"Такая упрямая..." — нежно прошептала девушка с кроличьими ушами, ластясь к дочери человека, который виновен во всем.
"Тебе это нравится, я точно знаю..." — улыбнулась Шни в ответ.
У Блейк был всего один неразличимый, несуществующий в реальности миг, чтобы принять решение — попытаться убить Адама или пожертвовать этим шансом, чтобы попытаться спасти молодую Шни.
В попытке принять решение она обратилась к тому, что знала, что подсказывал ее опыт, то, чему ее учили... раньше такой способ неизменно приводил ее к одному и тому же вопросу, после ответа на который она принимала решение: "Как бы поступил Адам?"
"Он бы пожертвовал кем угодно, чтобы достигнуть цели, — поняла она. Пришла к ней и другая истина: — Ни одно убийство, совершенное Адамом, не может быть праведным".
Она вынырнула на шесть метров и тридцать два сантиметра дальше своей цели, на шесть метров и тридцать два сантиметра дальше от своей судьбы и конца истории своей первой любви. На шесть метров и тридцать два сантиметра дальше от того, чтобы превратиться в того, кого ненавидит.
Алый серп Адама был стремителен, но Блейк перемещалась мгновенно. Клинок вонзился в бедро — слишком быстро и торопливо, прежде, чем вернулась аура и глубоко вспорол кожу. Сжав зубы, Блейк провернула лезвие в ране и вновь ушла в невзрачный застывший мир серого и черного, вынырнула за спиной Шни, едва начавшей оборачиваться. Вспыхнул лиловым черный тесак, ослепительно засиял силой ее души и навстречу алому серпу помчался сиреневый — все, что у нее оставалось, каждая унция ауры столкнулась с Проявлением Адама, поглотив своим сиянием все вокруг — разбитый боем асфальт и изрешеченные машины, догорающую легковушку, разбитые фонари и черные провалы окон домов. Лицо опалило волной нестерпимого жара, Блейк почувствовала, как сгорают ресницы и дымятся волосы... а потом, всего за одно мгновение, жар открытого горна сменился арктическим холодом, мгновенно проморозившим ее до костей, все вокруг затянуло пронзительно-синим слоем льда толщиной с бетонную несущую стену.
Обернувшись через плечо, Блейк увидела наследницу, инеевую дорожку, протянувшуюся от нее к морозной крепости, разбитый пузырек с ледяным Прахом. Заглянув в голубые глаза, рассерженно прошипела, прервав это тошнотворное "спасибо":
— Заткнись! Клянусь, если ты когда-нибудь заставишь меня пожалеть об этом, я убью тебя сама!
И, не дожидаясь ответа, в последний раз ударила себя, переместившись под землю, в темную и смрадную канализацию. Над ее головой, сквозь решетку уже ревели сирены, мегафон требовал сложить оружие и спустить ауру, надсадно гудели двигатели воздушных транспортов.
Тяжело дыша и держась за стенку, зажимая ладонью кровоточащую рану, Блейк заковыляла по туннелю на запад.
— Хотя бы Амона вы должны взять, — проворчала она себе под нос. — Черт, ну не можете же вы быть НАСТОЛЬКО криворукими... Я принесла вам его на блюдечке...
Глава 20. "Спасибо"
Восемьдесят процентов информации об окружающем мире человек получает с помощью зрения. Слух, обоняние, осязание, вкус — просто дополнение, полезное, но не критичное. Мы определяем цвет, оцениваем расстояние, форму и назначение предмета. Мы смотрим на лица и жесты, чтобы определить эмоции, на одежду, чтобы определить статус и характер. Мы даже не замечаем, насколько важно это, как сильно мы зависим от наших глаз, до той поры, пока не лишимся их.
Очень сложно перестать вглядываться в темноту, пытаясь что-то разглядеть, хоть малейший проблеск чего-то отличного от НИЧЕГО, даже прекрасно зная, что все попытки заранее обречены на неудачу. Даже ощупав собственные пустые глазницы, сложно, просыпаясь по утрам, не попробовать открыть несуществующие веки, сложно не потянуться к глазам, проверяя то, что знаешь и так, потянуться с искренним недоумением: "что случилось?".
Привычный дом, в котором ты прожил полтора года, внезапно становится чужим и незнакомым. Казалось бы, ты точно знаешь, где и что стоит, сколько шагов надо сделать от кресла до холодильника и где стоит обеденный стол, но без доказательства этого знания мгновенно начинаешь сомневаться во всем.
Ты думаешь, что вытянув руку, коснешься стола, протягиваешь... и хватаешь пустоту. Ты мгновенно теряешься в пространстве, ты больше не уверен, где находишься. В центре комнаты? У туалета? На кухне? Быть может, ты свернул не туда, сделал лишний шаг, или слишком размашистый или слишком короткий? Вокруг темнота, шумит за окном дорога, кто-то в соседней квартире смотрит телевизор, пахнет грязной посудой и пыльным ковром, чистящим порошком, рассыпанным утром, который ты не смог убрать сам... и ничего из этого не поможет тебе понять, где находится гребанный стол.
Я затруднялся подобрать слово, которым можно было все это описать. Ужасно? Страшно? Невыносимо? Пугающе? Трагично? Каждое из них подходило. Каждое ошибочно.
Все было хуже.
Чувство, которое я ненавижу больше всего на свете — беспомощность. Лишь одного намека на него достаточно, чтобы я пришел в ярость, уперся рогом в землю и рванулся с цепи — куда угодно и против кого угодно, лишь бы доказать, что я МОГУ.
Только теперь я понял, что никогда ранее не был беспомощен. У меня всегда был враг, которого я могу одолеть, препятствие, которое могу перепрыгнуть, найти дырку или прошибить лбом. Передо мной вставали трудные задачи, которые было непонятно как решать, я принимал вызовы, в которых не знал, как победить, но впервые я столкнулся с тем, что не смогу исправить никогда. Беспомощность — чувство, которое едва не погубило меня на складе, оно всегда сильнее всего мешало мне контролировать Проявление. Сейчас... на первые несколько дней я его потерял — столь всепоглощающим было отчаяние.
Я не имею ни малейшего понятия, что бы со мной было, если бы Проявление не вернулось неделю спустя. Правило "восьмидесяти процентов", работающее для всех остальных, для меня было ложным. Проявление не было ни зрением, ни слухом, ни обонянием — чем-то всем вместе, и ничем в отдельности. Магнитные поля звучали, как саксофон или океан, горели, как луна или свеча, пахли, солью или железом, касались кожи, мягким и холодным, твердым или шершавым.
Мне открыли ауру в пять лет и в тот же день, когда учили ее активировать, я что-то почувствовал внутри себя, напряг... что-то, чего у меня не было раньше и... мир вспыхнул, углубился и запел — и никогда уже не стал прежним. В тот день об этом узнали только мои родители и тренер, которого наняли для меня. Мистер Рэнс очень быстро понял, какое преимущество это дает мне в бою с кем угодно, использующим стальное оружие, переговорил с родителями и... в школу, вместе со всеми остальными детьми я не пошел — меня всему учили дома. Когда меня все же отпустили в одну из подготовительных школ, я мог бы повторить "Я не должен никому рассказывать о Проявлении" даже во сне. Турниры... "Я еще не открыл свое Проявление" — рядовой ответ, самое обычное дело. Иногда это занимало годы, бывало, что его не находили никогда: слишком замысловатыми порой были условия активации. Ты не узнаешь, что можешь подпитываться от электричества, пока тебя не ударит током. Ты не узнаешь, что можешь воскрешать мертвых, пока рядом с тобой кто-то не умрет. Ты никогда не узнаешь, что можешь удлинять меч, если сражаешься топором.
Я думал, что худшим был страх заблудиться в собственной квартире, страх выйти на улицу, даже просто на лестничную площадку, и не найти дорогу назад. Я думал, что худшим было осознание своей беспомощности, конца всего, что было моей жизнью четырнадцать лет — сражениям, вызовам, победам. Думал, что худшим было понимание, что случившееся со мной, проблемы, с которыми я столкнулся, боль и отчаяние, с которыми едва справлялся — ничто в сравнении с тем, что переживали миллионы других людей, ослепших не имея "шестого чувства".
Я ошибался.
Хуже всего было смотреть неделю назад, как Блейк забирает из моей квартиры, в которую переехала после той ночи, чехол с оружием и рюкзак со взрывчаткой и уходит в абсолютную темноту, за пределы действия магнитных полей, обняв на прощанье и шепнув: "Прости, но ты не готов". Сидеть часами в пустой квартире и вглядываться в черноту, вслушиваться в переливы магнитных полей и ждать ее возвращения, и не знать, вернется ли она вообще. Когда она все же пришла, уже за полночь, видеть, как она в коридоре надевает всю ту металлическую дребедень, которую всегда носила, когда я был рядом и выпрыгнуть в коридор, чтобы остановить ее от этой глупости... замереть от ударившего в ноздри запаха крови, гари и пота. Подхватить ее на руки, не слушая слабых возражений, и занести в квартиру, осторожно ощупать, обнаружив рану на бедре, горящее лихорадкой обожженное лицо, обгоревшие волосы — такие прекрасные, пахнущие шерстью и дурманом волосы.
Худшим было помочь ей обработать раны, уложить в кровать и просидеть на полу до рассвета, наедине с вопросом: "Сегодня она вернулась ко мне живой. А завтра? Одна против всего Белого Клыка... ее смерть — лишь вопрос времени".
По вечерам, когда Блейк возвращалась с работы, то частенько садилась в кресло рядом с моей кроватью, доставала Свиток и начинала читать. В первые дни, когда я почти не вставал с кровати и не отвечал ей, она просто открывала поисковик и зачитывала мне с экрана все, что могла найти по интересующей нас обоих теме. О том, как живут слепые люди. О том, как меняется их восприятие, как другие чувства со временем заменяют утраченное, становятся острее и шире. Какие-то исследования мозга слепых людей, книги-автобиографии, "порадовала" тем, что мои шансы стать хорошим музыкантом резко повысились, вытащила откуда-то дурацкие методики улучшения слуха, самомассажи и лекарства, нашла какой-то центр реабилитации...
У меня не было времени для всего этого дерьма. Не было нескольких лет, чтобы примириться с произошедшим, тщательно отточить Проявление, дождаться разработки полноценного протеза. У меня было только несколько недель на которых, может быть, хватит везения Блейк.
Наверное, окажись сейчас на моем месте обычный человек, он бы моментально сошел с ума, пытаясь осознать происходящее, понять, почему синий свет — твердый и горячий, а маленькие кобальтовые солнца горят, как щебет сотен тысяч птиц. Даже меня дней десять назад, когда я попробовал это впервые, едва не стошнило.
Синие солнца, каждое — не больше песчинки, хороводом кружились вокруг десятками сверкающих поющих потоков. Я подхватывал их и перекручивал, заставлял соединяться и вновь разделяться, разок собрал в шар и взорвал его, покрыв синими огоньками каждый сантиметр арены. Куда лучше, чем гильзы — тусклые и соленые, какие-то жидкие и расплывающиеся в восприятии.
Обычно я не мог нормально чувствовать такие маленькие, меньше миллиметра, частицы, но вместе с Блейк мы смогли решить эту проблему. Мне просто нужен металл, обладающий самыми сильными магнитными свойствами, какие только возможны, чтобы я мог получить самый четкий сигнал. Блейк удалось достать для меня с десяток килограмм, а превратить его в пыль оказалось несложно — металл был очень мягким. Проблема была в том, что нормально управляться с десятью килограммами пыли... не та задачка, с которой я мог справиться раньше.
Сейчас, правда, кое-что изменилось.
Поднявшись в воздух, синие солнца вновь собрались в шар. Я глубоко вздохнул, собираясь с мыслями: разминка закончилась. Я всегда начинал свою новую тренировку с одного и того же — горячий синий шар поплыл, заколыхался, сформировав знакомое лицо: тонкие правильные черты, большие глаза, чуть вздернутый носик, подвижные кошачьи уши на макушке.
Когда ты теряешь зрение, люди превращаются в голос, интонации и запах. Лица, фигуры, одежда, украшения — все это перестает иметь значение, и лишь память хранит облик тех, кого ты когда-то ценил. Но со временем уходит и это — просто перестает быть важной информацией, мозг избавляется от бесполезных знаний, концентрируется на актуальном... Я не хотел забывать ее лицо, поэтому воспроизводил его при малейшем поводе, каждый день, каждую тренировку.
Огромное, почти двухметровое, лицо съежилось, отрастило туловище, руки и ноги, сделало шаг, вырастило оба клинка: широкий тесак и узкое изогнутое лезвие, встало в боевую стойку и затанцевало, сражаясь с тенью... со мной. За полтора года, которые мы были знакомы, я успел изучить каждое ее движение и сейчас со скрупулезной точностью воспроизводил ее стиль — стремительный и грациозный, сложный и непредсказуемый. Сложнее всего было имитировать Проявление — синие солнца рассыпались на дюжину потоков, перемещались и собирались вновь, теряя по пути десятки пылинок, оседавших на пол. Чем дальше, тем сложнее было поддерживать взятый темп — вот от копии "оторвалась" нога, потеряв связь с туловищем... я отвлекся, собирая "Блейк" обратно, и взмах тесаком проредил оружие больше чем на половину, мелким дробленым шелестом ударив о камень сотни металлических пылинок.
"Бой с тенью" остановился, копия потеряла всякое сходство с оригиналом, превратившись в смятую колыхающуюся массу, все росшую и росшую в размере, по мере того, как рассыпанные пылинки возвращались в рой. И все началось снова. Блейк танцевала передо мной, разбивалась в облако и собиралась вновь, снова и снова — и хотелось верить, что с каждым разом у меня получается на самую капельку лучше, чем в прошлый раз: чем лучше будет мой контроль, тем менее бесполезным я буду в бою.
Этот вечер пройдет так же, как и неделя до него — Блейк будет танцевать для меня до тех пор, пока не заболят уши от птичьего щебета, пока не начнет раскалываться голова, пока синие солнца не начнут дребезжать по полу, уже не в силах собраться в узнаваемую фигуру. Я не мог позволить себе двигаться медленно — только бежать со всех ног, надеясь, что успею заметить и перепрыгнуть пропасть. Сколько пройдет времени, прежде, чем Блейк вновь понадобится моя помощь? Неделя? Две? Я должен быть готов, хотя бы на том же уровне, как перед складом.
Даже если в процессе мой мозг взорвется, пытаясь за неделю пройти путь, на который в нормальном режиме мне потребовали бы месяцы или годы.
Когда виски уже начало колоть длинными раскаленными иголками, я остановил сияющую круговерть. Пыль вновь собралась в шар, вытянулась каплей к земле, формируя новую фигуру. Высокая, почти с меня ростом, длинные красивые ноги в идеально отглаженных брюках, изящные туфли без каблука, осиная талия, пиджак, галстук... прекрасное лицо, свободно падающие на плечи длинные волосы, змеиная улыбка на тонких губах. Подняв руку, женщина щелкнула пальцами... и рассыпалась синими звездами.
Я с трудом выдохнул сквозь стиснутые зубы, с усилием разжал стиснутые кулаки и облизал пересохшие губы, слизнув соленый пот, холодной росой выпавший над губами.
— В этот раз ты хотя бы не вздрогнул, Ахиллес, — прохрипел я. — Какой молодец.
Когда ты больше не можешь видеть, весь мир меняется. Люди становятся голосом, звуком шагов, шелестом одежды, запахом тела или парфюма. Стол перестает быть белым или коричневым — он становится твердым, шершавым или гладким. Расстояние перестает измеряться метрами и сантиметрами — оно превращается в шаги и вытянутую руку.
