— А знаешь, как достал нас тот Совок? Не знаешь! Соплёй ты был ещё зелёной! Совок! Ты, гля, не человек! Ты — винтик в машине! Чем больше у тебя должность, чем выше ты взобрался, тем меньше у тебя прав, зато горы обязанностей сваливаются на тебя с каждой ступенью! И спецраспределитель — для капельки мёда в эту бочку дёгтя! Лучше бы его вовсе не было! Народ нас за него — ненавидел!
Он оскалился:
— О-о! Этот совковый народ! О-о, эти мои дорогие строители светлого будущего! Что дети разбалованные! А ты — их слуга! Ты всё — должен! Нянька, гля, им! На работу загоняешь — палкой, водяру отбираешь, шманаешь на проходных, как цепной пёс, отлавливаешь, как гончая, а они всё одно всё время — в слюни! Коммунизм им надо, но строить его должен — кто-то! Ты — власть? Ты и строй! И — дай, дай, дай! Им — дай! А им — ужраться, облеваться, переибстись всем со всеми, и — трава не расти! Всё всем — похер! И тотальное воровство! Тащат все и всё! Надо, не надо — прут! Зачем? Куда? Похер! Искать, найти и — перепрятать! А хозяйство же — плановое! Что-то где-то утащили — что-то где-то не срослось, нарастает снежный ком, как девятый вал — срывов планов, сроков, простои. Что стоит, простаивает — растаскивается. Перерастая в вечное незавершённое производство! И ты же в этом виноват! Ты же — власть! Должен! Должен! Должен!
Он уже кричал, бил кулаком в ограду. Совка нет уже который десяток, а он всё ещё кричит, всё ещё бьёт 'совок'.
— А где-то за бугром... — усмехнулся Бабуин.
— Да! За бугром! Где мухи — отдельно, котлеты — отдельно!
— Так что же ты плачешься? — перебивает, издевательски улыбается Бабуин, — Всё, как ты хотел! Всё — отдельно! Обидно, что поимели вас? Нас? Вот я недавно услышал, что наикать можно только того, кто и сам обманываться рад! Что же ты заплакал, полковник? Мечты же — сбываются! Всё — отдельно! Ты — власть! Почти — абсолютная! 'Этим совкам' — ничего не должен! Никому не должен! Ничего не должен! Свобода, гля! Ты же — свободен! Радуйся! Страны, которой присягал — нет! Государство, которому присягал — живее всех живых, как дедушка Лены. Оно вроде бы и есть, мы в него — верим! Но, вроде как, и не особо навязчивое оно. Скромное такое. Как паразит. Пиявка. Денег дал, дал к вене присосаться — отвалилось, крови насосавшись, забылось в сладком нефтедолларовом сне. Что же ты пригорюнился, старче? Понял, вдруг, что — не кому? Не для чего? Незачем? А как ты хотел? Ты же именно этого хотел — ты — отдельно, 'они' — отдельно. Разделилась власть и народ! Как хотели — и те, и — другие! Отделить хотели голову от всего остального? Власть от народа? Ну и как? Понравилось? Живое так не живёт! Так живут — низшие! Низшие формы жизни, неразумные сгустки биоплазмы! Так живут паразиты! Ну и как живётся кровопийцей? Никак? Живые отделены от мёртвых? Один остался? Вакуум, говоришь? А остальные — живее всех живых? И вечная им память? Больно, когда умирает в тебе человек? Ещё больнее то, что он спал под анестезией, а перед смертью — проснулся и вдруг ощутил боль смерти? Шаман, вон, тоже решил живым остаться. Вон ещё когда! Невыносимо ему было среди живых мертвецов быть! Видеть твою морду! Ваши морды!
— Ах, вот как ты заговорил! — желваки его ходили ходуном. Он вошёл обратно в ограду.
— Да вот как-то так! Нахлынуло, понимаешь! Неприятно? Так я тебя не звал! — Бабуин махнул рукой, прогоняя полковника, как комара, — Я пришёл с Шаманом разговаривать! Он — живее, чем ты! Он сохранил свою душу — чистой! А ты — идинакуй!
Полковник бросился с кулаками. Бабуин ждал этого. 'Работал головой', уходя от ударов сверху вниз, не вставая с лавочки — пнул опорную ногу 'партнёра', тут же пробил ему в печень. А когда противник свернулся от 'пропавшей' ноги и удара в корпус — дал сбоку в голову. Полковник упал точно в проход. Бабуин подошёл, вынул пистолет, разрядил, спрятал обойму в карман и вложил пистолет обратно.
Только сел на лавку, полковник зашевелился.
— Так значит! — пробурчал он.
Бабуин не ответил, упорно смотря в лик Шамана с памятника. Спиной к полковнику. Слушал удаляющиеся шаги. Ждал.
Выждав расчётное время, встал, пошёл. Знал куда идти. Могилки родителей — сложно забыть. Холм вынутой земли, лопата, яма.
— Отдай обойму! — просит полковник из прямоугольной ямы. Живьём в могилу сошёл. Пистолет с наградной планкой — в руке, взгляд — побитой собаки.
— Красивый жест, — цедит сквозь зубы Бабуин, не разжимая челюстей, руки — в брюки, покачиваясь с пятки на носок,— Мундир одел, награды. Сам себе могилу вырыл. Да ещё и в одной ограде с моим отцом. Лучший друг, что тебя от пули своей грудью прикрыл. Красиво! Понты дороже не только бабла, но и здравого смысла? Зачем весь этот цирк?
— Уйти красиво. Отдай!
— Не хочу, — пожимает плечами Бабуин, так и не вынув рук из карманов.
— Я отца твоего убил.
— Во как! Даже так? — восклицает Бабуин, но в голосе нет удивления. — Всю правду-матку!
— Именно я убил Серёгу! — кричит из могилы полковник, — Лично убил! Отдай!
— Не хочу, — опять пожатие плечами.
— И мать...
— Ты не мог её убить, — качает головой Бабуин, — Добить — верю. Морально растоптать, унизить — возможно. Издеваться, измываться. Не — убить. Она ненавидела тебя. Не верила тебе. Ни одному твоему слову. Она бы не поверила, даже если бы ты лично ей принёс мою похоронку.
— Так ты знал! — ахнул он.
— Ну, знал, дальше что?
— Она сказала?
— Ты и правда — постарел, опер! — усмехается Бабуин, — Зачем она ещё и мне будет жизнь ломать? Она же мать! Я же считал тебя — билетом в жизнь, проездным в рай. Ха-ха!
— Сам дошёл? И давно?
— Давно.
— Почему? Не мстил тогда, а сейчас — обойму выкрал? Я ведь убил твоего отца!
— Почему? — Казалось, Бабуин сам задумался, опять пожал плечами, — Ну, не знаю. Не хотелось, наверное.
Санёк достал руки из карманов. Пустые руки. Перестал раскачиваться.
— А давай я тебе расскажу про сферического коня в вакууме, — улыбнулся он.
Бабуин изложил свою теорию, заменяя переменные в этой теореме им обоим известными людьми и обстоятельствами.
— Так вот, подставляем в эту схему тебя. Твою личность в качестве замка этой логической цепи. Сходиться! Есть злодей! Источник всех бед и несчастий. Изначальный источник зла! И — причина, движущая сила — жадность и жажда власти. Зависть. Одержимость. Всё сходиться. Ты же — злодей?
Бабуин сел на край вырытой ямы. Полковник молчал, стоял неподвижно.
— Только видишь ли в чём дело — в схеме этой — ошибка. Фатальная ошибка. Невидимая, потому — неустранимая. Если вместо тебя в эту схему вставить меня — цепь замыкается. Причинно-следственные связи пробегают иначе, результат — тот же. Не сумел, не предусмотрел, не остановил, не убедил. Я — виноват. Я злодей. И так далее. Та же петрушка с другими людьми. Отец. Не знал тебя, лучшего друга, не видел, как тебя охватывает одержимость? Знал. Видел. Потому вы и разругались вдрызг. Почему он решил, что ты не станешь стрелять? Ошибся. Виноват. Мать? Не видела, не предупредила? Не смогла убедить? Тебя, отца. И — врала мне! Держа меня в зазеркалье лжи! Да вставь в эту схему хоть Президента Ёлкина, хоть президента Кустового, хоть — Клинического президента вставь — сходиться схема! Есть зло, результаты — плачевные. Ничего не меняется от перемены мест слагаемых. Схема — сходиться. И в этом она — не верна!
Бабуин закурил:
— На днях тут один из твоих подчинённый предложил элегантный ход, сдвинувший дело с мёртвой точки. Если полное устранение влияния злодея на цепь не приводит к размыканию цепи — он не злодей, а жертва. Зло где-то в другом месте. Вот прострелишь ты себе голову. На, стреляй!
Он уронил вниз обойму. И спросил:
— И что? Что это изменит? Тебе лишь легче станет? А мне? А Бархану? А городу? Кому стало легче? Кому стало лучше? Вот Лётчик был бандит. Браток, считай — преступник. Злодей. Вот Ханк убил его. Бандит убил бандита. Хорошо же! Нет! Ханка — нет, Лётчика — нет. Застрелись и ты! Пусть Бархан захлёбнётся под столичными очковтирателями. Психанёт, он — умеет, из табельного пулять начнёт в тупое столичное 'Почему?'. Сам, лично — обезглавь своё родное управление, разрушь структуру безопасности! Пусть братва схлестнётся за вакуум власти! Пусть родители опять детей за ручку водят в школы! Пусть опять сметут весь запас бит из спортмагазинов. Пусть вновь шприцы валяются на школьных дворах и спортплощадках. Это кладбище уже тесное, надо ещё такое же! Пусть коммерцы опять вспоминают забытое удовольствие от процедур с утюгами и паяльниками. Придут же новые ребята, взрастёт на пустырях новая поросль полыни! Ещё простые, как три копейки, со своими бритвами старика Акима в головах! Да?
Полковник сполз по земляной стенке.
— Мои — тут лежат, твои — лежат. Деды там где-то полегли. Понимаишь, как говорит Ёлкин, воевали они! А потом — страну отстраивали! Они — молодцы, базара — нет! Поклон им до земли!
Бабуин докурил и бросил окурок в иконостас на груди полковника, продолжив:
— Тут один друг мне сказал, что в крови нашей — эхо наших предков. Эхо, конечно, хорошо. 'Мы — долгое эхо друг друга'. Но, когда дед схватит за ухо и оттащит от розетки, когда за детскую драку меж друзьями отмерит обоим подзатыльники и выпорет крапивой обоих — как-то доходчивее. Эхо — оно такое обманчивое! Да, вековая мудрость есть в книгах, но кто их читает? 'Смотрю в книгу, вижу — фигу' — тоже никто не отменял. А сколько морали не читай, а вмазать в лоб — как-то доходчивее. А что у нас имеется? Тридцать? Сорок миллионов прогнали через армию в войну? 25 миллионов — полегли. Жилы народу — подрезали. И это — вторая серия Мировой Войны. В первой серии — ещё 15 лямов. А меж ними — исконно наша забава — междусобойчик гражданской резни, когда брат — на брата, дети на отцов. Как тут можно было говорить о преемственности поколений, передаче опыта? Отцы дедов страстно резали друг друга. Деды — воевали. А дети войны — росли травой. Да? Некому было отдёрнуть, подсказать, что не суй ты хрен в розетку — кусается! Вот вышел ты на свою ментовскую пенсию и до тебя вдруг — дошло! Слава яйцам! Дошло, гля! Спало наваждение! Горько стало! Проветривать голову пора! Да? А Бархан? А тот молодой мальчик, что не смог пойти поперёк совести и отмороженного племяша твоего остановил?
Бабуин снова закуривает. Дрожание огонька зажигалки выдаёт его едва сдерживаемую злость.
— Знаю, винил ты меня за Стасика, — говорит он, — Я — выжил, а он — нет. Не выполнил твою просьбу. И не надо было меня обкладывать флажками, как волка, я и просто просьбу бы выполнил! Но ты — падла, уже не мог иначе! Я — выжил, а он — нет. Конечно — виноват! И я себя винил, что выжил. Даже не сказал тебе, как низко, как нехорошо погиб Стасик. Хотел, чтобы для всех он остался героем. А сам — всё голову ломал — почему 'друг оказался вдруг'? А потом понял — во что всматриваешься, в то и обращаешься. Он стал крысой, предателем Родины и — жертвой. Он стал — тобой. Только не успел твоей хитрости набраться, твоего опыта двуличия, потому всё явно было, всё — читалось. Тогда и про тебя понял. С одним — 'но'. Он — это ты. А ты — это он. Ты — не злодей. Ты — крыса, подлец, вор и — жертва. Не хочу я тебя убивать. Я — не палач. Мне совершенно параллельна твоя жизнь, твоя судьба. Забрал патроны лишь, чтобы сказать тебе всё это. Теперь — делай, что хочешь! Стреляйся, как трус, предай всех ментов города — разом! Или — будь мужиком! Иди, прими удар, отведи от них, научи, надоумь, поправь, отдёрни! Решай быстрее, ссать хочу!
— Руку дай!
— Схема твоя. Сферический конь, — начал полковник, одной тягой испепеляя половину сигареты.
— Нашёл ошибку? — тут же выпалил Бабуин, поперхнувшись дымом.
— Так ведь есть враг у нашей страны, — говорит он, — Сам знаешь, кто организовал все эти кровопускания нашему народу. Пендосы, глухо-немые, пейсатые глобалисты... Мироеды! Сам сказал — жилы подрезали, хребет надломили, опаивают, совращают.
— Это — не то! — отмахнулся Бабуин, выливая остатки водки в рюмки.
— В смысле? — удивился офицер полиции.
— Ну, какой это враг? — пожал плечами Бабуин, выпивая уже тёплую водку, содрогнулся, севшим голосом спросил, — Я знаю, ты до сих пор сам свой огород пашешь.
— Пашу, — кивнул полковник, — Это, понимаешь, отдых такой. Запрячь лошадку, пройтись с плугом! Прям — легче на душе! Парную землю вот так вот в пальцах разминаешь, вдыхаешь — жить хочется! Вонь асфальтово-канализационную забываешь! А к чему ты это?
— Вот жук-картохоед — враг тебе? Ненавидишь его? Ты его яйца давишь на листе картохи, беззащитных мягких личинок собираешь в банку, жука, в нашем, исконно-георгиевском расцвете — туда же. Потом бензина плестнёшь в банку и заживо жжёшь — с ненавистью? Конечно же нет! Равнодушно, это же работа. Просто тут вопрос принципиальный — кто будет жрать картоху? Ты — или жук. Они, все эти глобалисты, кстати, нас уничтожают точно так же — равнодушно. Вопрос тот же, принципиальный — чьи дети будут кушать пюре из картохи с котлеткой, а чьим детям это будет ночью сниться. Всё нормально же. Обычная конкуренция. Бизнес, ничего личного. И — дустом нас, дустом!
Бабуин улыбался. Потом улыбка его обернулась оскалом:
— Вот и их надо так же! Равнодушно, основательно, методично. Как писал классик: 'Увидел глухо-немого — убей!' Увидел пендоса — убей!
— Ты чё несёшь, Шурка? — воскликнул полковник, — С каких пор ты в нацики перекрасился?
— Страшно звучит, правда? — кивает Бабуин, — А вот когда ты слышишь в их кино... Мы же вместе смотрели, помнишь, тогда видики были невиданным заморским чудом? Целые кинотеатры собирались 'у Стасика'! Помнишь кино про того парня? Ну, когда его вербует ЦРУ, а он у них спрашивает, что он должен делать? Что ему ответили?
— Убивать русских, — кивнул полковник.
— Нормально? Это — нормально? Признание от партнёра, что мы — жуки — нормально? Расчеловечивание целого народа — норм? Тебе отказали в человечности, назвав тебя — объектом, твоё убийство — просто 'работой' — глазом не моргнул, губы не покривил? Когда глава одного из их правительств на весь мир заявляет, что 'ИМ' 25 миллионов русских — хватит — нормально? Нас было больше полумиллиарда. По всему миру. 25 — не в Совке! В Совке лишь половина наших! Ей хватит 25 — вообще! Она озвучивает план по истреблению 95% народа по этнически-ментальному признаку — почему ты её в ницики не перекрасил? А?
Полковник пожал было плечами, но удержался.
— А потому что — согласен со мной! Молчал, потому что считаешь глупым становиться на корачики и не лаешь в подворотню дворняге, облаевшей тебя! Отказав тебе в человечности, они себя лишили человечности. И подсознательно ты это знаешь! И — всегда знал! И так же — людьми их не считал! Чурка — есть чурка! Зверь — есть зверь. Ты не разговариваешь с жуками, с комарами, с дворнягами. С коняшкой своей, наверняка ведёшь долгие философские дискуты? А вот с вороной — нет. Так что же ты сейчас так возмутился? Святее грымского панафака себя считаешь? Совестью Человечества? Я разве призвал истребить полосатого картошкоеда — полностью? Разве бегаешь ты по лесам с факелом в поисках всех жуков, до последнего? Свою картоху спас — остальное тебя не колышет. Знаешь ведь, что если этот жук есть в мире — он нужен. Вот и пусть будет. Там. На пшенице, на берёзе. Где угодно, кроме твоей картохи! Даже на картохе — но — чужой! Пусть у себя за океаном икаются хоть в кактус — нам по-барабану! К нам не лезь! Так? Что зенки вытараскал? Сам так не кричал? Мне менты твои тебя же сдали! Как припьёшь, так начинаешь горланить эту песню! 'Сапоги в Тихом океане'!
