Чем ближе Твердов подходил к месту занятий, тем отчётливей различал привычную ругань и матершину унтеров-инструкторов. "Тупая скотина!" и "глистопёр безрукий!" ‒ это ещё можно сказать самые мягкие, почти что нежные высказывания. Сбившийся в кучку взвод, что уже прошёл тренажёр, собрался у стендов, на которых полковой художник изобразил наглядные пособия поэтапной укладки парашюта. На опорном столбе крайнего стенда кто-то каллиграфически нацарапал ДМБ-37. Сколько раз уже Твердову попадалась эта "надпись", а её всё не закрашивали. И вот сейчас, глядя на неё, вспомнился давешний разговор в офицерском собрании, что любимая у солдат аббревиатура ДМБ появилась в войсках ещё до русско-японской. "Отпрыгавшие" новобранцы с любопытством наблюдали за товарищами, махая руками и гогоча, когда очередная "жертва" прыгала с "яйцедробилки" ‒ одиннадцатиметровой вышки, да повисала на ремнях метрах в шести над землёй. Как всегда, при первых прыжках новобранцы почти не соображали что орёт инструктор, куда надо срочно крутиться, где тут "лево" и где "право".
Низенький и легковесный майор Халтурин был начальником службы ВДП бригады. Стоя поодаль с командиром роты, он сверял с ним план учебного дня. Твердов пожал руки обоим, перекинулся парой фраз и отдал журналы.
— И охота ж тебе было с ними аж сюда переться? — удивился Халтурин. — Оставил бы журналы у Игоря Андреича.
— Вот зараза... — Твердов хмыкнул от досады, что не сообразил отдать журналы Андреичу — вольнонаёмному заведующему офицерского собрания. Но через секунду досада прошла, её уже вытеснили вернувшиеся мысли о предстоящей встрече с Ириной.
Домой Твердов вернулся без двадцати одиннадцать и, решив, что "около одиннадцати" уже наступило, нажал на кнопку соседского звонка. Дверь отворила младшая дочь — пятилетняя Верочка. Приветливо улыбнулась и звонко крикнула:
— Папа! Дядь Елисей пришёл!
И тут же умчалась из коридора в детскую.
Вараксов, как выяснилось, уже был готов. Он вышел в повседневке, держа в одной руке приготовленные для покупок сумки, в другой бронеходный шлемофон и мотоциклетные очки с широкой резинкой. При кобуре и бебуте, в новеньких погонах с широкой продольной лычкой, на высоком манжете левого рукава нашивка 3-го класса, на предплечье шеврон 23-го воздушно-гренадёрского полка, на другом предплечье нашивка третьего сверхсрока. Как говорится, образцовый унтер — становой хребет армии.
— Ты налегке? — спросил он.
— Как видишь.
— Ну, пошли.
— — — — — — — —
* Цюндапп — северогерманская мотоциклетная фирма.
Вараксов высадил Елисея на развилке. Когда "Цюндапп" скрылся из виду, Твердов зашагал по наезженной грунтовой дороге, надеясь, что указатель не врёт и что до Новомировки действительно три километра.
На распаханных полях рокотали тракторы, волоча за собою дисковые бороны, подготавливая землю для позднего ярового посева. Тракторов хватало, но нет-нет да попадались бороновавшие по старинке — с помощью лошадей. МТС с ангарами, небольшой механический заводик и склад ГСМ располагались за холмами поодаль от деревни. По другую сторону от дороги у ветряной мельницы скопилось полдесятка крестьянских телег.
Солнце стояло в зените и уже начало припекать. И если бы не прошедший двухдневный дождь, заметно охладивший воздух, да ветерок, дующий с северо-запада, царила бы знойная июньская жара.
По рассказам Ирины, в деревне имелись свои молокозавод и маслобойня. И конечно, больница и школа. А два месяца назад началось строительство кинотеатра. Новомировка — деревенька небольшая, всего дворов четыреста, это примерно четыре тысячи жителей. И то, что староста решил построить кинотеатр, у сельчан вызвало бурное одобрение. Ведь одно дело в кино ездить аж город и совсем другое дело сходить вечерком на сеанс недалеко от дома.
Улицы Новомировки и дворы утопали в зелени молодых яблонь и вишень. Абрикосы, груши и сливы попадались реже и ещё реже шелковицы. От Ирины Елисей знал, что в деревенской общине имеются яблоневые сады. Колотун — сорт яблок, названный так из-за перестука косточек, если плод потрясти в руке, пользовался самым большим спросом не только в Сувальской, но и в соседних волостях Гродненской и Вильненской губерний.
Первым делом Твердов наметил зайти к старухе-оранжерейщице, о которой как-то в разговоре упомянула Ирина. Старушка держала оранжерею на краю деревни и продавала цветы в Сейны, Ковале-Олецке и Филипув. Машины к ней приезжали по два-три раза в неделю, бывало, что и из Сувалок.
Собственно, оранжерей в её хозяйстве было несколько и все они между собой отличались. Железные рамы с толстыми стёклами походили на вычурные паутинки. Сплошные геометрические изыски, прямые углы отсутствовали: рамы ромбом, треугольные, пентагональные и октагональные. Стёкла жёлтые, синие, белые, но чаще красные. На входах колонны, поддерживающие арки античного стиля. Всё это превосходно просматривалось через невысокий плетень.
Калитка оказалась незапертой, Твердов тронул дверцу и вошёл во двор. Вымощенная камнем дорожка уводила к по-крестьянски простому и добротному срубу. За кустами крыжовника колодец с длинным журавлём, чуть дальше небольшой сарайчик. Почуяв чужого, из будки лениво выползла собачонка и для порядка трижды визгливо тявкнула. И сразу же завиляла хвостиком да и улеглась у пустой миски.
Услыхав собаку, на крыльцо вышла женщина преклонных лет. Вытирая руки о передник, смерила вошедшего пристальным взглядом. И не произнесла ни слова, ожидая, что намерен сказать незваный гость.
— Здравствуйте! — Елисей щёлкнул каблуками и взял под козырёк. — Простите благодушно, вы Екатерина Анатольевна?
Старушка кивнула. Было заметно, что прозвучавший речевой оборот смягчил её суровость, словно бы она признала заявившегося без приглашения офицера равным себе. Сняв передник, она спустилась по ступенькам и, с неожиданной в её возрасте живостью, подошла к гостю.
Бывшая горожанка, решил Твердов. Правильные черты лица; собранные под шляпку седые волосы; немного потускневшие, но всё ещё с огоньком светло-карие глаза; сохранившаяся, не смотря на возраст, осанка. И странная смесь строгости и добродушия. Ненавязчиво рассматривая оранжерейщицу, он готов был поклясться, что раньше она была не просто городской жительницей, а принадлежала к дворянскому сословию. И манера держаться, и стиль одежды выдавали её. Да и огорода с обязательной в хозяйстве живностью она не держала.
Когда хозяйка стала напротив, Твердов машинально, словно почувствовав исходящий от неё магнетизм, подался вперёд, ожидая, что она подаст руку. Оранжерейщица улыбнулась, но руки, однако, не подала, хотя чувствовалось, что в былые времена это было ей привычно. Что ж, жизнь в глуши очень даже меняет привычки.
— Я рада принять у себя героя Испании, — приветливо сказала оранжерейщица неожиданно сильным голосом, успев, видимо, по пути рассмотреть мундир гостя. — Я даже не спрашиваю с чем вы пришли.
И улыбнувшись, добавила:
— Могу предложить тюльпаны. Сейчас, увы, только поздноцветущие. А знаете что? Желаете "Пандеблумы"? Они редкого обещающе-синего цвета. Выведены в Голландии. Держу пари, ваша дама сердца никогда таких не видывала.
— Вы меня обяжите, сударыня.
— Хорошо. Обождите пять минут.
Она ушла, а Елисей всё гадал, что это за цвет такой "обещающе-синий"?
Когда хозяйка вернулась из оранжереи с уже упакованными в букет цветами, Твердов не сразу нашёл что сказать. Цвет тюльпанов его поразил. Доселе он не видал такой расцветки и даже не подозревал о её существовании. Однако тюльпаны оказались не совсем синими. Может что-то и было в них синее, но скорее больше сиренево-фиолетовое. Теперь-то понятно, что означает "обещающий". Расплатившись (букет, вопреки ожиданию, оказался не столь дорогим), он спросил напоследок:
— Вы позволите полюбопытствовать, Екатерина Анатольевна?
— Слушаю.
— Что вас подвигло поселиться тут? На задворках, в глуши? Мне кажется, вы раньше жили в Петрограде.
— В Санкт-Петербурге, молодой человек. Мой родной город я предпочитаю называть так.
— Простите, не знал...
— Пустяки, право... Сюда, раз уж вам интересно, я хотела переехать много лет. Тут рядом с деревенским кладбищем есть воинское. Там похоронен мой единственный сын. Единственный ребёнок, — она помолчала, окунувшись мыслями в былое, и тоскливо вздохнув, продолжила: — Я рано овдовела и так и не вышла замуж после. Слишком сильно супруга любила.
Елисею стало неловко. Собственное любопытство показалось ему бестактным. Ради праздного интереса невольно напомнил о жизненной трагедии. Кто, спрашивается, за язык тянул?
— У вас есть детки? — неожиданно спросила оранжерейщица.
— Нет... Вот женюсь...
— Я вам по-доброму завидую. У вас ещё всё впереди... А теперь ступайте, у меня много дел.
— Да-да, конечно... Прощайте, сударыня!
Спустя четверть часа Твердов вышел к школе. Здание оказалось двухэтажным и имело три крыла. Перед парадным входом разбита клумба с кустами роз, во внутреннем дворике росли сирени, облепленные розовато-белыми цветочками. Детворы в этот час видно не было, шли занятия, все ученики и ученицы на уроках. В отличие от гимназий, традиционно делившихся на мужские и женские, в школах практиковалось совместное обучение, но, однако, имелось деление на мужские и девичьи классы.
Глянув на часы, Твердов открыл дверь парадного входа и чуть не столкнулся на пороге с директором, почему-то именно так он воспринял выходившего из школы господина. Позже его догадка подтвердилась. Они одновременно уступили друг другу проход и обменялись улыбками.
— Как давно со мною такого случалось! — всё ещё посмеиваясь, сказал директор.
Он был высок, сильно худощав и носил академическую бородку и пенсне. На воротнике-стойке вицмундира петлички титулярного советника, на груди значок РНС, рядом боевой знак отличия одного из студенческих батальонов. Знак деникинских войск. Такие батальоны и даже полки создавались в белых армиях десятками. На Юге России, в Малороссии, в Сибири, на Дальнем Востоке. По стойкости они зачастую не уступали юнкерам, кадетам и прожжённым войной офицерам, но поначалу и воевать-то толком не умели, потому и гибли, нередко целыми батальонами. Умирали, жертвуя собою ради беззаветной веры в Россию. К концу Гражданской многие тысячи студентов числились убитыми. Павшими и так и не ставшими преподавателями, инженерами, врачами, правоведами, естествоиспытателями, полеводами...
Расспросив у вахтёра расположение учительской, Елисей поднялся по лестнице на второй этаж. Через два поворота по длинному коридору вышел к двери с соответствующей табличкой. Постучал. Как и ожидал, дверь была открыта.
Его появление прервало разговор. За ближайшим к окну столом сидела компания молодых людей лет двадцати двух ‒ двадцати пяти, все с петличками 14-го и 13-го классов. В компании состояла и девушка, как и парни, носившая вицмундир, но, естественно, женского фасона. Шло чаепитие и, по-видимому, обсуждались какие-то новости узкого, известного только собравшимся, круга.
Твердов поздоровался и представился. И был приглашён за стол.
— Ирочка скоро будет, — широко улыбаясь, сообщила девушка, назвавшаяся Тамарой.
— Вы так легко угадали, — Елисей был немного смущён. — Она обо мне рассказывала?
— Ну, право, что в этом такого? — удивилась Тамара. — Коллектив у нас дружный. А уж девушки между собой поболтать всегда любят.
— Да, очень, знаете ли, любят, — весело хмыкнув, вмешался парень, передавая Елисею чашку чая из-под самовара. — Все косточки нам перемоют.
— Николай! — строго посмотрела на него барышня.
— А что Николай? — он пожал плечами и посмотрел на гостя и принесённый им букет. — Я вот сразу догадался, к кому вы пришли.
— Так-таки и сразу? — Елисей сделал глоток. Чай ему понравился. От предложенного печенья он отказался, просто хотелось чаю.
— Да. Сразу, — ответил Николай. — Учитывая, что у нашей Ирины...
Он вдруг замолчал и быстро хлебнул из чашки.
Кто-то из парней пихнул его по ноге под столом. От Елисея это не укрылось, но он сделал вид, что не заметил. Однако заметку себе сделал.
Дальше чаепитие пошло в привычном для собравшихся русле. Шутили, обсуждали местные новости и хозяйственные дела. Елисея изредка спрашивали его мнение о школе, спрашивали из вежливости, дабы он не чувствовал себя здесь лишним.
Когда зазвучал звонок, коридоры заполнились шумными ватагами детворы. Застучали сотни ног, поднялся невообразимый гам. Но вскоре затих, когда ученики высыпали на улицу. Урок, как оказалось, сегодня был последним.
В учительскую начали заходить преподаватели, главным образом, мужчины среднего возраста. Ирина вошла позже всех, держа в руках стопку тетрадок. Как стажёр, она единственная среди коллег не носила вицмундир. Увидав Елисея, она на секунду запнулась от нерешительности и смущения. Но вот уже справилась с волнением, быстро прошла к своему столу и спрятала тетрадки в выдвижной ящик. И поспешила к Твердову, уже вышедшему с букетом навстречу. Не произнеся ни слова, словно и не расставались, они взялись за руки и несколько мгновений молча смотрели друг другу в глаза. Присутствующие деликатно изображали, что не замечают их и занимались своими делами.
— Идём, — произнесла Ирина и потянула его в коридор.
Выйдя на улицу, они минут пять шли в молчании.
— Я совершенно не ожидала, что ты приедешь, — наконец сказала Ирина, рассматривая на ходу букет.
— В воскресенье я в карауле.
— Вот оно что... — она вдохнула аромат тюльпанов. — Представляю, как нас сейчас обсуждают.
— Что, неужели все такие сплетники?
— Нет, что ты... Ничего такого. Коллеги в большинстве милые и отзывчивые люди.
— Да. Я заметил. Весёлый у тебя коллектив. И директор.
— Директор? Вот ещё! — она фыркнула. — Он строгий и мрачный. Ты с ним говорил? А то не пойму, почему это он, по твоим словам, весёлый.
— Я с ним едва не столкнулся на входе. Он засветился как праздничная иллюминация.
— Это он с тобою так... Нет, конечно, Андрей Филлипыч человек славный и во многом справедливый. И школу держит в железной перчатке, мягко говоря.
— Да? По его виду не скажешь.
— О! Порою он настоящий тиран!
— Мне он показался весёлым. И глаза у него... живые такие.
— Угрюмым его не назовёшь, это правда. И директор он хороший, и учитель от Бога. Но его немного побаиваются, уж это я за триместр поняла.
— Побаиваются? — он слегка растянул губы в улыбке. — Отчего же это? интересно.
— Да хотя бы... Вот второго дня был скандал. Он устроил Прасковье Васильевне форменную головомойку. За цветы! Суть в том, что две ученицы букетики принесли, а Андрей Филлипыч в класс на экзамен вошёл. Спокойно сказал, что цветов не должно быть и вышел. А потом, после экзамена такое устроил! Кричал... Нет, конечно, умом мы все понимаем, что он прав. Но ты бы видел его в гневе!
— А что он говорил?
— Стыдил... Говорил, что с цветов всё начинается, что нельзя приучать детей к этому. Да, да! Он сказал, что цветы на экзамене — это дурно! Что невинные, казалось бы, цветы в детстве, приведут к деньгам в зрелости.
