Скрип сапог за дверью резал слух так, что казалось, будто из ушей вот-вот брызнет кровь. Медленно высвободив руку из-под доверчиво посапывающей рядом Лизхен, я протянул руку за пистолетом. Щелчок взводимого курка прозвучал в тиши, словно лопнула одна из пружин мироздания, но девушка не повела и ухом. За дверью тоже не расслышали, очевидно занятые перебранкой. Не представляю себе, как во дворце с такой акустикой предавался молитвенному уединению его бывший владелец — архиепископ Сергий. Что бы ни случилось во дворце — все слышно в спальне, служившей кельей церковному иерарху. Интересно, те звуки, что издаем мы с Лизой, тоже слышны всем? Выскользнув из постели и запахнув халат, я с пистолетом в одной руке и стилетом в другой подхожу к двери. За нею явно кто-то есть, и не один. Прислушавшись, я разбираю перебранку, идущую шепотом:
— Да говорю тебе, немец проклятый, что дело важное!.. Ну чего ты заладил: "Государ спат!" — сам ведаю, что он почивает, но все же знают, что он ни свет ни заря поднимается, а тут дело срочное.
Судя по голосу, это Вельяминов препирается с Фридрихом. Кстати, не так уж громко. Фух, отпустило! Похоже, у меня паранойя.
— Чего надо? — отчетливо произношу я, стараясь, впрочем, не разбудить спящую девушку.
Перебранка шепотом за дверью замолкает на секунду, чтобы продолжиться тут же во весь голос:
— Беда, государь, бунт!
Голос и впрямь Вельяминова, и я, резко отодвинув засов, рывком открываю дверь. В опочивальню буквально вваливаются Никита и все еще пытающийся удержать его старый Фриц.
— Где бунт? В Москве? В Смоленске? Где, говори, чертушка!
— В Тихвине!
— Не понял...
— Чего тут не понять? — удивляется Никита. — Сказано же, в Тихвине!
— Так в Тихвине шведы!
— Ну да, против них и бунтуют.
— И что, потерпеть это никак не могло?
— Государь, — вздыхает с видом христианского мученика перед голодными львами Вельяминов, — ты же к брату своему королю Густаву Адольфу на переговоры собираешься?
— Собираюсь, а при чем тут переговоры?
— А при том, что там горожане шведских солдат с офицерами побили и чиновника королевского на осине вздернули! И как к этому король отнесется, особенно если узнает, что они при этом кричали, мол, на Руси свой природный государь есть и другого не нать? А если потребует, чтобы ему зачинщиков выдали?
— А вот хрен ему по всей королевской морде!
— А он нам с Новгородом так же!
— Да уж, проблема. Только послушай, мы ведь в дорогу, дай бог, только завтра собирались, да ехать будем недели две, а то и больше. Придумаем, поди, чего дорогой.
Тем временем на кровати какое-то шевеление. Очевидно, Лизхен проснулась и, сообразив, что что-то не так, попыталась спрятаться под одеялом. Судя по покрывшему физиономию кравчего багрянцу, до него стало доходить, какого черта я разослал с вечера по разным делам всех придворных и вместо постельничих перед моей опочивальней ночует Фридрих.
— Михальский не вернулся? — спрашиваю я, чтобы перевести разговор на другую тему.
— Нет покуда.
— Тем более никакой спешки. Ладно, ступай пока да насчет завтрака распорядись, а то мое величество что-то проголодалось.
— Где накрывать прикажешь, государь? — спросил Никита с поклоном.
— Фридриху отдашь, а он сюда принесет! — улыбнувшись, сказал я ему и закрыл дверь.
Легко ступая, вернулся к кровати. Выглядывающая из-под одеяла Лиза выглядела очень забавно, так что я не мог не улыбнуться.
— Вы не сердитесь, мой кайзер?
— За что, милая?
— Ну, наверное, это нехорошо, что меня видели ваши приближенные...
— Успокойся, это секрет полишинеля!
— Что, простите?
— Ну это такой секрет, который всем известен.
— Понятно... — протянула девушка и тут же спросила о другом: — Вам, верно, принесли важные известия?
— Да, моя прелесть, но твою хорошенькую головку это беспокоить не должно.
— Как знать, ваше величество, ведь вы скоро отправитесь на встречу с шведским королем.
— Да, верно, а ты откуда это знаешь?
— Ну это тоже, как вы сказали, секрет полишинеля!
— Да, действительно, — рассмеялся я. — Тебя это беспокоит?
— Но ведь с ним приедет ваша жена...
— Ах вот ты о чем...
— О, мой кайзер, не подумайте чего дурного про свою бедную служанку. Я довольна тем, что имею, и не желаю ничего большего... просто я боюсь это потерять. У меня раньше никогда ничего не было, и я не знала, каково это, а теперь я боюсь.
— Не стоит беспокоиться, малышка, принцесса Катарина о тебе точно ничего не знает, и я постараюсь, чтобы не узнала и дальше.
— Вы сказали "принцесса", а разве она теперь не царица?
— Ну, для всякой короны нужна коронация, так что пока она только принцесса Шведская и герцогиня Мекленбургская.
— И вы думаете, некому будет рассказать ей этот "секрет полишинеля"?
Я в замешательстве замолчал. То, что Лизхен не такая уж простушка-маркитантка, я подозревал и раньше, но случая убедиться все как-то не было. Вопрос, на самом деле, очень серьезный. Разумеется, моя разлюбезная Катерина Карловна — женщина разумная и не станет устраивать мне сцен из-за того, что было до ее приезда. Но так же вполне понятно, что она не потерпит ничего подобного после того, как этот приезд состоится. А ссориться с ней в моем положении — не самое разумное дело, особенно из-за маркитантки. Катарина — это крепкий тыл, это мать моего наследника, это почти гарантия мира с Швецией, в конце концов. С другой стороны, Лизхен — милая девочка и ни в чем не виновата. Мне было хорошо с ней, и нет никаких причин быть к бедняжке несправедливым. В конце концов, много ведь ей не надо?..
Все эти раздумья, как видно, отразились у меня на лице, и девушка решила, что перегнула палку.
— В любом случае вы ведь не уедете прямо сейчас? — спросила она нежным голоском и застыла, прикусив губу острыми зубками. При этом она приподнялась на локтях, уронив край одеяла и тем самым слегка обнажив девичью грудь. Вот как они это делают!
— Черта с два я сейчас куда-нибудь двинусь, моя прелесть, разве что к тебе...
Через полчаса деликатный стук старого Фрица сообщил нам, что завтрак готов. Я опять завернулся в халат, а Лиза нырнула за ширму. Пища наша хотя проста и незамысловата, но вместе с тем изумительна. Свежий хлеб, не менее свежее масло и совершенно восхитительная ароматная яичница с кусочками жареной ветчины.
— Ум... пахнет просто очаровательно, — втянул я в себя аппетитный запах, — иди сюда, негодница, а то я умру, захлебнувшись слюной, и моя смерть будет на твоей совести!
— Я уже здесь, мой кайзер, — выпорхнула из-за ширмы Лизхен уже совершенно одетая. — Пахнет действительно неплохо, но, ей-богу, я бы вам лучше приготовила! Позвольте служить вам хотя бы за столом.
— Вздор, — улыбнулся я, — ты мне неплохо послужила сегодня в другом качестве, так что садись и ешь. Заслужила!
Юная маркитантка, еще не потерявшая, слава богу, способности мило краснеть, не стала чиниться и непринужденно присела на лавке рядом со мной. Я скосил глаза на ее платье и улыбнулся еще раз. Женская одежда в этом веке не слишком удобна для одевания в одиночку, но Лиза делает это мгновенно, как солдатик. Каким образом ей это удается, совершенно непонятно. Похоже, Анна и впрямь ее отлично вышколила.
— Кстати, как там поживают Анна с Карлом? — спрашиваю я, прожевав очередной кусок.
— У них все хорошо, ваше величество, говорят, что господин капитан Гротте собирается жениться на ней.
— Вот как? Что же, я рад за них. Почему ты ничего не ешь?
— Просто мне нравится смотреть, как ест ваше величество... А это правда, что вы обещали подарить Анне дом?
— Это она попросила мне напомнить об этом? Ладно-ладно, я не сержусь... Да, я действительно обещал, что у нее будет свой дом. Кстати, если ты будешь умной девочкой, у тебя будет дом не хуже. Но теперь мне пора, а ты не скучай.
Выходя из покоев, натыкаюсь на свой "малый двор". Так за глаза называют приближенных, с которыми у меня особенно доверительные отношения. Попасть в этот круг нелегко, и потому он очень тесен. К тому же большинство сейчас отсутствуют. Рюмин в посольстве, Михальский рыщет по Литве, улаживая какие-то свои дела. Боярин Никита Иванович Романов, единственный из русской аристократии, кому я хоть немного доверяю, сидит в Москве на хозяйстве. Официально он лишь первый судья в Разбойном приказе, но на самом деле держит все нити в руках. Так что со мной сейчас только Никита Вельяминов, Анисим Пушкарев и мой верный Лелик — фон Гершов.
— Рассказывайте, — говорю я своим соратникам, кивнув в ответ на почтительные поклоны, — что еще новенького, кроме восстания в Тихвине?
— Да чего рассказывать, царь-батюшка, — охотно откликается Анисим, — все хорошо покуда, вот только...
— Что "только"?
— Да Васька Лыков опять воду мутит.
— В смысле?..
— Ну как, в смысле, разговоры ведет всякие. Дескать, ты, государь, в епископских хоромах живешь — считай, что в монастыре, а сам непотребных девок к себе для блуда водишь. Опять же совет держишь не с боярами родовитыми, а с нами, худородными. Католических священников в полон взял — и не повелел их казнить. Стало быть, хочешь на Руси латинство ввести.
— Ты погляди, какой стервец! Кабы он так саблей махал, как языком, то ему бы цены не было.
— А это от того, государь, что ты ему после первого раза не велел язык вместе с головою укоротить, — вступил в разговор Вельяминов, — он и осмелел от безнаказанности.
— С головой, говоришь... — задумчиво протянул я. — На голову укоротить — дело нехитрое. Правда, если самому это приказать, то со всеми Лыковыми вражда будет лютая. А если его в Москву послать на суд, то бояре его оправдают, так ведь? Скажут — молод, глуп или еще что. И вместо правосудия окажется, что бояре верх над царем возьмут!
— Но ведь и спускать нельзя, государь! За ним ведь уже и повторять начали.
— Повторять, говоришь, начали... Это хорошо, а что, и видоки[47] есть?
— Чего же хорошего, батюшка, а видоки есть, как не быть.
— Кароль, а ты что скажешь?
— Оскорбление величества есть смертный грех. Впрочем, в немецких полках если и говорят о ваших связях с женщинами, то в превосходных тонах. Особенно в мекленбургском полку, где некоторые помнят еще вашего благородного родителя — герцога Сигизмунда Августа.
— Ну, до папаши мне, слава богу, далеко! — засмеялся я. — А что, про Корнилия ничего не слыхать?
— Нет, как в воду канул.
— Ладно, пока время терпит. Как придет, сразу отправимся в Новгород, а пока слушайте сюда...
Следующее утро в русском войске началось с переполоха. Сказывали, что ночью царские слуги схватили нескольких ратников во многих полках и потащили на съезжую. Сначала говорили о нескольких стрельцах из новоприборного полка и казаках из тех, что воровали прежде с Заруцким. К обеду молва довела их количество до пары сотен, прибавив к тому же десяток боярских детей и московских дворян. Ратники, мучаясь неизвестностью, ходили злые и опасливо косились на стремянных стрельцов и немецких наемников. Наконец, к вечеру с каждого полка были вызваны по жребию не менее как по два десятка человек для какой-то государевой надобности. Те, на кого указал выбор, тихонько крестились, те же, кого сия чаша миновала, смотрели на своих товарищей как на покойников. Собравшись на бывшем архиепископском дворе, ратники мрачно смотрели на стоящих ровными рядами мекленбургских мушкетеров и угрюмо молчали. Наконец послышался шум, и к собравшимся вышел царь в сопровождении рынд, одетых в черные кафтаны с золотым орлом на груди. Присев на вынесенный для него походный трон, государь милостиво кивнул повалившимся на колени собравшимся и велел продолжать. Раздался бой в тулумбасы[48], и под конвоем стремянных стрельцов вывели задержанных. Было их всего менее десятка, однако поначалу внимание на это не обратили. На всех схваченных были видны следы побоев, но в основном выглядели они куда лучше, чем можно было ожидать. Наконец вперед вышел царский дьяк и стал гнусавым голосом зачитывать приговор:
— В царствование божией милостию великого государя, царя и великого князя Ивана Федоровича, некие злонамеренные люди, забыв честь, совесть и христианские добродетели, возводили хулу на своего государя, обвиняя его в том, что он веру православную отринул и хочет Русь в латинство ввести!
Услышав обвинения, собравшиеся ахнули и подвинулись ближе.
— Боярский сын Ивашка Строгов! — начал выкрикивать дьяк обвиняемых, — признаешь ли ты, собачий сын, что на государя хулу возводил?
— Да, — низко склонил окровавленную голову вызванный.
— Стрелец Истомка Рыжов, винишься ли ты в том, что вел воровские речи?
— Помилуй, государь, — забился тот в руках стражей, — бес попутал, помилуй!
— Казак Фадюшка Непивайло...
— Поклеп! — заорал тот благим матом, — не говорил я ничего!
Так постепенно дьяк огласил вины всех задержанных. Большинство в своих деяниях раскаялось и созналось, но трое продолжали упорствовать, а дьяк закончил чтение:
— Поелику сии воры в своих злодеяниях изобличены, то за вины следует их примерно покарать. Для чего оных злоумышленников надлежит наказать батогами, усекновением языка и лишением головы!
Собравшиеся снова ахнули и продолжили жадно слушать, а дьяк, закончив чтение, свернул грамоту, поцеловал печать и поклонился в сторону трона. Дождавшись кивка государя, он выпрямился и достал вторую грамоту:
— Божией милостию великий государь, царь и великий князь Иван Федорович, в неизреченной своей доброте и ради христианского милосердия, прощает виновным в злоумышлении на него и не велит подвергать их смертной казни! Однако видеть их на своей службе не желает и велит виновных побить кнутом, заковать в железа и сослать в сибирские городки на вечное поселение!
Приговоренные, мысленно уже попрощавшиеся с жизнью, задышали свободнее. А дьяк продолжал:
— Государев стольник князь Василий Лыков! — выкрикнул он в притихшую толпу.
Стоявший до сих пор с постным выражением на лице рында недоуменно встрепенулся. Все в войске знали этого богатого и знатного молодца, ведущего себя подчеркнуто независимо в соответствии с высоким родом и заслугами его предков, и теперь внимательно смотрели на него.
— За верную службу государь жалует тебя шубой со своего плеча, золотой чашей и тридцатью рублями денег сверх жалованья!
Над сгрудившимися вокруг ратниками повисла тяжелая тишина. Продолжавший стоять столбом рында, выпучив глаза, уставился на стоящих вокруг него людей. Уже ушел милостиво всем кивнувший царь и начали расходиться вызванные на суд выборные от полков. Следом потянулись стоявшие в оцеплении немцы, и только царская охрана не трогалась с места. Наконец Михаил Романов, отставив в сторону серебряный топорик, заглянул Лыкову в глаза и тихонько промолвил:
— Ты, князь Василий, это... не приходи ко мне более да разговоры таковые не веди. Государь у нас, конечно, милостивый, да я у матушки с батюшкой один, и мне о чести родовой побеспокоиться надобно.
