с тех пор кое-что изменилось. Они начали приходить ко мне по ночам. Один за другим. Все на одно лицо. Узкоглазые, улыбчивые, вежливые. Я принял на аудиенцию каждого. Все сто срок. А потом еще шестьдесят. Ты слышал о Нагасаки?

— Да, конечно, — вежливо ответил Максим. Он вновь открыл фотографию жены. Листнул экран пальцем. Когда ты женат, то можно листать картинки в телефоне не глядя. Всегда попадешь на нужную.

Старик был откровенно пьян, и слушать его больше не было никакой нужды. Истории из разряда забавных и прикольных, переходили в стадию тяжкого бреда. Оставалось кивать да поддакивать, чтобы не нарваться на неприятности.

— Американцы ошиблись с Нагасаки. Немного. Сбросили бомбу раньше, не дотянув до нужной цели. Этот взрыв... я ездил туда, в Японию. Общался с людьми, через переводчика. Все они, выжившие, все равно оставались мертвецами. Им просто выдали отстроченный талон на пропуск в Преисподнюю. Я видел тоску в их узких глазах. Но я спрашивал и спрашивал. Расспрашивал. Мне было интересно. Обратная связь — вот что мучило меня тогда. Они говорили, что во время взрыва с людей живьем сдирало кожу. Волосы. Ресницы. Брови. Секунда и все — твое тело покрыто кровавыми лохмотьями, позже — струпьями, еще позже — уже неважно, ты умер. Японцы. Я плакал, когда слышал эти истории и держался за грудь. Они думали, что я сопереживаю им, но я жалел себя. Ты когда-нибудь жалел себя, сынок?

— Наверное. Все этим занимаются.

— А во время ссоры с женой?

— Нет, — твердо сказал Максим, поглаживая фотографию, на которой они, вдвоем, счастливо улыбались видоискателю. Кто держал телефон в руках? Он или она? Непонятно. Идеальное сплетение руки и тел. — Я не жалел, потому что сам был виноват во всем.

— Ты честный. Очень честный.

— Спасибо.