— Ворон говорит, что вы с ним пока что не нашли подходящего способа переброски нас в Там. Что ваша Здешняя литература предлагает множество способов, но все эти способы описаны бестолково, и без необходимых подробностей...
— Лада, но ведь я же предупреждал, что фантастику нельзя рассматривать как руководство к полетам или еще каким практическим действиям. Это же вымысел! И потом, если бы из нашего Здесь в ваше Там было так легко попасть, я думаю, мы бы проблем не имели, разве нет?
— Не имели бы, — пробормотала Лада, напряженно о чем-то размышляя. Ее светлые бровки сошлись у переносицы, лобик собрался морщинками. — Может, прекратить все это — я имею в виду изучение литературы, — и попытаться найти путь традиционными способами?
— Во-первых, изучение литературы мы только-только начали. Во-вторых, я не знаю, что ты понимаешь под "традиционными способами". В-третьих — стоит ли так спешить? Ведь ты еще так молода!
— Ну, молодой я буду еще долго, — сказала Лада. — А традиционные способы подразумевают описанные у нас, в Там, методы проникновения в соприкосновенный мир: прохождение сквозь зеркало, или следуя за волшебным клубком, или спуск в подземелье, и многое другое. Я думаю, мы могли бы попытаться. Я уже достаточно опытная чародейка, да и ты быстро учишься...
— Лада! — заорал Ворон, — сколько раз повторять тебе: не торопись! Ты же знаешь, магию изучают десятилетиями! А Кот всего только три месяца, как обнаружил свои способности! Он не знает тысячной, даже нет, миллионной доли того, что ему положено знать! Вспомни — ты сама овладевала магией почти столетие, а ведь ты — прирожденная магиня, волшебница!
— Ну, я не только магией овладевала, я еще училась ходить и говорить, а потом потратила лет пятьдесят на школу, если не больше... А Кот — он ведь тоже прирожденный маг. Его потенциал, пожалуй, побольше, чем у меня...
Я почувствовал прилив гордости. Спина моя выгнулась дугой, хвост распушился, и я не удержался от того, чтобы потереться о ноги Лады. Она подхватила меня на руки, почесала за ушком, погладила, но как-то рассеянно, как будто мысли ее были за тридевять земель отсюда. Впрочем, так оно, вероятно, и было: она думала о своей родине, которую не видела никогда в жизни (первые недели младенческого состояния я не считаю жизнью, скорее, это растительное существование).
— Хорошо, — вдруг сказала она деловито и спустила меня на пол. — Значит, подождем еще немного. Пока продолжайте свои занятия, и изучение литературы тоже. А я пошла звонить.
Лада решительными шагами вышла из комнаты.
— Я думал, ты тут докладываешь о результатах слежки, — сказал я Ворону. — А вы вон что обсуждаете...
— Можно подумать! — взвился Ворон. — Я должен получить твою резолюцию, что мне обсуждать с Ладой и когда! Не забывайся: ты — фамулус, и фамулусом на ближайшие сто лет останешься, тогда как я — без пяти минут преминистр! И в Там я буду для тебя "Господин" и "Ваше Превосходительство", и фамильярности я не потерплю!
— Я, может быть, фамулус, а ты — самый что ни на есть фамильяр, как бы ты ни пыжился со всеми своими титулами! А учеником быть почетнее, чем подручным!
Ворон, конечно, не мог мне спустить дерзости и спикировал, чтобы клюнуть меня в темечко, но я увернулся и выдрал клок перьев из его хвоста. Он рассвирепел, и я его понимаю: хвост есть предмет гордости всякого уважающего себя животного. Или птицы. Но с его стороны было нетактично постоянно мне напоминать, что я — еще неуч и многого не знаю.
Он начал хлопать крыльями, чтобы удержаться на одном месте — надо мной — в течение сколько-нибудь существенного промежутка времени и изо всех сил пытался достать меня своим острым клювом. Я отбивался когтями. Короче говоря, у нас случилась безобразная драка. Должен, однако, отметить, что и он, и я молчали и не издавали никаких звуков, кроме, может быть, натужного пыхтенья — ни он не каркнул, ни я не мявкнул. Скорее всего, мы молчали из чувства самосохранения — не хватало еще, чтобы нас застали дерущимися и разнимали, как драчливых мальчишек.
К сожалению, так и случилось. Лада, вернувшись в комнату после короткого телефонного разговора, взвизгнула и отправила Домовушку за ведром воды, которое очень скоро вылилось на наши головы. Мы разлетелись в разные стороны, мокрые и потрепанные. Отфыркиваясь, мы злобно глядели друг на друга, и только присутствие Лады сдерживало нас от немедленного продолжения драки.
— Кот! Ворон! Вы что, с ума сошли? — гневно воззвала Лада. — Хорошенькое дело! Два мои ближайших помощника чуть не поубивали друг друга! Как же я смогу после этого на вас положиться в трудную минуту?
Пес, просунувший голову в дверь, зарычал угрожающе, и я опомнился.
— Беру свои слова назад, — быстро выкрикнул я, — при условии, что Ворон тоже скажет, что он пошутил!
— Я не шутил, — угрюмо буркнул Ворон. — Скажем так: я несколько преувеличил...
Я великодушно простил своего обидчика, Лада побежала готовить для Ворона ванну, потому что потрепанный хвост необходимо было восстановить.
— Домовушка, приготовь завтра что-нибудь повкуснее. У нас к ужину будет гость, — сказала Лада, засунув Ворона в ванну и вернувшись в кухню.
Домовушка всплеснул лапками, выронив при этом вязанье.
— Ладушка, мыслимо ли — гостей зазывать, коли самим скоро есть нечего будет! А ежели опять кого трансварнуть хочешь, не будет тебе на то моего дозволения! И так уж перенаселенность в дому у нас чрезвычайная! И кормить опять же, а вдруг кто большой случится, али, того хуже, хышник!
— Хищников не будет, — усмехнулась Лада и поводила пальчиком из стороны в сторону перед самым домовушкиным носом. — И крупных тварей тоже не будет. Это я тебе могу обещать со всей ответственностью.
Г Л А В А Т Р И Д Ц А Т Ь Т Р Е Т Ь Я,
м а р т о в с к а я
Март, а в марте безумны кошки,
Сходят с ума от любви и страсти...
Автор
Ворон отправился в ванную отращивать себе хвост. На некоторое время я был оставлен в покое.
И я отправился в кабинет.
У меня было странное настроение.
И то, что я, очертя голову, ринулся в драку (обычно это мне не свойственно); и то, что приятному обществу я предпочел уединение; более того: в моих внутренностях явственно ощущалось некое беспокойство, томление, что ли; — все это заставило меня забеспокоиться. Может быть, я заболел?
Я сел на подоконник. Не на стул, где мягко. Не на стол, где дожидалась изучения очередная книга в стиле фэнтези: "Волшебник Земноморья" Урсулы Ле Гуин, в издательстве "Северо-Запад", книга, не обещавшая ничего в смысле нахождения перехода между Здесь и Там, но зато обещавшая многое в смысле наслаждения хорошей литературой. Я пролистал ее между обедом и ужином и предвкушал удовольствие.
Но не читать хотелось мне сейчас.
Собственно, я сам не знал, чего мне хотелось.
Я сидел на подоконнике.
Я смотрел в мутное стекло на заснеженный двор.
Я вздыхал, сам не зная, о чем.
Томление в моих кишках продолжалось. Я даже испугался вдруг: а ну, как я съел что-нибудь несвежее?
Однако этот испуг не имел под собой никаких оснований. В последние дни я не разнообразил свой стол, а питался исключительно тем, что готовил Домовушка. Домовушкиной же стряпней отравиться невозможно.
Следовательно, причиной моего болезненно-томного состояния было нечто иное. Только вот что именно?
Некоторое время я мучительно соображал. Мучительно — потому что, в отличие от обычного моего состояния, в тот вечер мыслительные усилия давались мне чрезвычайно тяжело.
Потом я бросил соображать.
Я предался бездумному созерцанию двора.
Погода не располагала к прогулкам. Как я уже отметил, мокрый снег лежал на земле, кое-где перемежаясь с лужами или жидкой грязью. Небо было плотно затянуто тучами, фонари не горели, и лишь пятна света из множества горящих окон освещали двор. А потом и окна погасли — наступило время затемнения, когда, в целях экономии энергоресурсов, отключали электричество в нашем районе. Ненадолго — всего лишь на час.
Однако, несмотря на все неблагоприятные для прогулок условия, во дворе ключом била жизнь.
Людей, конечно, почти что и не было. Редкие прохожие, припозднившиеся с возвращением с работы, пробегали через двор торопливо и не глядя по сторонам.
Собаки (разумеется, я имею в виду уличных, а не домашних, сидевших смирно по квартирам) тоже уже улеглись спать вдоль сухой полосы земли — в том месте, где под землей проходит теплоцентраль.
Но вот кошки — кошек я видел множество.
Кошки метались от одного подвала к другому. Кошки гонялись друг за другом. Кое-где вспыхивали короткие потасовки, которым предшествовало шипение и осыпание друг друга ругательствами. Самих ругательств я, конечно, не слышал, но позы соперников были достаточно красноречивы, а сообразительный кот может прочитать текст бурной беседы по одним только взмахам хвоста.
Я наблюдал за этими представителями кошачьего племени и завидовал им отчаянно и безоглядно. Ведь я изгой, для кошачьего племени я ненормальный, извращенец, меня презирают, и — что унизительней и больнее! — меня жалеют, и за все это я должен благодарить драную блохастую кошку-бродяжку. (Чтоб ей больше в жизни не попробовать молока!) А как бы я желал!... О, если бы я только мог — вот так, как они, носиться по заснеженному и грязному полю, погружаться в кипящую страстями жизнь, очертя голову кидаться в драку, и побеждать, и даже быть побежденным; петь серенады возлюбленным кошкам, и не возлюбленным, но случайно встреченным, просто пробегавшим мимо, и мчаться за красавицей, задравши хвост и изнемогая от желания...
Здесь бы надо поставить целую строчку многоточий, потому что на некоторое время я отрешился от суеты и предался потоку сладостных чувств и неутоленных (и неутолимых) желаний.
Из этого состояния я был выведен грубым обращением Лады.
— Кот, да что с тобой?! — орала Лада, держа меня за шкирку и встряхивая в воздухе. — Очнись!
— Что случилось? — недовольно спросил я. — Отпусти меня, пожалуйста.
— Как ты нас напугал! — вздохнула Лада с облегчением и опустила меня на мягкое сиденье стула. Я огляделся. Вокруг меня столпились домочадцы: Домовушка с ножиком и полуочищенной картофелиной в мохнатых мокрых лапках, меланхолически глядящий на меня Пес, Петух, испуганно косившийся круглым глупым глазом, а на его голове Паук, чувства которого нельзя прочитать по его всегда невозмутимому внешнему виду; даже Жаб прискакал из кухни и теперь пялился на меня с любопытством. Ворона не было — он еще принимал ванну, как я понял по шуму льющейся из крана воды.
— Так что же все-таки стряслось? — спросил я уже не недовольно, а, скорее, испугано, и голос мой дрогнул.
— Ты орал, как будто тебя режут, — сообщил нахальный Жаб. — Такие вопли!...
— Да нет, — возразил ему Паук, — скорее, было такое впечатление, что плачет ребенок. Испуганный, страдающий ребенок.
— Ты заболел? — осведомилась Лада деловито, трогая мой нос, как если бы я был собакой, и лобик, как будто я был человек.
— Ой! — махнул лапкой с ножом Домовушка, — вздумают же!... Любомудры!... Март на дворе, вот у котейка и проснулось... Коты — они в марте завсегда так. На крышу ему надобно, к кошкам.
— Нет! — вздрогнул я. — Никаких крыш! И никаких кошек!
Лада подхватила меня на руки и нежно почесала под подбородком. И засмеялась воркующим серебристым своим смехом.
— Ой, Кот, ну ты меня и напугал!... Я совсем забыла, что уже наступил март. Если хочешь погулять — иди, конечно! Только вернись домой до одиннадцати, ладно?
— Не хочу! — сказал я и высвободился из ее объятий. Одно дело — помечтать, и совсем другое — оказаться нос к носу с этими всеми невоспитанными котами и грязными кошками. Которые к тому же ко мне плохо относятся.
— Не желаю я никуда идти. И оставьте меня в покое.
— Ну, хорошо. Только не вой так больше, — согласилась Лада. — А если будет невмоготу, тогда, пожалуйста, шепотом.
Шепотом! Скажет тоже! И не выл я вовсе, а, как я догадался, пел песню мартовских котов.
Они ушли, причем старались ступать как можно тише, как будто выходили из комнаты больного, и только Жаб ехидно ухмылялся своим огромным ртом и все время оглядывался на меня.
Я же еще раз вспрыгнул на подоконник.
Жизнь во дворе по-прежнему кипела.
И томление по-прежнему переполняло меня.
Но теперь я собирался поступать осторожнее. Совсем не нужно, чтобы все, окружающие тебя, догадывались о происходящем в твоей душе, не правда ли?
И я впервые в жизни взял в лапы ручку — хоть у нас была пишущая машинка, я все же выбрал этот старинный инструмент для писания, — итак, я взял в лапы ручку, положил перед собой чистый лист бумаги и начертал первую строчку своего первого стихотворения: "Март, а в марте безумны кошки, сходят с ума от любви и страсти..."
К сожалению, я не могу привести здесь и сейчас это стихотворение полностью. Я его забыл. А черновик был уничтожен вернувшимся из ванны с уже отросшим хвостом Вороном. Ворон был в своем наисварливейшем настроении, он еще не простил мне свой погибший хвост, и я не стал обострять отношения.
Ворон же заявил:
— Стихоплетство для серьезного научного работника непозволительно! Тем более в переломный период!
Я, конечно, не мог не полюбопытствовать:
— А почему он переломный?
— Потому что! — каркнул Ворон, не желая, видимо, отвечать. Но потом сменил гнев на милость:
— Видишь ли, наша Лада наконец повзрослела. У нее, наконец, появилось чувство ответственности как за свои действия, так и за вверенных ее попечению особ. Она желает ускорить наше возвращение в Там. И занять подобающее ей место в обществе. Поэтому мы должны всемерно форсировать наши усилия по отысканию обратного пути. Стихи же, — я не могу передать то количество презрения, которое Ворон вложил в слово "стихи", моя палитра бледна и беспомощна! — стихи же нарушают в мозгу некоторые коммуникативные каналы...
— Чего? — переспросил я.
— Связи! — каркнул Ворон и, раздраженный моей непонятливостью, с трудом удержался от того, чтобы долбануть меня в темечко. — Связи! Особенно обратные! Вместо необходимой реакции у стихотворца в мозгу возникает черти-что! Например, я требую от тебя резюмировать твои наблюдения по поводу методов перехода, используемых персонажами... ну, допустим, Урсулы Ле Гуин. А ты, будучи стихотворцем, вместо этого выдаешь мне сонет о волшебнике Земноморья, по мотивам данного произведения. Стихоплетство — это болезнь, причем хроническая и неизлечимая, подобная проказе. Единственный способ борьбы с этой болезнью — задавить ее в зародыше, пока она еще не нарушила целостность твоего организма.
— Но... — возмутился было я, однако Ворон прервал меня резко и решительно:
— Никаких "но"! Я знаю, что говорю!
